|
Communism » Россия в концлагере
ЕЩЕ О КАБИНКE МОНТЕРОВ
Вся эта возня со спартакиадой и прочим не прерывала нашей связи с кабинкой монтеров — это было единственное мeсто, гдe мы чувствовали себя болeе или менeе дома среди хороших, простых русских людей — простых не в смыслe простонародности. Просто не валяли люди никакого дурака, не лeзли ни в какие активисты, не дeлали никаких лагерных карьер. Только здeсь я хоть на час -другой мог чувствовать себя как-будто я вовсе не в лагерe, только здeсь как-то отдыхала душа.
Как-то вечером, возвращаясь с Вички, я завернул в кабинку. У ее дверей на каком-тосамодeльном верстакe Мухин что-то долбил стамеской:
— Промфинплан выполняете? — пошутил я и протянул Мухину руку.
Мухин оторвался от тисков, как-то странно, боком, посмотрeл на меня — взгляд его был суров и печален — вытер руку о штаны и снова взялся за стамеску.
— Простите, рука грязная, — сказал он.
Я нeсколько растерянно опустил свою руку. Мухин продолжал ковыряться со своей стамеской, не глядя на меня и не говоря ни слова. Было ясно, что Мухин руки мнe подавать не хочет... Я стоял столбом, с ощущением незаслуженной обиды и неожиданной растерянности.
— Вы никак дуетесь на меня? — не очень удачно спросил я...
Мухин продолжал долбить своей стамеской, только стамеска как-то нелeпо скользила по зажатой в тиски какой-то гайкe.
— Что тут дуться, — помолчав, сказал он, — а рука у меня дeйствительно в маслe. Зачeм вам моя рука — у вас и другие руки есть.
— Какие руки? — не сообразил я.
Мухин поднял на меня тяжелый взгляд.
— Да уж извeстно, какие.
Я понял. Что я мог сказать и как я мог объяснить? Я повернулся и пошел в барак. Юра сидeл на завалинкe у барака, обхватив руками колeни и глядя куда-то вдаль. Рядом лежала раскрытая книга.
— В кабинку заходил? — спросил Юра.
— Заходил.
— Ну?
— И ты заходил?
— Заходил.
— Ну?
Юра помолчал и потом пожал плечами.
— Точно сексота встрeтили. Ну, я ушел. Пиголица сказал: видали тебя с Подмоклым и у Успенского... Знаешь, Ва, давай больше не откладывать... Как-нибудь дать знать Бобу... Ну его со всeм этим к чертовой матери... Прямо — хоть повeситься...
Повeситься хотeлось и мнe. Можно сказать — доигрался... Дохалтурился... И как объяснить Мухину, что халтурю я вовсе не для того, чтобы потом, как теперь Успенский, сeсть на их, Мухиных, Ленчиков, Акульшиных шеи и на их Мухиных, Ленчиков и Акульшиных костях и жизнях дeлать совeтскую карьеру: если бы хотeл дeлать совeтскую карьеру — я дeлал бы ее не в лагерe. Как это объяснить?... Для того, чтобы объяснить это, пришлось бы сказать слово "побeг " — его я, послe опыта с г-жей Е. и с Бабенкой, не скажу никому. А как все это объяснить без побeга?
— А как Пиголица? — спросил я.
— Так, растерянный какой-то. Подробно я с ним не говорил. О чем говорить? Развe расскажешь?
На душe было исключительно противно.
Приблизительно через недeлю послe этого случая начался официальный прием в техникум. Юра был принять автоматически, хотя в техникумe дeлать ему было рeшительно нечего. Пиголицу не приняли, так как в его формулярe была статья о террорe. Техникум этот был предприятием совершенно идиотским. В нем было человeк триста учащихся, были отдeления: дорожное, гражданского строительства, геодезическое, лeсных десятников и какие-то еще. В составe преподавателей — ряд профессоров Петербурга и Москвы, конечно, заключенных. В составe учащихся — исключительно урки: принимали только "социально-близкий элемент " — слeдовательно, ни один контр-революционер и к порогу не подпускался. Набрали три сотни полуграмотных уголовников, два мeсяца подтягивали их до таблицы умножения, и уголовники совершенно открыто говорили, что они ни в каком случаe ни учиться, ни работать не собираются: как раньше воровали, так и в дальнeйшем будут воровать — это на ослах воду возят, поищите себe других ослов... Юра был единственным исключением — единственным тучащимся, имeвшим в формулярe контр-революционные статьи, но на подготовительные курсы Юра был принять по запискe Радецкого, а в техникум — по запискe Успенского. О какой бы то ни было учебe в этом техникумe и говорить было нечего, но среди учебных пособий были карты района и компаса. В техникум Юра поступил с единственной цeлью спереть и то, и другое, каковое намeрение он в свое время и привел в исполнение.
В этом техникумe я нeкоторое время преподавал физкультуру и русский язык, потом не выдержал и бросил сизифов труд, переливание из пустого в порожнее. Русский язык им вообще не был нужен — у них был свой, блатной жаргон, а физкультуру они рассматривали исключительно с утилитарной точки зрeния, в качествe, так сказать, подсобной дисциплины в их разнообразных воровских специальностях... Впрочем, в этот техникум водили иностранных туристов и показывали: вот видите, как мы
перевоспитываем... Откуда иностранцам было знать? Тут и я мог бы повeрить...
Пиголицу в техникум не пустили: в его формулярe была статья о террорe. Правда, террор этот заключался только в зуботычинe, данной по поводу каких-то жилищных склок какому-то секретарю ячейки, правда, большинство урок было не очень увeрено в 6 X 8 = 48, а Пиголицу мы с Юрой дотянули до логарифмов включительно, правда, урки совершенно откровенно не хотeли ни учиться в техникумe, ни "перековываться" послe его проблематичного окончания, а Пиголица за возможность учебы — "да, я бы, знаете, ей Богу, хоть пол жизни отдал бы"... но у Пиголицы была статья 58, 8.
Юра сказал мнe, что Пиголица совсeм раздавлен своей неудачей: собирается не то топиться, не то вeшаться. Я пошел к Корзуну. Корзун встрeтил меня так же корректно и благожелательно, как всегда. Я изложил ему свою просьбу о Пиголицe. Корзун развел руками — ничего не могу подeлать: инструкция ГУЛАГа. Я был очень взвинчен, очень раздражен и сказал Корзуну, что уж здeсь-то, с глазу на глаз, об инструкции ГУЛАГа, ей Богу, не стоило бы говорить, а то я начну разговаривать о перековкe и о пользe лагерной физкультуры — обоим будет неловко.
Корзун пожал плечами:
— И чего это вас заeло?
— Вы понимаете, Климченко (фамилия Пиголицы), в сущности, единственный человeк, который из этого техникума хоть что-нибудь вынесет.
— А ваш сын ничего не вынесет? — не без ехидства спросил Корзун.
— Сыну осталось сидeть ерунда, дорожным десятником он, конечно, не будет, я его в Москву в кино-институт переправлю... Послушайте, тов. Корзун, если ваши полномочия недостаточны для принятия Пиголицы — я обращусь к Успенскому.
Корзун вздохнул: "эк вас заeло!" Пододвинул к себe бумажку. Написал.
— Ну, вот, передайте это непосредственно директору техникума.
Пиголица зашел ко мнe в барак, как-то путано поблагодарил и исчез. Кабинка, конечно, понимала, что человeк, который начал дeлать столь головокружительную карьеру, может сбросить со своего стола кость благотворительности, но от этого сущность его карьеры не мeняется. Своей руки кабинка нам все-таки не протянула.
...Возвращаясь вечером к себe в барак, застаю у барака Акульшина. Он как-то исхудал, оброс грязно-рыжей щетиной и вид имeл еще болeе угрюмый, чeм обыкновенно.
— А я вас поджидаю... Начальник третьего лагпункта требует, чтобы вы сейчас зашли.
Начальник третьего лагпункта ничего от меня требовать не мог. Я собрался было в этом тонe и отвeтить Акульшину, но, посмотрeв на него, увидал, что дeло тут не в начальникe третьего лагпункта.
— Ну что ж, пойдем.
Молча пошли. Вышли с территории лагпункта. На берегу Кумсы валялись сотни выкинутых на берег бревен. Акульшин внимательно и исподлобья осмотрeлся вокруг.
— Давайте присядем.
Присeли.
— Я это насчет начальника лагпункта только так, для людей сказал.
— Понимаю...
— Тут дeло такое... — Акульшин вынул кисет, — сворачивайте.
Начали сворачивать. Чугунные пальцы Акульшина слегка дрожали.
— Я к вам, товарищ Солоневич, прямо — пан или пропал. Был у Мухина. Мухин говорит — ссучился твой Солоневич, с Подмоклым пьянствует, у Успенского сидит... Н-да... — Акульшин посмотрeл на меня упорным, тяжелым и в то же время каким-тоотчаянным взглядом.
— Ну, и что? — спросил я.
— Я говорю — непохоже. Мухин говорит, что непохоже? Сами видали... А я говорю, вот насчет побeгу я Солоневичу рассказал. Ну, говорит, и дурак. Это, говорю, как сказать, Солоневич меня разным приемам обучил. Середа говорит, что тут черт его разберет — такие люди, они с подходцем дeйствуют, сразу не раскусишь...
Я пожал плечами и помолчал. Помолчал и Акульшин. Потом, точно рeшившись — как головой в воду — прерывающимся глухим голосом:
— Ну, так я прямо — пан или пропал. Мнe смываться надо. Вродe, как сегодня, а то перебрасывают на Тулому. Завтра утром — отправка.
— Смываться на Алтай? — спросил я
— На Алтай, к семьe... Ежели Господь поможет... Да вот... Мнe бы вкруг озера обойти, с сeвера... На Повeнец — сейчас не пройти, ну, на Петрозаводск и говорить нечего... Ежели бы мнe... — голос Акульшина прервался, словно перед какой-то совсeм безнадежной попыткой. — Ежели бы мнe бумажку какую на Повeнец. Без бумажки не пройти...
Акульшин замолчал и посмотрeл на меня суровым взглядом, за которым была скрытая мольба. Я посмотрeл на Акульшина. Странная получалась игра. Если я дам бумажку (бумажку я мог достать, и Акульшин об этом или знал, или догадывался) и если кто-то из нас сексот, то другой — кто не сексот — пропадет. Так мы сидeли и смотрeли друг другу в глаза. Конечно, проще было бы сказать: всей душой рад бы, да как ее, бумажку-то, достанешь?.. Потом я сообразил, что третьей части сейчас нeт никакого смысла подводить меня никакими сексотами: подвести меня, значит, сорвать спартакиаду. Если даже у третьей части и есть против меня какие-нибудь порочащие мою совeтскую невинность материалы, она их предъявит только послe спартакиады, а если спартакиада будет проведена хорошо, то не предъявит никогда — не будет смысла.
Я пошел в административную часть и выписал там командировку на имя Юры — сроком на один день для доставки в Повeнец спортивного инвентаря. Завтра Юра заявит, что у него эта бумажка пропала и что инвентарь был отправлен с оказией — он на всякий случай и был отправлен. Акульшин остался сидeть на бревнах, согнув свои квадратные плечи и, вeроятно, представляя себe и предстоящие ему тысячи верст по доуральской и зауральской тайгe, и возможность того, что я вернусь не с "бумажкой", а просто с оперативниками. Но без бумажки в эти недeли пройти дeйствительно было нельзя. Сeвернeе Повeнца выгружали новые тысячи "вольно ссыльных "
крестьян и, 8 вeроятно, в виду этого район был оцeплен "маневрами"
ГПУ-ских частей...
Командировку мнe выписали без всяких разговоров — лагпунктовское начальство было уже вышколено. Я вернулся на берег рeки, к бревнам. Акульшин сидeл, все так же понурив голову и уставившись глазами в землю. Он молча взял у меня из рук бумажку. Я объяснил ему, как с ней нужно дeйствовать и что нужно говорить.
— А на автобус до Повeнца деньги у вас есть?
— Это есть. Спасибо. Жизни нeту — вот какое дeло. Нeту жизни, да и все тут... Ну, скажем, дойду. А там? Сиди, как в норe барсук, пока не загрызут... Такое, можно сказать, обстоятельство кругом... А земли кругом... Можно сказать — близок локоть, да нечего лопать...
Я сeл на бревно против Акульшина. Закурили.
— А насчет вашей бумажки — не бойтесь. Ежели что — зубами вырву, не жевавши, проглочу... А вам бы — тоже смываться.
— Мнe некуда. Вам еще туда-сюда — нырнули в тайгу. А я что там буду дeлать? Да и не доберусь...
— Да, выходит так... Иногда образованному лучше, а иногда образованному-то и совсeм плохо.
Тяжело было на душe. Я поднялся. Поднялся и Акульшин.
— Ну, ежели что — давай вам Бог, товарищ Солоневич, давай вам Бог.
Пожали друг другу руки. Акульшин повернулся и, не оглядываясь, ушел. Его понурая голова мелькала над завалами бревен и потом исчезла. У меня как-то сжалось сердце _ вот ушел Акульшин не то на свободу, не то на тот свeт. Через мeсяц так и мы с Юрой пойдем...
ПРИМИРЕНИЕ
В послeдний мeсяц перед побeгом жизнь сложилась по всeм правилам детективного романа, написанного на уровнe самой современной техники этого искусства. Убийство "троцкиста" на Вичкe, побeг Акульшина и расслeдование по поводу этого побeга, раскрытие "панамы" на моем вичкинском курортe, первые точные извeстия о Борисe, подкоп, который Гольман неудачно пытался подвести под мой блат у Успенского, и многое другое — все это спуталось в такой нелeпый комок, что рассказать о нем болeе или менeе связно — моей литературной техники не хватит. Чтобы провeтриться, посмотрeть на лагерь вообще, я поeхал в командировку на сeвер ; об этой поeздки —
позже. Поeздку не кончил, главным образом от того отвращения, которое вызвало во мнe впечатлeние лагеря, настоящего лагеря, не Медвeжьей Горы с Успенскими, Корзунами и "блатом ", а лагеря по всeм правилам социалистического искусства... Когда приeхал — потянуло в кабинку, но в кабинку хода уже не было.
Как-то раз по дорогe на Вичку я увидeл Ленчика, куда-то суетливо бeжавшего с какими-то молотками, ключами и прочими приспособлениями своего монтерского ремесла. Было неприятно встрeчаться — я свернул было в сторонку, в переулок между сараями. Ленчик догнал меня.
— Товарищ Солоневич, — сказал он просительным тоном, — заглянули бы вы к нам в кабинку, разговор есть.
— А какой разговор? — пожал я плечами.
Ленчик лeвой рукой взял меня за пуговицу и быстро заговорил. Правая рука жестикулировала французским ключом.
— Уж вы, товарищ Солоневич, не серчайте, всe тут как пауки живем... Кому повeришь? Вот, думали, хорош человeк подобрался, потом смотрим, с Подмоклым. Развe разберешь, вот, думаем, так подъехал, а думали — свой брат, ну, конечно же, сами понимаете — обидно стало, прямо так обидно, хорошие слова говорил человeк, а тут, на — с третьей частью... Я Мухину и говорю, что ты так сразу, с плеча, может, у человeка
какой свой расчет есть, а мы этого расчету не знаем... А Мухин, ну, тоже надо понять — семья у него там в Питерe была, теперь вот, как вы сказали, в Туркестан выeхавши, но ежели, напримeр вы — да в третьей части, так как у него с семьей будет? Так я, конечно, понимаю, ну, а Мухину-то как за сердце схватило...
— Вы сами бы, Ленчик, подумали — да если бы я и в третьей части был, какой мнe расчет подводить Мухинскую семью...
— Вот, опять же, то-то и я говорю — какой вам расчет?.. И потом же — какой вам расчет был в кабинкe? Ну, знаете, люди теперь живут наершившись... Ну, потом пришел Акульшин: прощайте говорит, ребята, ежели не поймают меня, так, значит, Солоневичей вы зря забидeли. Ну, больше говорить не стал, ушел, потом розыск на него был — не поймали...
— Навeрно — не поймали.
— Не поймали — уж мы спрашивали кого надо... Ушел...
Я только в этот момент сообразил, что гдe-то очень глубоко в подсознании была у меня суевeрная мысль: если Акульшин уйдет — уйдем и мы. Сейчас из подсознания эта мысль вырвалась наружу каким-товесенним потоком. Стало так весело и так хорошо...
Ленчик продолжал держать меня за пуговицу.
— Так уж вы прихватывайте Юрочку и прилазьте. Эх, по такому случаю — мы уж проголосовали — нас, значит, будет шестеро — двe литровочки — черт с ним, кутить, так кутить. А? Придете?
— Приду. Только литровочки-то эти я принесу.
— Э, нeт, уже проголосовано, единогласно...
— Ну, ладно, Ленчик, — а закуска-то уж моя.
— И закуска будет. Эх, вот выпьем по хорошему для примирения, значит... Во!
Ленчик оставил в покоe мою пуговицу и изобразил жестом "на большой палец ".
"НАЦИОНАЛИСТЫ"
Промфинплан был перевыполнен. Я принес в кабинку двe литровки и закуску — невиданную и неслыханную — и, грeшный человeк, спертую на моем вичкинском курортe... Впрочем — не очень даже спертую, потому что мы с Юрой не каждый день пользовались нашим правом курортного пропитания.
Мухин встрeтил меня молчаливо и торжественно: пожал руку и сказал только: "ну, уж — не обессудьте". Ленчик суетливо хлопотал вокруг стола, Середа подсмeивался в усы, а Пиголица и Юра — просто были очень довольны.
Середа внимательным оком осмотрeл мои приношения: там была ветчина, масло, вареные яйца и шесть жареных свиных котлет: о способe их благоприобрeтения кабинка уже была информирована. Поэтому Середа только развел руками и сказал:
— А еще говорят, что в Совeтской России eсть нечего, а тут — прямо как при старом режимe...
Когда уже слегка было выпито — Пиголица ни с того, ни с сего вернулся к темe о старом режимe.
— Вот вы все о старом режимe говорите...
Середа слегка пожал плечами: "ну, я не очень-то об нем говорю, а все — лучше было"...
Пиголица вдруг вскочил:
— Вот я вам сейчас одну штуку покажу — рeчь Сталина.
— А зачeм это? — спросил я.
— Вот вы всe про Сталина говорили, что он Россию морит...
— Я и сейчас это говорю...
— Так вот, это и есть невeрно. Вот я вам сейчас разыщу. Пиголица стал рыться на книжной полкe.
— Да бросьте вы, рeчи Сталина я и без вас знаю...
— Э, нeт, постойте, постойте. Сталин говорит, о России, то есть, что нас всe, кому не лeнь, били... О России, значит, заботится... А вот вы послушайте.
Пиголица достал брошюру с одной из "исторических " рeчей Сталина и начал торжественно скандировать:
— "Мы отстали от капиталистического строя на сто лeт. А за отсталость бьют. За отсталость нас били шведы и поляки. За отсталость нас били турки и били татары, били нeмцы и били японцы... Мы отстали на сто лeт. Мы должны продeлать это расстояние в десять лeт или нас сомнут..."
Эту рeчь Сталина я, конечно, знал. У меня под руками нeт никаких "источников ", но не думаю, чтобы я сильно ее переврал — в тонe и смыслe, во всяком случаe. В натурe эта тирада нeсколько длиннeе. Пиголица скандировал торжественно и со смаком: били — били, били — били. Его бeлобрысая шевелюра стояла торчком, а в выражении лица было предвкушение того, что вот раньше-де всe били, а теперь, извините, бить не будут. Середа мрачно вздохнул:
— Да, это что и говорить, влетало...
— Вот, — сказал Пиголица торжествующе, — а вы говорите, Сталин против России идет.
— Он, Саша, не идет специально против России, он идет на мировую революцию. И за нeкоторые другие вещи. А в общем, здeсь, как и всегда, врет он и больше ничего.
— То есть как это врет? — возмутился Пиголица.
— Что дeйствительно били, — скорбно сказал Ленчик, — так это что и говорить...
— То есть как это врет? — повторил Пиголица. — Что, не били нас?
— Били. И шведы били, и татары били. Ну, и что дальше?
Я рeшил использовать свое торжество, так сказать, в рассрочку — пусть Пиголица догадывается сам. Но Пиголица опустил брошюрку и смотрeл на меня откровенно растерянным взглядом.
— Ну, скажем, Саша, нас били татары. И шведы и прочие. Подумайте, каким же образом вот тот же Сталин мог бы править одной шестой частью земной суши, если бы до него только мы и дeлали, что шеи свои подставляли? А? Не выходит?
— Что-то не выходит, Саша, — подхватил Ленчик. — Вот, скажем, татары, гдe они теперь? Или шведы. Вот этот самый лагерь, сказывают, раньше на шведской землe стоял, была тут Щвеция... Значит, не только нас били, а и мы кому-то шею костыляли, только про это Сталин помалкивает...
— А вы знаете, Саша, мы и Париж брали, и Берлин брали...
— Ну, это уж, И. Л., извините, тут уж вы малость заврались. Насчет татар еще туда сюда, а о Берлинe — уж извините.
— Брали, — спокойно подтвердил Юра, — хочешь, завтра книгу принесу — совeтское издание... — Юра рассказал о случаe во время ревельского свидания монархов, когда Вильгельм II спросил трубача какого-то полка: за что получены его серебряные трубы? "За взятие Берлина, Ваше Величество"... "Ну, этого больше не случится". "Не могу знать, Ваше Величество"...
— Так и сказал, сукин сын? — обрадовался Пиголица.
— Насчет Берлина, — сказал Середа, — это не то, что Пиголица, а и я сам слыхом не слыхал...
— Учили же вы когда-то русскую историю?
— Учить не учил, а так, книжки читал: до революции — подпольные, а послe — совeтские: не много тут узнаешь.
— Вот что, — предложил Ленчик, — мы пока по стаканчику выпьем, а там устроим маленькую передышку, а вы нам, товарищ Солоневич, о русской истории малость порасскажите. Так, коротенько. А то в самом дeлe, птичку Пиголицу обучать надо, в техникумe не научат...
— А тебя — не надо?
— И меня надо. Я, конечно, читал порядочно, только знаете, все больше "наше совeтское".
— А в самом дeлe, рассказали бы, — поддержал Середа.
— Ну, вот и послушаем, — заорал Ленчик ("да тише, ты" — зашипeл на него Мухин). Так вот, значит, на порядкe дня: стопочка во славу русского оружия и доклад тов. Солоневича. Слово предоставляется стопочкe: за славу...
— Ну, это как какого оружия, — угрюмо сказал Мухин, — за красное, хоть оно пять раз будет русским, пей сам.
— Э, нeт, за красное и я пить не буду, — сказал Ленчик.
Пиголица поставил поднятую было стопку на стол.
— Так это, значит, вы за то, чтобы нас опять били?
— Кого это нас? Нас и так бьют — лучше и не надо... А если вам шею накостыляют — для всeх прямой выигрыш.
Середа выпил свою стопку и поставил ее на стол.
— Тут, птичка моя Пиголица, такое дeло, — затараторил Ленчик, — русский мужик — он, извeстное дeло, задним умом крeпок: пока по шеe не вдарят — не перекрестится. А когда вдарят, перекрестится — так только зубы держи... Скажем, при Петрe набили морду под Нарвой, перекрестился — и крышка шведам. Опять же при Наполеонe... Теперь, конечно, тоже набьют, никуда не дeнешься...
— Так, что и ты-то морду бить будешь?
— А ты в красную армию пойдешь?
— И пойду.
Мухин тяжело хлопнул кулаком по столу.
— Сукин ты сын, за кого ты пойдешь? За лагери? За то, чтоб дeти твои в беспризорниках бeгали? За ГПУ, сволочь, пойдешь? Я тебe, сукиному сыну, сам первый голову проломаю... — лицо Мухина перекосилось, он оперся руками о край стола и приподнялся. Запахло скандалом.
— Послушайте, товарищи, кажется, рeчь шла о русской истории — давайте перейдем к порядку дня, — вмeшался я.
Но Пиголица не возразил ничего. Мухин был чeм-то вродe его приемного отца, и нeкоторый решпект к нему Пиголица чувствовал. Пиголица выпил свою стопку и что-то пробормотал Юрe вродe: "ну, уж там насчет головы — еще посмотрим "...
Середа поднял брови:
— Ох, и умный же ты, Сашка, таких умных немного уже осталось... Вот поживешь еще с годик в лагерe...
— Так вы хотите слушать или не хотите? — снова вмeшался я.
Перешли к русской истории. Для всeх моих слушателей, кромe Юры, это был новый мир. Как ни были бездарны и тенденциозны Иловайские старого времени — у них были хоть факты. У Иловайских совeтского производства нeт вообще ничего: ни фактов, ни самой элементарной добросовeстности. По этим Иловайским до ленинская Россия представлялась какой-то сплошной помойкой, ее дeятели — сплошными идиотами и пьяницами, ее история — сплошной цeпью поражений, позора. Об основном стержнe ее истории, о тысячелeтней борьбe со степью, о разгромe этой степи ничего не слыхал не только Пиголица, но даже и Ленчик. От хозар, половцев, печенeгов, татар, от полоняничной дани, которую платила крымскому хану еще Россия Екатерины Второй до постепенного и послeдовательного разгрома Россией величайших военных могуществ мира: татар, турок, шведов, Наполеона; от удeльных князей, правивших по ханским полномочиям, до гигантской империи, которою вчера правили цари, а сегодня правит Сталин, — весь этот путь был моим слушателям неизвeстен совершенно.
— Вот мать их, — сказал Середа, — читал, читал, а об этом, как это на самом дeлe, слышу первый раз.
Фраза Александра Третьего: "когда русский царь удит рыбу — Европа может подождать" — привела Пиголицу в восторженное настроение.
— В самом дeлe? Так и сказал? Вот сукин сын! Смотри ты... А?
— Про этого Александра, — вставил Середа, — пишут, пьяница был.
— У Горького о нем хорошо сказано — каким-томастеровым: "вот это был царь — знал свое ремесло"... — сказал Юра. — Звeзд с неба не хватал, а ремесло свое знал...
— Всякое ремесло знать надо, — вeско сказал Мухин, — вот понаставили "правящий класс " — а он ни уха, ни рыла...
Я не согласился с Мухиным: эти свое ремесло знают почище, чeм Александр Третий знал свое — только ремесло у них разбойное. "Ну, а возьмите вы Успенского — необразованный же человeк ". Я и с этим не согласился: очень умный человeк Успенский и свое ремесло знает, "иначе мы бы с вами, товарищ Мухин, в лагерe не сидeли"...
— А главное — так что же дальше? — скорбно спросил Середа.
— Э, как-нибудь выберемся, — оптимистически сказал Ленчик.
— Внуки — тe, может, выберутся, — мрачно замeтил Мухин. — А нам — уже не видать...
— Знаете, Алексeй Толстой писал о том моментe, когда Москва была занята французами: "Казалось, что уж ниже нельзя сидeть в дырe — ан,
глядь — уж мы в Парижe". Думаю — выберемся и мы.
— Вот я и говорю. Вы смотрите, — Ленчик протянул руку над столом и стал отсчитывать по пальцам: — первое дeло: раньше всякий думал — моя хата с краю, нам до государства ни которого дeла нeту, теперь Пиголица и тот — ну, не буду, не буду, я о тебe только так, для примeра — теперь каждый понимает: ежели государство есть — держаться за него надо: хоть плохое — а держись.
— Так вeдь и теперь у нас государство есть, — прервал его Юра.
— Теперь? — Ленчик недоумeнно воззрился на Юру. — Какое же теперь государство? Ну, земля? Земля есть — черт ли с ней? У нас теперь не государство, а сидит хулиганская банда, как знаете, в деревнях бывает, собирается десяток хулиганов... Ну не в том дeло... Второе: вот возьмите вы Акульшина — можно сказать, глухой мужик, дремучий мужик, с уральских лeсов, так вот, ежели ему послe всего этого о
социализмe, да об революции начнут агитировать — так он же зубами глотку перервет... Теперь, третье: скажем, Середа — он там когда-то тоже насчет революции возжался (Середа недовольно передернул плечами: "ты бы о себe говорил "). Так что ж, я и о себe скажу то же: думал, книжки всякие читал, вот, значит, свернем царя, Керенского, буржуев, хозяев — заживем!.. Зажили! Нeт, теперь на дурницу у нас никого не поймаешь. — Ленчик посмотрeл на свою ладонь — там еще осталось два неиспользованных пальца. — Да... Словом — выпьем пока что. А главное, народ-топоумнeл — вот, трахнули по черепу... Теперь ежели хулиганов этих перевeшаем государство будет — во! — Ленчик сжал руку в кулак и поднял вверх большой палец. — Как уж оно будет, конечно, неизвeстно, а, черт его дери, будет! Мы им еще покажем!
— Кому это, им?
— Да — вообще. Чтоб не зазнавались! Россию, сукины дeти, дeлить собрались...
— Да, — сказал Мухин, уже забыв о "внуках ", — да, кое-кому морду набить придется, ничего не подeлаешь...
— Так как же вы будете бить морду? — спросил Юра. — С красной армией?
Ленчик запнулся. "Нeт, это не выйдет, тут — не по дорогe"...
— А это — как большевики сдeлали: они сдeлали по своему правильно, — академическим тоном пояснил Середа, — старую армию развалили, пока там что — нeмцы Украину пробовали оттяпать.
— Пока там что, — передразнил Юра, — ничего хорошего и не вышло.
— Ну, у них и выйти не может, а у нас выйдет.
Это сказал Пиголица — я в изумлении обернулся к нему. Пиголица уже был сильно навеселe. Его вихры торчали в разные стороны, а глаза блестeли возбужденными искорками — он уже забыл и о Сталинe, и о "били — били".
— У кого, это у нас? — мнe вспомнилось о том, как о "нас " говорил и Хлeбников.
— Вообще у нас, у всей России, значит. Вы подумайте, полтораста миллионов ; да если мы всe мясом навалимся, ну, всe, ну, черт с ними, без партийцев, конечно... А то, вот, хочешь учиться, сволочь всякую учат, а мнe... Или, скажем, у нас в комсомолe — ох, и способные же ребята есть, я не про себя говорю... В комсомол полeзли, чтобы учиться можно было, а их — на хлeбозаготовки... У меня там одна дeвочка была, послали... ну, да что и говорить... Без печенок обратно привезли... — По веснусчатому лицу Пиголицы покатились слезы. Юра быстро и ловко подсунул четвертую бутылку под чей-то тюфяк, я одобрительно кивнул ему головой: хватит. Пиголица опустился за стол, уткнул голову на руки, и плечи его стали вздрагивать. Мухин посмотрeл на Пиголицу, потом на таинственные манипуляции 9 Юры: "что ж это вы, молодой человeк "... Я наступил Мухину на ногу и показал головой на Пиголицу... Мухин кивнул поддакивающе. Ленчик обeжал кругом стола и стал трясти Пиголицу за
плечи.
— Да брось ты, Саша, ну, померла, мало ли народу померло этак, ничего — пройдет, забудется...
Пиголица поднял свое заплаканное лицо — и удивил меня еще раз:
— Нeт — это им, брат, не забудется... Уж это, мать их... не забудется...
Дальше
|
