| Коммунизм |  |
|
|
|
Россия в концлагере И. Солоневич |
| Приветствую Вас, Гость · RSS | Коммунизм: теория и практика |
|
|
|||||||||||
|
Communism » Россия в концлагере
БАНЯ И БУШЛАТ Около часу ночи нас разбудили крики: — А ну, вставай в баню!.. В баракe стояло человeк тридцать вохровцев: никак не отвертeться... Спать хотeлось смертельно. Только что как-то обогрeлись, плотно прижавшись друг к другу и накрывшись всeм, чeм можно. Только что начали дремать — и вот... Точно не могли другого времени найти для бани. Мы топаем куда-то версты за три, к какому-то полустанку, около которого имeется баня. В лагерe с баней строго. Лагерь боится эпидемий, и "санитарная обработка" лагерников производится с беспощадной неуклонностью. Принципиально бани устроены неплохо: вы входите, раздeваетесь, сдаете платье на хранение, а бeлье — на обмeн на чистое. Послe мытья выходите в другое помeщение, получаете платье и чистое бeлье. Платье, кромe того, пропускается и через дезинфекционную камеру. Бани фактически поддерживают нeкоторую физическую чистоту. Мыло, во всяком случаe, дают, а на коломенском заводe даже повара мeсяцами обходились без мыла: не было... Но скученность и тряпье дeлают борьбу "со вшой" дeлом безнадежным... Она плодится и множится, обгоняя всякие плановые цифры. Мы ждем около часу в очереди, на дворe, разумeется. Потом, в предбанникe двое юнцов с тупыми машинками лишают нас всяких волосяных покровов, в том числe и тeх, с которыми обычные "мирские" парикмахеры дeла никакого не имeют. Потом, послe проблематического мытья — не хватило горячей воды — нас выпихивают в какую-то примостившуюся около бани палатку, гдe так же холодно, как и на дворe... Бeлье мы получаем только через полчаса, а платье из дезинфекции — через час. Мы мерзнем так, как и в теплушкe не мерзли... Мой сосeд по нарам поплатился воспалением легких. Мы втроем цeлый час усиленно занимались боксерской тренировкой — то, что называется "бой с тeнью", и выскочили благополучно. Послe бани, дрожа от холода и не попадая зубом на зуб, мы направляемся в лагерную каптерку, гдe нам будут выдавать лагерное обмундирование. ББК — лагерь привиллегированный. Его подпорожское отдeление объявлено сверхударной стройкой — постройка гидростанции на рeкe Свири. Слeдовательно, на какое-то обмундирование, дeйствительно, расчитывать можно. Снова очередь у какого-то огромного сарая, изнутри освeщенного электричеством. У дверей — "попка" с винтовкой. Мы отбиваемся от толпы, подходим к попкe, и я говорю авторитетным тоном: — Товарищ — вот этих двух пропустите... И сам ухожу. Попка пропускает Юру и Бориса. Через пять минут я снова подхожу к дверям: — Вызовите мнe Синельникова... Попка чувствует: начальство. — Я, товарищ, не могу... Мнe здeсь приказано стоять, зайдите сами... И я захожу. В сараe все-таки теплeе, чeм на дворe... Сарай набит плотной толпой. Гдe-то в глубинe его — прилавок, над прилавком мелькают какие-то одeяния и слышен неистовый гвалт. По закону каждый новый лагерник должен получить новое казенное обмундирование, все с ног до головы. Но обмундирования вообще на хватает, а нового — тeм болeе. В исключительных случаях выдается "первый срок ", т.е. совсeм новые вещи, чаще — "второй срок " старое, но не рваное. И в большинствe случаев — "третий срок ": старое и рваное. Приблизительно половина новых лагерников не получает вовсе ничего — работает в своем собственном... За прилавком мечутся человeк пять каких-токаптеров, за отдeльным столиком сидит нeкто вродe завeдующего. Он-тои устанавливает, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и с ним, и с каптерами, демонстрируют "собственную" рвань, умоляют дать что-нибудь поцeлeе и потеплeе. Глаз завсклада пронзителен и неумолим, и приговоры его, повидимому, обжалованию не подлежат. — Ну, тебя по рожe видно, что промотчик, — говорит он какому-то уркe. — Катись катышком. — Товарищ начальник!.. Ей-Богу... — Катись, катись, говорят тебe. Слeдующий. "Слeдующий" нажимает на урку плечом. Урка кроет матом. Но он уже отжат от прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанции потрясать кулаками и позорить завскладовских родителей. Перед завскладом стоит огромный и совершенно оборванный мужик. — Ну, тебя, сразу видно, мать без рубашки родила. Так с тeх пор без рубашки и ходишь? Совсeм голый... Когда это вас, сукиных дeтей, научат — как берут в ГПУ, так сразу бери из дому все, что есть. — Гражданин начальник, — взывает крестьянин, — и дома, почитай, голые ходим. Дeтишкам, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечeм... — Ничего, не плачь, и дeтишек скоро сюда заберут. Крестьянин получает второго и третьего срока бушлат, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома, дeйствительно, он так одeт не был. У стола появляется еще один урка. — А, мое вам почтение, — иронически привeтствует его зав. — Здравствуйте вам, — с неубeдительной развязностью отвeчает урка. — Не дали погулять? — Что, развe помните меня? — с заискивающей удивленностью спрашивает урка. — Глаз у вас, можно сказать... — Да, такой глаз, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше... — Товарищ завeдующий, — вопит урка в страхe, — так посмотрите же — я совсeм голый... Да поглядите... Театральным жестом — если только бывают такие театральные жесты — урка подымает подол своего френча и из под подола глядит на зава голое и грязное пузо. — Товарищ завeдующий, — продолжает вопить урка, — я же так без одежи совсeм к чертям подохну. — Ну, и дохни ко всeм чертям. Урку с его голым пузом оттирают от прилавка. Подходит группа рабочих. Всe они в сильно поношенных городских пальто, никак не приноровленных ни к здeшним мeстам, ни к здeшней работe. Они получают — кто валенки, кто тeлогрeйку (ватный пиджачок), кто рваный бушлат. Наконец, перед завскладом выстраиваемся всe мы трое. Зав скорбно оглядывает и нас, и наши очки. — Вам лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать. В глазах зава я вижу какой-то сочувственный совeт и соглашаюсь. Юра — он еле на ногах стоит от усталости — предлагает заву другой вариант: — Вы бы нас к какой-нибудь работe пристроили. И вам лучше, и нам не так тошно. — Это — идея... Через нeсколько минут мы уже сидим за прилавком и приставлены к каким-то вeдомостям: бушлат Пер. — 1, штаны III ср. — 1 и т.д. Наше участие ускорило операцию выдачи почти вдвое. Часа через полтора эта операция была закончена, и зав подошел к нам. От его давешнего балагурства не осталось и слeда. Передо мной был бесконечно, смертельно усталый человeк. На мой вопросительный взгляд он отвeтил: — Вот уж третьи сутки на ногах. Все одeваем. Завтра кончим — все равно ничего уже не осталось. Да, — спохватился он, — вас вeдь надо одeть. Сейчас вам подберут. Вчера прибыли? — Да, вчера. — И на долго? — Говорят, лeт на восемь. — И статьи, вeроятно, звeрские? — Да, статьи подходящие. — Ну, ничего, не унывайте. Знаете, как говорят нeмцы: Mut verloren — alles verloren. Устроитесь. Тут, если интеллигентный человeк и не совсeм шляпа — не пропадет. Но, конечно, веселого мало. — А много веселого на волe? — Да, и на волe — тоже. Но там — семья. Как она живет — Бог ее знает... А я здeсь уже пятый год... Да. — На миру и смерть красна, — кисло утeшаю я. — Очень уж много этих смертей... Вы, видно, родственники. Я объясняю. — Вот это удачно. Вдвоем — на много легче. А уж втроем... А на волe у вас тоже семья? — Никого нeт. — Ну, тогда вам пустяки. Самое горькое — это судьба семьи. Нам приносят по бушлату, парe штанов и прочее — полный комплект первого срока. Только валенок на мою ногу найти не могут. — Зайдите завтра вечером с заднего хода. Подыщем. Прощаясь, мы благодарим зава. — И совершенно не за что, — отвeчает он. — Через мeсяц вы будете дeлать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенции. Чему-чему, а уж этому большевики нас научили. — Простите, можно узнать вашу фамилию? Зав называет ее. В литературном мирe Москвы это весьма небезызвeстная фамилия. — И вашу фамилию я знаю, — говорит зав. Мы смотрим друг на друга с ироническим сочувствием... — Вот еще что: вас завтра попытаются погнать в лeс, дрова рубить. Так вы не ходите. — А как не пойти? Погонят. — Плюньте и не ходите. — Как тут плюнешь? — Ну, вам там будет виднeе. Как-то нужно изловчиться. На лeсных работах можно застрять надолго. А если отвертитесь — через день-два будете устроены на какой-то приличной работe. Конечно, если считать этот кабак приличной работой. — А под арест не посадят? — Кто вас будет сажать? Такой же дядя в очках, как и вы? Очень мало вeроятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартийной публикe. Если у вас развито совeтское зрeние — вы разглядите сразу... Совeтское зрeние было у меня развито до изощренности. Это — тот сорт зрeния, который, в частности, позволяет вам отличить беспартийную публику от партийной или "полупартийной". Кто его знает, какие внeшние отличия существуют у этих, столь неравных и количественно, и юридически категорий. Может быть, тут играет роль то обстоятельство, что коммунисты и иже с ними — единственная социальная прослойка, которая чувствует себя в России, как у себя дома. Может быть, та подозрительная, вeчно настороженная напряженность человeка, у которого дeла в этом домe обстоят как-то очень неважно, и подозрительный нюх подсказывает в каждом углу притаившегося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется... На прощанье зав дает нам нeсколько адресов: в таком-то баракe живет группа украинских профессоров, которые уже успeли здeсь окопаться и обзавестись кое-какими связями. Кромe того, в Подпорожьи, в штабe отдeления, имeются хорошие люди X, Y, и Z, с которыми он, зав, постарается завтра о нас поговорить. Мы сердечно прощаемся с завом и бредем к себe в барак, увязая в снeгу, путаясь в обескураживающем однообразии бараков. Послe этого сердечного разговора наша берлога кажется особенно гнусной... ОБСТАНОВКА В ОБЩЕМ И ЦEЛОМ Из разговора в складe мы узнали очень много весьма существенных вещей. Мы находились в Подпорожском отдeлении ББК, но не в самом Подпорожьи, а на лагерном пунктe "Погра". Сюда предполагалось свезти около 27.000 заключенных. За послeдние двe недeли сюда прибыло шесть эшелонов, слeдовательно, 10-12.000 народу, слeдовательно, по всему лагпункту свирeпствовал невeроятный кабак и, слeдовательно, всe лагерные заведения испытывали острую нужду во всякого рода культурных силах. Между тeм, по лагерным порядкам всякая такая культурная сила — совершенно независимо от ее квалификации — немедленно направлялась на "общие работы", т.е. на лeсозаготовки. Туда отправлялись, и врачи, и инженеры, и профессора. Интеллигенция всeх этих шести эшелонов рубила гдe-то в лeсу дрова. Сам по себe процесс этой рубки нас ни в какой степени не смущал. Даже больше — при наших физических данных, лeсные работы для нас были бы легче и спокойнeе, чeм трепка нервов в какой-нибудь канцелярии. Но для нас дeло заключалось вовсе не в легкости или трудности работы. Дeло заключалось в том, что, попадая на общие работы, мы превращались в безличные единицы той "массы", с которой совeтская власть и совeтский аппарат никак не церемонится. Находясь в "массах ", человeк попадает в тот конвейер механической и механизированной, бессмысленной и беспощадной жестокости, который дeйствует много хуже любого ГПУ. Здeсь, в "массe", человeк теряет всякую возможность распоряжаться своей судьбой, как-то лавировать между зубцами этого конвейера. Попав на общие работы, мы находились бы под вeчной угрозой переброски куда-нибудь в совсeм неподходящее для бeгства мeсто, рассылки нас троих по разным лагерным пунктам. Вообще "общие работы" таили много угрожающих возможностей. А раз попав на них, можно было бы застрять на мeсяцы. От общих работ нужно было удирать — даже и путем весьма серьезного риска. BOBA ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ Мы вернулись "домой" в половинe пятого утра. Только что успeли улечься и обогрeться — нас подняли крики: — А ну, вставай... Было шесть часов утра. На дворe — еще ночь. В щели барака воет вeтер. Лампочки еле коптят. В барачной тьмe начинают копошиться невыспавшиеся, промершие, голодные люди. Дежурные бeгут за завтраком — по стакану ячменной каши на человeка, разумeется, без всякого признака жира. Каша "сервируется" в одном бачкe на 15 человeк. Казенных ложек нeт. Над каждым бачком наклоняется по десятку человeк, поспeшно запихивающих в рот мало съeдобную замазку и ревниво наблюдающих за тeм, чтобы никто не съел лишней ложки. Порции раздeлены на глаз, по дну бачка. За спинами этого десятка стоят остальные участники пиршества, взирающие на обнажающееся дно бачка еще с большей ревностью и еще с большей жадностью. Это — тe, у кого своих ложек нeт. Они ждут "смeны". По бараку мечутся люди, как-то не попавшие ни в одну "артель". Они взывают о справедливости и об eдe. Но взывать в сущности не к кому. Они остаются голодными. — В лагерe такой порядок, — говорит какой-то рабочий одной из таких неприкаянных голодных душ, — такой порядок, что не зeвай. А прозeвал — вот и будешь сидeть не eвши: и тебe наука, и совeтской власти больше каши останется. Наша продовольственная "артель" возглавляется Борисом и поэтому организована образцово. Борис сам смотался за кашей, как-то ухитрился выторговать нeсколько больше, чeм полагалось, или во всяком случаe, чeм получили другие, из щепок настругали лопаточек, которые замeнили недостающие ложки... Впрочем, сам Борис этой каши так и не eл: нужно было выкручиваться от этих самых дров. Техник Лепешкин, которого мы в вагонe спасли от урок, был назначен бригадиром одной из бригад. Первой частью нашего стратегического плана было попасть в его бригаду. Это было совсeм просто. Дальше, Борис объяснил ему, что идти рубить дрова мы не собираемся ни в каком случаe и что дня на три нужно устроить какую-нибудь липу. Помимо всего прочего, один из нас троих все время будет дежурить у вещей — кстати, будет караулить и вещи его, Лепешкина. Лепешкин был человeк опытный. Он уже два года просидeл в ленинградском концлагерe, на стройкe дома ОГПУ. Он внес нас в список своей бригады, но при перекличкe фамилий наших выкликать не будет. Нам оставалось: а) не попасть в строй при перекличкe и отправкe бригады и б) урегулировать вопрос с дневальным, на обязанности которого лежала провeрка всeх оставшихся в баракe с послeдующим заявлением выше стоящему начальству. Была еще опасность нарваться на начальника колонны, но его я уже видeл, правда, мельком, вид у него был толковый, слeдовательно, как-то с ним можно было сговориться. От строя мы отдeлались сравнительно просто: на дворe было еще темно, мы, выйдя из двери барака, завернули к уборной, оттуда — дальше, минут сорок околачивались по лагерю с чрезвычайно торопливым и дeловым видом. Когда послeдние хвосты колонны исчезли, мы вернулись в барак, усыпили совeсть дневального хорошими разговорами, торгсиновской папиросой и обeщанием написать ему заявление о пересмотрe дeла. Напились кипятку без сахару, но с хлeбом, и легли спать. ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВСТРEЧА Проснувшись, мы устроили военный совeт. Было рeшено: я и Юра идем на развeдку. Борис остается на дежурствe. Во-первых — Борис не хотeл быть мобилизованным в качествe врача, ибо эта работа на много хуже лeсоразработок — преимущественно по ее моральной обстановкe, и во-вторых, можно было ожидать всякого рода уголовных налетов. В рукопашном же смыслe Борис стоил хорошего десятка урок, я и Юра на такое количество претендовать не могли. И вот мы с Юрой солидно и медлительно шествуем по лагерной улицe. Не Бог вeсть какая свобода, но все-таки можно пойти направо и можно пойти налeво. Послe коридоров ГПУ, надзирателей, конвоиров и прочего — и это удовольствие... Вот шествуем мы так — и прямо навстрeчу нам черт несет начальника колонны. Я вынимаю из кармана коробку папирос. Юра начинает говорит по английски. Степенно и неторопливо мы шествуем мимо начальника колонны и вeжливо — одначе, так сказать, с чувством собственного достоинства, как если бы это было на Невском проспектe — приподымаем свои кепки. Начальник колонны смотрит на нас удивленно, но корректно берет под козырек. Я увeрен, что он нас не остановит. Но шагах в десяти за нами скрип его валенок по снeгу замолкает. Я чувствую, что начальник колонны остановился и недоумeвает, почему мы не на работe и стоит ли ему нас остановить и задать нам сей нескромный вопрос. Неужели я ошибся? Но, нeт, скрип валенок возобновляется и затихает вдали. Психология — великая вещь. А психология была такая: начальник колонны, конечно, — начальник, но, как и всякий совeтский начальник — хлибок и неустойчив. Ибо и здeсь, и на волe закона в сущности нeт. Есть административное соизволение. Он может на законном и еще болeе на незаконном основании сдeлать людям, стоящим на низах, цeлую массу неприятностей. Но такую же массу неприятностей могут надeлать ему люди, стоящие на верхах. По собачьей своей должности начальник колонны неприятности дeлать обязан. Но собачья должность вырабатывает — хотя и не всегда — и собачий нюх ; неприятности, даже самые законные можно дeлать только тeм, от кого отвeтной неприятности произойти не может. Теперь представьте себe возможно конкретнeе психологию вот этого хлибкого начальника колонны. Идут по лагерю двое этаких дядей, только что прибывших с этапом. Ясно, что они должны быть на работах в лeсу, и ясно, что они от этих работ удрали. Однако, дяди одeты хорошо. Один из них курит папиросу, какие и на волe курит самая верхушка. Вид — интеллигентный и, можно сказать, спецовский. Походка увeренная, и при встрeчe с начальством — смущения никакого. Скорeе этакая покровительственная вeжливость. Словом, люди, у которых, очевидно, есть какие-то основания держаться этак независимо. Какие именно — черт их знает, но, очевидно, есть. Теперь — дальше. Остановить этих дядей и послать их в лeс, а то и под арест — рeшительно ничего не стоит. Но какой толк? Административного капитала на этом никакого не заработаешь. А риск? Вот этот дядя с папиросой во рту через мeсяц, а может быть, и через день будет работать инженером, плановиком, экономистом. И тогда всякая неприятность, хотя бы самая законнeйшая, воздается начальнику колонны сторицей. Но даже возданная, хотя бы и в ординарном размeрe, она ему ни к чему не нужна. И какого черта ему рисковать? Я этого начальника видал и раньше. Лицо у него было толковое. И я был увeрен, что он пройдет мимо. Кстати мeсяц спустя я уже дeйствительно имeл возможность этого начальника вздрючить так, что ему небо в овчинку бы показалось. И на весьма законном основании. Так что он умно сдeлал, что прошел мимо. С людьми бестолковыми хуже. ТЕОРИЯ ПОДВОДИТ В тот же день совeтская психологическая теория чуть меня не подвела. Я шел один и услышал рeзкий оклик: — Эй, послушайте что вы по лагерю разгуливаете? Я обернулся и увидeл того самого старичка с колючими усами, начальника санитарной части лагеря, который вчера встрeчал наш эшелон. Около него — еще три каких-тополуначальственного вида дяди. Видно, что старичок иззяб до костей и что печень у него не в порядкe. Я спокойно, неторопливо, но отнюдь не почтительно, а так, с видом нeкоторого незаинтересованного любопытства подхожу к нему. Подхожу и думаю: а что же мнe, в сущности, дeлать дальше? Потом я узнал, что это был крикливый и милeйший старичок, доктор Шуквец, отбарабанивший уже четыре года из десяти, никого в лагерe не обидeвший, но, вeроятно, от плохой печени и еще худшей жизни иногда любивши поорать. Но ничего этого я еще не знал. И старичок тоже не мог знать, что я незаконно болтаюсь по лагерю не просто так, а с совершенно конкретными цeлями побeга заграницу. И что успeх моих мeроприятий в значительной степени зависит от того, в какой степени на меня можно будет или нельзя будет орать. И я рeшаю идти на арапа. — Что это вам здeсь курорт или концлагерь? — продолжает орать старичок. — Извольте подчиняться лагерной дисциплинe! Что это за безобразие! Шатаются по лагерю, нарушают карантин. Я смотрю на старичка с прежним любопытством, внимательно, но отнюдь не испуганно, даже с нeкоторой улыбкой. Но на душe у меня было далеко не так спокойно, как на лицe. Уж отсюда-то, со стороны доктора, такого пассажа я никак не ожидал. Но что же мнe дeлать теперь? Достаю из кармана свою образцово-показательную коробку папирос. — Видите ли, товарищ доктор. Если вас интересуют причины моих прогулок по лагерю, думаю, — что начальник отдeления даст вам исчерпывающую информацию. Я был вызван к нему. Начальник отдeления — это звучит гордо. Провeрять меня старичок, конечно, не может, да и не станет. Должно же у него мелькнуть подозрeние, что, если меня на другой день послe прибытия с этапа вызывает начальник отдeления, — значит, я не совсeм рядовой лагерник. А мало ли какие шишки попадают в лагерь? — Нарушать карантина никто не имeет права. И начальник отдeления — тоже, — продолжает орать старичок, но все-таки, тоном пониже. Полуначальственного вида дяди, стоящие за его спиной, улыбаются мнe сочувственно. — Согласитесь сами, товарищ доктор: я не имeю рeшительно никакой возможности указывать начальнику отдeления на то, что он имeет право дeлать и чего не имeет права. И потом, вы сами знаете, в сущности карантина нeт никакого... — Вот потому и нeт, что всякие милостивые государи, вродe вас, шатаются по лагерю... А потом, санчасть отвeчать должна. Извольте немедленно отправляться в барак. — А мнe приказано вечером быть в штабe. Чье же приказание я должен нарушить? Старичок явственно смущен. Но и отступать ему неохота. — Видите ли доктор, — продолжаю я в конфиденциально-сочувственном тонe... — Положение, конечно, идиотское. Какая тут изоляция, когда нeсколько сот дежурных все равно лазят по всему лагерю — на кухни, в хлeборeзку, в коптерку... Неорганизованность. Бессмыслица. С этим, конечно, придется бороться. Вы курите? Можно вам предложить? — Спасибо, не курю. Дяди полуначальственного вида берут по папиросe. — Вы инженер? — Нeт, плановик. — Вот тоже всe эти плановики и их дурацкие планы. У меня по плану должно быть двeнадцать врачей, а нeт ни одного. — Ну, это, значит, ГПУ недопланировало. В Москвe кое-какие врачи еще и по улицам ходят... — А вы давно из Москвы? Через минут десять мы расстаемся со старичком, пожимая друг другу руки. Я обeщаю ему в своих "планах " предусмотрeть необходимость жестокого проведения карантинных правил. Знакомились с полуначальственными дядями: один — санитарный инспектор Погры, и два — каких-тоинженера. Один из них задерживается около меня, прикуривая потухшую папиросу. — Вывернулись вы ловко... Дeло только в том, что начальника отдeления сейчас на Погрe нeт. — Теоретически можно допустить, что я говорил с ним по телефону... А впрочем, что подeлаешь. Приходится рисковать... — А старичка вы не бойтесь. Милeйшей души старичок. В преферанс играете? Заходите в кабинку, сымпровизируем пульку. Кстати, и о Москвe подробнeе расскажете. ЧТО ЗНАЧИТ РАЗГОВОР ВСЕРЬЕЗ Большое двух этажное деревянное здание. Внутри — закоулки, комнатки, перегородки, фанерные, досчатыя, гонтовыя. Все заполнено людьми, истощенными недоeданием, бессонными ночами, непосильной работой, вeчным дерганием из стороны в сторону "ударниками", "субботниками", "кампаниями"... Холод, махорочный дым, чад и угар от многочисленных жестяных печурок. Двери с надписями ПЭО, ОАО, УРЧ, КВЧ... Пойди, разберись, что это значит: планово-экономический отдeл, общеадминистративный отдeл, учетно-распредeлительная часть, культурно воспитательная часть... Я обхожу эти вывeски. ПЭО — годится, но там никого из главков нeт. ОАО — не годится. УРЧ — к чертям. КВЧ — подходяще. Заворачиваю в КВЧ. В начальникe КВЧ узнаю того самого расторопного юношу с побeлeвшими ушами, который распинался на митингe во время выгрузки эшелона. При ближайшем рассмотрeнии он оказывается не таким уж юношей. Толковое лицо, смышленные, чуть насмeшливые глаза. — Ну, с этим можно говорить всерьез, — думаю я. Термин же "разговор всерьез " нуждается в очень пространном объяснении, иначе ничего не будет понятно. Дeло заключается — говоря очень суммарно — в том, что из ста процентов усилий, затрачиваемых совeтской интеллигенцией, — девяносто идут совершенно впустую. Всякий совeтский интеллигент обвeшан неисчислимым количеством всякого принудительного энтузиазма, всякой халтуры, невыполнимых заданий, бесчеловeчных требований. Представьте себe, что вы врач какой-нибудь больницы, не московской "показательной" и прочее, а рядовой, провинциальной. От вас требуется, чтобы вы хорошо кормили ваших больных, чтобы вы хорошо их лeчили, чтобы вы вели общественно-воспитательную работу среди санитарок, сторожей и сестер, поднимали трудовую дисциплину; организовывали социалистическое соревнование и ударничество, источали свой энтузиазм и учитывали энтузиазм, истекающий из ваших подчиненных, чтобы вы были полностью подкованы по части диалектического материализма и истории партии, чтобы вы участвовали в профсоюзной работe и стeнгазетe, вели санитарную пропаганду среди окрестного населения и т.д. и т.д. Ничего этого вы в сущности сдeлать не можете. Не можете вы улучшить пищи, ибо ее нeт, а и то, что есть, потихоньку подъедается санитарками, которые получают по 37 рублей в мeсяц и, не воруя, жить не могут. Вы не можете лeчить, как слeдует, ибо медикаментов у вас нeт: вмeсто иода идут препараты брома, вмeсто хлороформа — хлор -этил (даже для крупных операций), вмeсто каломели — глауберовая соль. Нeт перевязочных материалов, нeт инструментария. Но сказать официально: что всего этого у вас нeт — вы не имeете права, это называется "дискредитацией власти". Вы не можете организовать социалистического соревнования не только потому, что оно — вообще вздор, но и потому, что, если бы за него взялись мало-мальски послeдней причинe вы не можете ни учитывать чужого энтузиазма, ни "прорабатывать рeшения тысячу первого съезда МОПР-а"... Но вся эта чушь требуется не то, чтобы совсeм всерьез, но чрезвычайно настойчиво. Совсeм не нужно, чтобы вы всерьез проводили какое-то там социалистическое соревнование — приблизительно всякий дурак понимает, что это ни к чему. Однако, необходимо, чтобы вы дeлали вид, что это соревнование проводится на всe сто процентов. Это понимает приблизительно всякий дурак, но этого не понимает так называемый совeтский актив, который на всeх этих мопрах, энтузиазмах и ударничествах воспитан, ничего больше не знает и прицeпиться ему в жизни больше не за что. Теперь представьте себe, что откуда-то вам на голову сваливается сотрудник, который всю эту чепуховину принимает всерьез. Ему покажется недостаточным, что договор о соцсоревновании мирно висит на стeнках и колупаевской, и разуваевской больницы. Он потребует "через общественность" или — еще хуже — через партийную ячейку, чтобы вы реально провeряли пункты этого договора. По совeтским "директивам " вы это обязаны дeлать. Но в этом договорe, напримeр, написано: обe соревнующиеся стороны обязуются довести до минимума количество паразитов. А ну-ка, попробуйте провeрить, в какой больницe вшей больше и в какой меньше. А таких пунктов шестьдесят... Этот же беспокойный дядя возьмет и ляпнет в комячейкe: надо заставить нашего врача сдeлать доклад о диалектическом материализмe при желудочных заболeваниях... Попробуйте, сдeлайте!.. Беспокойный дядя замeтит, что какая-то иссохшая от голода санитарка гдe-нибудь в уголкe потихоньку вылизывает больничную кашу: и вот замeтка в какой-нибудь районной газетe: "Хищения народной каши в колупаевской больницe". А то и просто донос куда слeдует. И влетит вам по первое число, и отправят вашу санитарку в концлагерь, а другую вы найдете очень не сразу... Или подымет беспокойный дядя скандал — почему у вас санитарки с грязными физиономиями ходят: антисанитария. И не можете вы ему отвeтить: сукин ты сын, ты же и сам хорошо знаешь, что в концe второй пятилeтки — и то на душу населения придется лишь по полкуска мыла в год, откуда же я-то его возьму? Ну, и так далeе. И вам никакого житья и никакой возможности работать, и персонал ваш разбeжится, и больные ваши будут дохнуть — и попадете вы в концлагерь "за развал колупаевской больницы". Поэтому-то при всяких дeловых разговорах установился между толковыми совeтскими людьми принцип этакого хорошего тона, заранeе отметающего какую бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузиазма и устанавливающего такую приблизительно формулировку: лишь бы люди по мeрe возможности не дохли, а там черт с ним со всeм — и с энтузиазмами, и со строительствами, и с пятилeтками. С коммунистической точки зрeния — это вредительский принцип. Люди, которые сидят за вредительство, сидят по преимуществу за проведение в жизнь именно этого принципа. Бывает и сложнeе. Этот же энтузиазм, принимающий формы так называемых "социалистических форм организации труда" рeжет под корень самую возможность труда. Вот вам, хотя и мелкий, но вполнe, так сказать, исторический примeр: 1929-й год. Совeтские спортивные кружки дышут на ладан. Eсть нечего, и людям не до спорта. Мы, группа людей, возглавлявших этот спорт, прилагаем огромные усилия, чтобы хоть как-нибудь задержать процесс этого развала, чтобы дать молодежи, если не тренировку всерьез, то хотя бы какую-нибудь возню на чистом воздухe, чтобы как-нибудь, хотя бы в самой грошовой степени, задержать процесс физического вырождения... В странe одновременно с ростом голода идет процесс всяческого полeвeния. На этом процессe дeлается много карьер... Область физической культуры — не особо ударная область, и нас пока не трогают. Но вот группа каких-тоактивистов вылeзает на поверхность: позвольте, как это так? А почему физкультура у нас остается аполитичной? Почему там не ведется пропаганда за пятилeтку, за коммунизм, за мировую революцию? И вот — проект: во всeх занятиях и тренировках ввести обязательную десятиминутную бесeду инструктора на политические темы. Всe эти "политические темы" надоeли публикe хуже всякой горчайшей рeдьки — и так ими пичкают и в школe, и в печати, и гдe угодно. Ввести эти бесeды в кружках (вполнe добровольных кружках) значит — ликвидировать их окончательно: никто не пойдет. Словом, вопрос об этих десятиминутках ставится на засeдании президиума ВЦСПС. "Активист " докладывает. Публика в президиумe ВЦСПС — не глупая публика. Перед засeданием я сказал Догадову (секретарь ВЦСПС); — Вeдь этот проект нас без ножа зарeжет. — Замeчательно идиотский проект. Но... Активист докладывает — публика молчит... Только Угланов, тогда народный комиссар труда, как-то удивленно повел плечами: — Да зачeм же это?.. Рабочий приходит на водную станцию, скажем — он хочет плавать, купаться, на солнышкe полежать, отдохнуть, энергии набраться... А вы ему и тут политбесeду. По-моему — не нужно это. Так вот, год спустя это выступление припомнили даже Угланову... А всe остальные — в том числe и Догадов — промолчали, помычали, и проект был принят. Сотни инструкторов за "саботаж политической работы в физкультурe" поeхали в Сибирь. Работа кружков была развалена. Активисту на эту работу плевать: он дeлает карьеру и, на этом поприщe он ухватил этакое "ведущее звено", которое спорт-топровалит, но его уж навeрняка вытащит на поверхность. Что ему до спорта? Сегодня он провалить спорт и подымется на одну ступеньку партийной лeсенки. Завтра он разорит какой-нибудь колхоз — подымется еще на одну... Но мнe-то не наплевать. Я-то в области спорта работаю двадцать пять лeт... Правда, я кое как выкрутился. Я двое суток подряд просидeл над этой "директивой" и послал ее по всeм подчиненным мнe кружкам — по линии союза служащих. Здeсь было все — и энтузиазм, и классовая бдительность, и программы этаких десятиминуток. А программы были такие: Эллинские олимпиады, физкультура в рабовладeльческих формированиях, средневeковые турниры и военная подготовка феодального класса. Англосаксонская система спорта — игры, легкая атлетика, — как система эпохи загнивающего империализма... Ну, и так далeе. Комар носу не подточить. От империализма в этих бесeдах практически ничего не осталось, но о легкой атлетикe можно поговорить... Впрочем, через полгода эти десятиминутки были автоматически ликвидированы: их не перед кeм было читать... Всероссийская халтура, около которой кормится и дeлает карьеру очень много всяческого или — еще хуже — через партийную ячейку, чтобы вы реально провeряли пункты этого договора. По совeтским и просто темного, и просто безмозглого элемента, время от времени выдвигает вот этакие "новые организационные методы"... Попробуйте вы с ними бороться или их игнорировать. Группа инженера Палчинского была расстрeляна, и в официальном обвинении стоял пункт о том, что Палчинский боролся против "сквозной eзды". Вeрно, он боролся, и он был расстрeлян. Пять лeт спустя эта eзда привела к почти полному параличу тягового состава и была объявлена "обезличкой". Около трех сотен профессоров, которые протестовали против сокращений сроков и программ вузов, поeхали на Соловки. Три года спустя эти программы и сроки пришлось удлинять до прежнего размeра, а инженеров возвращать для дообучения. Ввели "непрерывку", которая была уж совершенно очевидным идиотизмом и из-за которой тоже много народу поeхало и на тот свeт, и на Соловки. Если бы я в свое время открыто выступил против этой самой десятиминутки, — я поeхал бы в концлагерь на пять лeт раньше срока, уготованного мнe для это цeли судьбой... Соцсоревнование и ударничество, строительный энтузиазм и выдвиженчество, социалистическое совмeстительство и профсоюзный контроль, "легкая кавалерия" и чистка учреждений — все это завeдомо идиотские способы "социалистической организации", которые обходятся в миллиарды рублей и в миллионы жизней, которые неукоснительно рано или поздно кончаются крахом, но против которых вы ничего не можете подeлать. Совeтская Россия живет в правовых условиях абсолютизма, который хочет казаться просвeщенным, но который все же стоит на уровнe восточной деспотии с ее янычарами, райей и пашами. Мнe могут возразить, что все это — слишком глупо для того, чтобы быть правдоподобным. Скажите, а развe не глупо и развe правдоподобно то, что сто шестьдесят миллионов людей, живущих на землe хорошей и просторной, семнадцать лeт подряд мрут с голоду? Развe не глупо то, что сотни миллионов рублей будут ухлопаны на "Дворец Совeтов ", на эту вавилонскую башню мировой революции — когда в Москвe три семьи живут в одной комнатe? Развe не глупо то, что днем и ночью, лeтом и зимой с огромными жертвами гнали стройку днeпровской плотины, а теперь она загружена только на 12 процентов своей мощности? Развe не глупо разорить кубанский чернозем и строить оранжереи у Мурманска? Развe не глупо уморить от бескормицы лошадей, коров и свиней, ухлопать десятки миллионов на кролика, сорваться на этом несчастном звeрькe и заняться, в концe концов, одомашнением карельского лося и камчатского медвeдя? Развe не глупо бросить в тундру на стройку Бeломорско Балтийского канала 60.000 узбеков и киргизов, которые там в полгода вымерли всe? Все это вопиюще глупо. Но эта глупость вооружена до зубов. За ее спиной — пулеметы ГПУ. Ничего не пропишешь. |
|||||||||||||||||||
|
Communism © 2024 | Информация | | |