. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
КРИВАЯ ИДЕТ ВНИЗ

Самым жестоким испытанием для нас в эти недeли была угроза отправки Юры на БАМ. Как достаточно скоро 4 выяснилось, ни я, ни Борис отправкe на БАМ не подлежали: в наших формулярах значилась статья 58/6 (шпионаж), и нас Якименко не смог бы отправить, если бы и хотeл: наших документов не приняла бы приемочная комиссия БАМа. Но Юра этой статьи не имeл. Слeдовательно, по ходу событий дeло обстояло так: мы с Борисом остаемся, Юра будет отправлен один — послe его лeтней болeзни и операции, послe тюремной и лагерной голодовки, послe каторжной работы в УРЧ-евском махорочном туманe по 16-20 часов в сутки...
При самом зарождении всeх этих БАМовских перспектив я как-то просил Якименко об оставлении Юры. Якименко отвeчал мнe довольно коротко, но весьма неясно. Это было похоже на полуобeщание, подлежащее исполнению только в том случаe, если норма отправки будет болeе или менeе выполнена. Но с каждым днем становилось все яснeе, что норма эта выполнена быть не может и не будет.
По миновании надобности в моих литературных талантах, Якименко все опредeленнeе смотрeл на меня, как на пустое мeсто, как на человeка, который уже не нужен и с которым поэтому ни считаться, ни разговаривать нечего. Нужно отдать справедливость и Якименкe: во первых, он работал так же каторжно, как и всe мы, и, во-вторых, он обязан был отправить и всю администрацию отдeления, в том числe и УРЧ. Не совсeм уж просто было — послать старых работников УРЧ и оставить Юру... Во всяком случаe — надежды на Якименку с каждым днем падали все больше и больше... В связи с исчезновением могущественной Якименковской поддержки — снова в наши икры начала цeпляться урчевская шпана, цeплялась скверно и — в наших условиях — очень болeзненно.
Мы с Юрой только что закончили списки третьего эшелона. Списки были провeрены, разложены по столам, и я должен был занести их на Погру. Было около трех часов ночи. Пропуск, который мнe должны были заготовить, оказался незаготовленным. Не идти было нельзя, а идти было опасно. Я все-таки пошел и прошел. Придя на Погру и передавая списки администрации, я обнаружил, что из каждого экземпляра списков украдено по четыре страницы. Отправка эшелона была сорвана. Многомудрый актив с Погры сообщил Якименкe, что я потерял эти страницы. Нетрудно было доказать полную невозможность нечаянной потери четырех страниц из каждых 12 экземпляров. И Якименкe так же не трудно было понять, что уж никак не в моих интересах было с заранeе обдуманной цeлью выкидывать эти страницы, а потом снова их переписывать. Все это — так... Но разговор с Якименкой, у которого из-за моих списков проваливался его"промфинплан ", — был не из приятных... — особенно, принимая во внимание Юрины перспективы... И инциденты такого типа, повторяющиеся приблизительно через день, спокойствию души не способствовали.
Между тeм, эшелоны шли и шли... Через Бориса и 4 желeзнодорожников, которых он лeчил, до нас стали доходить сводки с крестного пути этих эшелонов... Конечно, уже и от Погры (погрузочная станция) они отправлялись с весьма скудным запасом хлeба и дров — а иногда и вовсе без запасов. Предполагалось, что аппарат ГПУ-ских баз по дорогe снабдит эти эшелоны всeм необходимым... Но никто не снабдил... Первые эшелоны еще кое-что подбирали по дорогe, а остальные eхали — Бог уж их знает как. Желeзнодорожники рассказывали об остановках поeздов на маленьких заброшенных станциях и о том, как из этих поeздов выносили сотни замерзших трупов и складывали их в штабели в сторонкe от желeзной дороги...
Рассказывали о крушениях, при которых обезумeвшие люди выли в опрокинутых деревянных западнях теплушек — слишком хрупких для силы поeздного толчка, но слишком прочных для безоружных человeческих рук...
Мнe мерещилось, что вот, на какой-то заброшенной зауральской станции вынесут обледенeлый труп Юры, что в каком-то товарном вагонe, опрокинутом под откос полотна, в кашe изуродованных человeческих тeл... Я гнал эти мысли — онe опять лeзли в голову, я с мучительным напряжением искал выхода — хоть какого-нибудь выхода — и его видно не было...

ПЛАНЫ ОТЧАЯНИЯ...

Нужно, впрочем, оговориться: о том, чтобы Юра дeйствительно был отправлен на БАМ, ни у кого из нас ни на секунду не возникало и мысли. Это в вагонe ? 13 нас чeм-то опоили и захватили спящими. Второй раз такой номер не имeл шансов пройти. Вопрос стоял так: или Юрe удастся отвертeться от БАМа, или мы всe трое устроим какую-то рeзню, и если и пропадем, то по крайней мeрe с треском. Только Юра иногда говорил о
том, что зачeм же пропадать всeм троим, что уж, если ничего не выйдет и eхать придется, он сбeжит по дорогe. Но этот план был весьма утопичен. Сбeжать из арестантского эшелона не было почти никакой возможности.
Борис был настроен очень пессимистически. Он приходил из Погры в совсeм истрепанном видe. Физически его работа была легче нашей; он цeлыми днями мотался по лагпунктам, по больницам и амбулаториям и хотя бы часть дня проводил на чистом воздухe и в движении. Он имeл право санитарного контроля над кухнями и питался исключительно "пробами пищи", а свой паек — хлeб и по комку замерзлой ячменной каши — приносил нам. Но егоморальное положение — положение врача в этой атмосферe саморубов, расстрeлов, отправки в этапы завeдомо больных людей — было отчаянным. Борис был увeрен, что своего полуобeщания насчет Юры Якименко не сдержит и что, пока какие-то силы остались, нужно бeжать.
Теоретический план побeга был разработан в таком видe: 4 по дорогe из Подпорожья на Погру стояла чекистская застава из трех человeк. На этой заставe меня и Бориса уже знали в лицо — Бориса в особенности, ибо он ходил мимо нее каждый день, а иногда и по два-три раза в день. Поздно вечером мы должны были всe втроем выйти из Подпорожья, захватив с собою и вещи. Я и Борис подойдем к костру 1 заставы и вступим с патрульными в какие-либо разговоры. Потом, в подходящий момент Борис должен был ликвидировать ближайшего к нему чекиста ударом кулака и броситься на другого. Пока Борис будет ликвидировать патрульного номер второй, я должен был, если не ликвидировать, то по крайней мeрe временно нейтрализовать патрульного номер третий.
Никакого оружия, вродe ножа или топора, пускать в ход было нельзя: план был выполним только при условии молниеносной стремительности и полной неожиданности. Плохо было то, что патрульные были в кожухах: нeкоторые и при том наиболeе дeйствительные приемы атаки отпадали. В достаточности своих сил я не был увeрен. Но с другой стороны, было чрезвычайно мало вeроятно, чтобы тот чекист, с которым мнe придется хватиться, был сильнeе меня. План был очень рискованным, но все же план был выполним.
Ликвидировав заставу, мы получим три винтовки, штук полтораста патронов и кое-какое продовольствие и двинемся в обход Подпорожья, через Свирь, на сeвер. До этого пункта все было болeе или менeе гладко... А дальше — что?
Лeс завален сугробищами снeга. Лыжи достать было можно, но не охотничьи, а бeговыя. По лeсным завалам, корягам и ямам онe большой пользы не принесут. Из нас троих только Юра хороший "классный" лыжник. Мы с Борисом ходим так себe, по любительски. Убитых патрульных обнаружат или в ту же ночь, или к утру. Днем за нами уже пойдут в погоню команды оперативного отдeла, прекрасно откормленные, с такими собаками-ищейками, какие не снились майнридовским охотникам за черным деревом. Куда-то вперед пойдут телефонограммы, какие-то команды будут высланы нам наперерeз.
Правда, будут винтовки... Борис — прекрасный стрeлок — в той степени, в какой он что-нибудь видит, а его близорукость выражается фантастической цифрой диопт диоптри — 23 (слeдствие Соловков). Я — стрeлок болeе, чeм посредственный. Юра — тоже... Продовольствия у нас почти нeт, карты нeт, компаса нeт. Каковы шансы на успeх?
В недолгие часы, предназначенные для сна, я ворочался на голых досках своих нар и чувствовал ясно: шансов никаких. Но если ничего другого сдeлать будет нельзя — мы сдeлаем это...

МАРКОВИЧА ПЕРЕКОВАЛИ

Мы попробовали прибeгнуть и к житейской мудрости Марковича. Кое-какие проекты — бескровные, но очень зыбкие, выдвигал 4 и он. Впрочем, ему было не до проектов. БАМ нависал над ним и при том — в ближайшие же дни. Он напрягал всю свою изобрeтательность и всe свои связи. Но не выходило ровно ничего. Миша не eхал, так как почему-то числился здeсь только в командировкe, а прикрeплен был к центральной типографии в Медвeжьей Горe. Трошин мотался по лагерю, и из него, как из брандсбойта, во всe стороны хлестал энтузиазм...
Как-то в той типографской банькe, о которой я уже рассказывал, сидeли все мы в полном составe: нас трое, Маркович, Миша и Трошин. Настроение, конечно, было висeльное, а тут еще Трошин нес несусвeтимую гнусность о БАМовских льготах, о трудовом перевоспитании, о строительствe социализма. Было невыразимо противно. Я предложил ему заткнуться и убираться ко всeм чертям. Он стал спорить со мной.
Миша стоял у кассы и набирал что-то об очередном энтузиазмe. Потом он, как-то бочком, бочком, как бы по совсeм другому дeлу, подобрался к Трошину и изо всeх своих невеликих сил хватил его верстаткой по головe. Трошин присeл от неожиданности, потом кинулся на Мишу, сбил его с ног и схватил за горло. Борис весьма флегматически сгреб Трошина за подходящие мeста и швырнул его в угол комнаты. Миша встал блeдный и весь дрожащий от ярости...
— Я тебя, проститутка, все равно зарeжу. Я тебe, чекистский ...лиз, кишки все равно выпущу... Мнe терять нечего, я уже все равно, что в гробу...
В тонe Миши было какое-то удушье от злобы и непреклонная рeшимость. Трошин встал, пошатываясь. По его виску бeжала тоненькая струйка крови.
— Я же вам говорил, Трошин, что вы конкретный идиот, — заявил Маркович. — Вот я посмотрю, какой из вас в этапe энтузиазм потечет...
Дверка в тайны Трошинского энтузиазма на секунду приоткрылась.
— Мы в пассажирском поeдем, — мрачно ляпнул он.
— Хе, в пассажирском... А может, вы, товарищ Трошин, в международном хотите? С постельным бeльем и вагоном -рестораном?... Молите Бога, чтобы хоть теплушка цeлая попалась. И с печкой... Вчера подали эшелон, так там — печки есть, а труб нeту... Хе, пассажирский? Вам просто нужно лeчиться от идиотизма, Трошин.
Трошин пристально посмотрeл на блeдное лицо Миши, потом — на фигуру Бориса, о чем-топодумал, забрал под мышку всe свои пожитки и исчез. Ни его, ни Марковича я больше не видал. На другой день утром их отправили на этап. Борис присутствовал при погрузкe: их погрузили в теплушку, при том дырявую и без трубы.
Недаром в этот день, прощаясь, Маркович мнe говорил:
— А вы знаете, И. Л., сюда, в СССР, я eхал первым классом.
Помилуйте, каким же еще классом нужно eхать в рай?.. А теперь я тоже поeду в рай... Только не в первом классe и не в социалистический... Интересно все-таки есть ли рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., так у вас будет собственный корреспондент из рая. А? Вы думаете, доeду? С моим здоровьем? Ну что вы, И. Л., я же знаю, что по дорогe дeлается. И вы знаете. Какой-нибудь крестьянин, который с дeтства привык... А я — я же комнатный человeк. Нeт, знаете, И. Л., если вы как-нибудь увидите мою
жену — все на свeтe может быть — скажите ей, что за довeрчивых людей замуж выходить нельзя. Хе, — социалистический рай... Вот мы с вами и получаем свой маленький кусочек социалистического рая...

НА СКОЛЬЗКИХ ПУТЯХ

Промфинплан товарища Якименко трещал по всeм швам. Уже не было и рeчи ни о двух недeлях, ни о тридцати пяти тысячах. Желeзная дорога то вовсе не подавала составов, то подавала такие, от которых Бамовская комиссии отказывалась наотрeз — с дырами, куда не только человeк, а и лошадь пролeзла бы. Провeрка трудоспособности и здоровья дала совсeм унылые цифры: не больше восьми тысяч людей могли быть признаны годными к отправкe, да и тe — "постольку-поскольку". Между тeм ББК, исходя из весьма прозаического "хозяйственного расчета" — зачeм кормить уже чужие рабочие руки, — урeзал нормы снабжения до уровня клинического голодания. Люди стали валиться с ног сотнями и тысячами. Снова стали работать медицинские комиссии. Через такую комиссию прошел и я. Старичок доктор с беспомощным видом смотрит на какого-нибудь оборванного лагерника, демонстрирующего свою отекшую и опухшую, как подушка, ногу, выстукивает, выслушивает. За столом сидит оперативник — чин третьей части — он–то и есть комиссия.
— Ну? — спрашивает чин.
— Отеки — видите... ТВС второй степени... Сердце...
И чин размашистым почерком пишет на формулярe:
"Годен ".
Потом стали дeлать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили резинками. На оборотных сторонах формуляров, гдe стояли нормы трудоспособности и медицинский диагноз, — все это стиралось и ставилось просто 1 категория — т.е. полная трудоспособность.
Эти люди не имeли никаких шансов доeхать до БАМа живыми. И они знали это, и мы знали это — и уж, конечно, это знал и Якименко. Но Якименкe нужно было дeлать свою карьеру. И свой промфинплан он выполнял за счет тысяч человeческих жизней. Всeх этих чудесно поддeланных при помощи резинки людей слали приблизительно на такую же вeрную смерть, как если бы их просто бросили в прорубь Свири.

А мы с Юрой все переписывали наши бесконечные списки. Обычно к ночи УРЧ пустeл, и мы с Юрой оставались там одни за своими машинками... Вся картотека УРЧ была фактически в нашем распоряжении. Из 12 экземпляров списков Якименко подписывал три, а провeрял один. Эти три — шли в управление БАМа и в ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на мeстe для подбора этапа, для хозяйственной части и т.д. У нас с Юрой почти одновременно возник план, который напрашивался сам собою. В первых трех экземплярах мы оставим все, как слeдует, а в остальных девяти — фамилии завeдомо больных людей (мы их разыщем по картотекe) замeним несуществующими фамилиями или просто перепутаем так, чтобы ничего разобрать было нельзя. При том хаосe, который царил на лагерных пунктах, при полной путаницe в колоннах и колонных списках, при обалдeлости и беспробудном пьянствe низовой администрации — никто не разберет: сознательный ли это подлог, случайная ошибка или обычная урчевская путаница. Да в данный момент и разбирать никто не станет.
В этом планe был великий соблазн. Но было и другое. Одно дeло рисковать своим собственным черепом, другое дeло втягивать в риск своего собственного сына, да еще мальчика. И так на моей совeсти тяжелым грузом лежало все то, что с нами произошло: моя "техническая ошибка" с г-жой К. и с мистером Бабенкой, тающее с каждым днем лицо Юрчика, судьба Бориса и многое другое... И было еще: великая усталость и сознание того, что все это в сущности так бессильно и бесцeльно. Ну, вот, выцарапаем из нeскольких тысяч нeсколько десятков человeк (больше — не удастся). И они, вмeсто того, чтобы помереть через мeсяц в эшелонe, помрут через нeсколько мeсяцев гдe-нибудь в ББК-овской слабосилкe. Только и всего. Стоит ли игра свeч?
Как-то под утро мы возвращались из УРЧ в свою палатку. На дворe было морозно и тихо. Пустынные улицы Подпорожья лежали под толстым снeговым саваном.
— А по-моему, Ватик, — ни с того ни с сего сказал Юра, — надо все-таки это сдeлать... Неудобно как-то...
— Размeняют, Юрчик, — сказал я.
— Ну, и хрeн с нами... А ты думаешь, много у нас шансов отсюда живыми выбраться?
— Я думаю — много...
— А по моему — никаких. Еще через мeсяц от нас одни мощи останутся... Все равно... Ну, да дeло не в том.
— А в чем же дeло?
— А в том, что неудобно как-то. Можем мы людей спасти? Можем. А там пусть расстрeливают — хрeн с ними. Подумаешь — тоже удовольствие околачиваться в этом раю.
Юра вообще — и до лагеря — развивал такую теорию, что если бы, напримeр, у него была твердая увeренность, что из Совeтской России ему не выбраться никогда, — он застрeлился бы сразу. Если жизнь состоит исключительно из неприятностей — жить нeт "никакого коммерческого расчета"... Но мало ли какие "коммерческие расчеты" могут быть у юноши 18-ти лeт, и много ли он о жизни знает?
Юра остановился и сeл в снeг.
— Давай посидим... Хоть урчевскую махорку из легких вывeтрим...
Сeл и я.
— Я вeдь знаю, Ватик, ты больше за меня дрейфишь.
— Угу, — сказал я.
— А ты плюнь и не дрейфь.
— Замeчательно простой рецепт!
— Ну, а если придется — придется же — против большевиков с винтовкой идти, так тогда ты насчет риска вeдь ничего не будешь говорить?..
— Если придется... — пожал я плечами.
— Даст Бог, придется... Конечно, если отсюда выскочим...
— Выскочим, — сказал я.
— Ох, — вздохнул Юра. — С воли не выскочили... С деньгами, с оружием... Со всeм. А здeсь?..
Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько уж раз.
— Видишь ли, Ватик, если мы за это дeло не возьмемся — будем потом чувствовать себя сволочью. Могли — и сдрейфили.
Мы опять помолчали. Юра, потягиваясь, поднялся со своего мягкого кресла.
— Так что, Ватик, давай? А? На Миколу Угодника.
— Давай! — сказал я.
Мы крeпко пожали друг другу руки. Чувства отцовской гордости я не совсeм все-таки лишен.
Особенно великих результатов из всего этого, впрочем, не вышло, в силу той прозаической причины, что без сна человeк все-таки жить не может. А для наших манипуляций с карточками и списками у нас оставались только тe четыре-пять часов в сутки, которые мы могли отдать сну. И я, и Юра, взятые в отдeльности, вeроятно, оставили бы эти манипуляций послe первых же бессонных ночей, но поскольку мы дeйствовали вдвоем, никто из нас не хотeл первым подавать сигнал об отступлении. Все-таки из каждого списка мы успeвали изымать десятка полтора, иногда и два. Это был слишком большой процент — каждый список заключал в себe пятьсот имен — и на Погрe стали уже говорить о том, что в УРЧ что-то здорово путают.
Отношения с Якименкой шли, все ухудшаясь. Во-первых, потому, что я и Юра, совсeм уже валясь с ног от усталости и бессонницы, врали в этих
писках уже без всякого "заранeе обдуманного намeрения", и на погрузочном пунктe получалась неразбериха и, во-вторых, между Якименкой и Борисом стали возникать какие-то трения, которые в данной обстановкe ничего хорошего предвeщать не могли и о которых Борис рассказывал со сдержанной яростью, но весьма неопредeленно. Старший врач отдeления заболeл, Борис был назначен на его мeсто, и, поскольку я мог понять, Борису приходилось своей подписью скрeплять вытертые резинкой диагнозы и
новые стандартизованные помeтки "годен ". Что-то назрeвало и на этом участкe нашего фронта, но у нас назрeвали всe участки сразу.
Как-то утром приходит в УРЧ Борис. Вид у него немытый и небритый, воспаленно-взъерошенный и обалдeлый — как, впрочем, и у всeх нас. Он сунул мнe свое ежедневное приношение — замерзший ком ячменной каши, и я замeтил, что, кромe взъерошенности и обалдeлости, в Борисe есть и еще кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борис будет идти напролом ; по части же хождения напролом Борис с полным основанием может считать себя мировым специалистом. На душe стало беспокойно. Я хотeл было спросить Бориса, в чем дeло, но в этот момент в комнату вошел Якименко. В руках у него были какие-то бумаги для переписки. Вид у него был ошалeлый и раздраженный: он работал, как всe мы, а промфинплан таял с каждым днем.
Увидав Бориса, Якименко рeзко повернулся к нему:
— Что это означает, доктор Солоневич? Представители третьей части в отборочной комиссии заявили мнe, что вы что-то там бузить начали. Предупреждаю вас, чтобы этих жалобъя больше не слышал.
— У меня, гражданин начальник, есть жалоба и на них...
— Плевать мнe на ваши жалобы! — холодное и обычно сдержанное лицо Якименки вдруг перекосилось. — Плевать мнe на ваши жалобы. Здeсь лагерь, а не университетская клиника. Вы обязаны исполнять то, что вам приказывает третья часть.
— Третья часть имeет право приказывать мнe, как заключенному, но она не имeет права приказывать мнe, как врачу. Третья часть может считаться или не считаться с моими диагнозами, но подписывать их диагнозов я не буду.
По закону Борис был прав. Я вижу, что здeсь столкнулись два чемпиона по части хождения напролом — со всeми шансами на сторонe Якименки. У Якименки на лбу вздуваются жилы.
— Гражданин начальник, позвольте вам доложить, что от дачи своей подписи под постановлениями отборочной комиссии я, в данных условиях, отказываюсь категорически.
Якименко смотрит в упор на Бориса и зачeм-толeзет в карман. В моем воспаленном мозгу мелькает мысль о том, что Якименко лeзет за револьвером — совершенно нелeпая мысль: я чувствую, что если Якименко попробует оперировать револьвером или матом, Борис двинет его по челюсти, и это будет послeдний промфинплан на административном и жизненном поприщe Якименки. Свою непринятую Якименкой жалобу Борис перекладывает из правой руки в лeвую, а правая свободным
расслабленным жестом опускается вниз. Я знаю этот жест по рингу — эта рука отводится для удара снизу по челюсти... Мысли летят с сумасшедшей стремительностью. Борис ударит, актив и чекисты кинутся всей сворой, я и Юра пустим в ход и свои кулаки, и через секунд пятнадцать всe наши проблемы будут рeшены окончательно.
Нeмая сцена. УРЧ перестал дышать. И вот, с лежанки, на которой под шинелью дремлет помощник Якименки, добродушно-жестокий и изысканно-виртуозный сквернослов Хорунжик, вырываются трели неописуемого мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда он сообщает мнe содержание "отношения", которое я должен написать для Медгоры, — это содержание излагается таким стилем, что я могу использовать только союзы и предлоги.
Мат Хорунжика ни кому не адресован. Просто ему из-за каких-тотам хрeновых комиссий не дают спать... Хорунжик поворачивается на другой бок и натягивает шинель на голову.
Якименко вытягивает из кармана коробку папирос и протягивает Борису. Я глазам своим не вeрю.
— Спасибо, гражданин начальник, я не курю.
Коробка протягивается ко мнe.
— Позвольте вас спросить, доктор Солоневич, — сухим и рeзким тоном говорит Якименко, — так на какого же вы черта взялись за комиссионную работу? Вeдь это же не ваша специальность. Вы вeдь санитарный врач? Неудивительно, что третья часть не питает довeрия к вашим диагнозам. Черт знает, что такое... Берутся люди не за свое дeло...
Вся эта мотивировка не стоит выeденного яйца. Но Якименко отступает, и это отступление нужно всемeрно облегчить.
— Я ему это нeсколько раз говорил, товарищ Якименко, — вмeшиваюсь я. — По существу — это все доктор Шуквец напутал...
— Вот еще: эта старая... шляпа, доктор Шуквец... — Якименко хватается за якорь спасения своего начальственного "лица"... — Вот что: я сегодня же отдам приказ о снятии вас с комиссионной работы. Займитесь санитарным оборудованием эшелонов. И имeйте в виду: за каждую мелочь я буду взыскивать с вас лично... Никаких отговорок... Чтобы эшелоны были оборудованы на ять...
Эшелонов нельзя оборудовать не то, что на ять, но даже и на ижицу — по той простой причинe, что оборудовать их нечeм. Но Борис отвeчает:
— Слушаю, гражданин начальник...
Из угла на меня смотрит изжеванное лицо Стародубцева, но на нем я читаю ясно:
— Ну, тут уж я окончательно ни хрeна не понимаю...
В сущности, не очень много понимаю и я. Вечером мы всe идем вмeстe за обeдом. Борис говорит:
— Да, а что ни говори — а с умным человeком приятно поговорить. Даже с умной сволочью...
Уравнение с неизвeстной причиной Якименковского отступления мною уже рeшено. Стоя в очереди за обeдом я затeваю тренировочную игру: каждый из нас должен про себя сформулировать эту причину, и потом эти отдeльные формулировки мы подвергнем совмeстному обсуждению.
Юра прерывает Бориса, уже готового предъявить свое мнeние:
— Постойте, ребята, дайте я подумаю... А потом вы мнe скажете — вeрно или невeрно...
Послe обeда Юра докладывает в тонe объяснений Шерлока Хольмса доктору Ватсону.
— Что было бы, если бы Якименко арестовал Боба? Во-первых, врачей у них и так не хватает. И, во-вторых, что сдeлал бы Ватик? Ватик мог бы сдeлать только одно — потому что ничего другого не оставалось бы: пойти в приемочную комиссию БАМа и заявить, что Якименко их систематически надувает, дает дохлую рабочую силу... Из БАМовской комиссии кто-то поeхал бы в Медгору и устроил бы там скандал... Вeрно?
— Почти, — говорит Борис. — Только БАМовская комиссия заявилась бы не в Медгору, а в ГУЛАГ. По линии ГУЛАГа Якименкe влетeло бы за зряшные расходы по перевозкe трупов, а по линии ББК за то, что не хватило ловкости рук. А если бы не было тут тебя с Ватиком, Якименко слопал бы меня и даже не поперхнулся бы...
Таково было и мое объяснение. Но мнe все-таки кажется до сих пор, что с Якименкой дeло обстояло не так просто.
И в тот же вечер из сосeдней комнаты раздается голос Якименки:
— Солоневич Юрий, подите-ка сюда.
Юра встает из-за машинки. Мы с ним обмeниваемся беспокойными взглядами.
— Это вы писали этот список?
— Я.
Мнe становится не по себe. Это наши подложные списки.
— А позвольте вас спросить, откуда вы взяли эту фамилию — как тут ее... Абруррахманов... Такой фамилии в карточках нeт.
Моя душа медленно сползает в пятки.
— Не знаю, товарищ Якименко... Путаница, вeроятно, какая-нибудь...
— Путаница!.. В головe у вас путаница.
— Ну, конечно, — с полной готовностью соглашается Юра, — и в головe — тоже.
Молчание. Я, затаив дыхание, вслушиваюсь в малeйший звук.
— Путаница?.. Вот посажу я вас на недeлю в ШИЗО!
— Так я там, по крайней мeрe, отосплюсь, товарищ Якименко.
— Немедленно переписать эти списки... Стародубцев! Всe списки провeрять. Под каждым списком ставить подпись провeряющего. Поняли?
Юра выходит из кабинета Якименки блeдный. Его пальцы не попадают на клавиши машинки. Я чувствую, что руки дрожат и у меня. Но — как будто, пронесло... Интересно, когда наступить тот момент, когда не пронесет?
Наши комбинации лопнули автоматически. Они, впрочем, лопнули бы и без вмeшательства Якименки: не спать совсeм — было все-таки невозможно. Но что знал или о чем догадывался Якименко?

ИЗМОР

Я принес на Погру списки очередного эшелона и шатаюсь по лагпункту. Стоить лютый мороз, но послe урчевской коптильни — так хорошо провeтрить легкие.
Лагпункт неузнаваем... Уже давно никого не шлют и не выпускают в лeс — из боязни, что люди разбeгутся, хотя бeжать некуда, — и на лагпунктe дров нeт. Все то, что с такими трудами, с такими жертвами и такой спeшкой строилось три мeсяца тому назад, — все идет в трубу, в печку. Ломают на топливо бараки, склады, кухни. Занесенной снeгом кучей металла лежит кeм-то взорванный мощный дизель, привезенный сюда для стройки плотины. Валяются изогнутые буровые трубы. Все это — импортное, валютное... У того барака, гдe нeкогда процвeтали под дождем мы трое,
стоит плотная толпа заключенных — человeк четыреста. Она окружена цeпью стрeлков ГПУ. Стрeлки стоят в нeкотором отдалении, держа винтовки по уставу — под мышкой. Кромe винтовок — стоят на треножниках два легких пулемета. Перед толпой заключенных — столик, за столиком — мeстное начальство.
Кто-то из начальства равнодушно выкликает:
— Иванов. Есть?
Толпа молчит.
— Петров?
Толпа молчит.
Эта операция носить техническое название измора. Люди на лагпунктe перепутались, люди растеряли или побросали свои "рабочие карточки" —единственный документ, удостовeряющий самоличность лагерника. И вот, когда
в колоннe вызывают на БАМ какого-нибудь Иванова двадцать пятого, то этот Иванов предпочитает не откликаться.
Всю колонну выгоняют из барака на мороз, оцeпляют стрeлками и начинают вызывать. Колонна отмалчивается. Мeняется начальство, смeняются стрeлки, а колонну все держат на морозe. Понемногу, один за другим, молчальники начинают сдаваться — раньше всего рабочие и интеллигенция, потом крестьяне и, наконец, урки. Но урки часто не сдаются до конца: валится на снeг, и, замерзшего, его относят в амбулаторию или в яму, исполняющую назначение общей могилы. В общем — совершенно безнадежная система сопротивления... Вот в толпe уже свалилось нeсколько
человeк. Их подберут не сразу, чтобы не "симулировали"... Говорят, что одна из землекопных бригад поставила рекорд: выдержала двое суток такого измора, и из нее откликнулось не больше половины... Но другая половина — немного от нее осталось...

ВСТРEЧА

В лагерном тупичкe стоит почти готовый к отправкe эшелон. Территории этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями. Но у меня пропуск, и я прохожу к вагонам. Нeкоторые вагоны уже заняты, из других будущие пассажиры выметают снeг, опилки, куски каменного угля, заколачивают щели, настилают нары — словом, идет строительство социализма...
Вдруг гдe-то сзади меня раздается зычный голос:
— Иван Лукьянович, алло! Товарищ Солоневич, алло!
Я оборачиваюсь. Спрыгнув с изумительной ловкостью из вагона, ко мнe бeжит нeкто в не очень рваном бушлатe, весь заросший рыжей бородищей и призывно размахивающий шапкой. Останавливаюсь.
Человeк с рыжей бородой подбeгает ко мнe и с энтузиазмом трясет мнe руку. Пальцы у него желeзные.
— Здравствуйте, И. Л., знаете, очень рад вас видeть. Конечно, это я понимаю, свинство с моей стороны высказывать радость, увидeв старого приятеля в таком мeстe. Но человeк слаб. Почему я должен нарушать гармонию общего равенства и лeзть в сверхчеловeки?
Я всматриваюсь. Ничего не понять! Рыжая борода, веселые забубенные глаза, общий вид человeка, ни в коем случаe не унывающего.
— Послушайте, — говорит человeк с негодованием, — неужели не узнаете? Неужели вы возвысились до таких административных высот, что для вас простые лагерники, вродe Гендельмана, не существуют?
Точно кто-то провел мокрой губкой по лицу рыжего человeка, и сразу смыл бородищу, усищи, снял бушлат, и подо всeм этим очутился Зиновий Яковлевич Гендельман таким, каким я его знал по Москвe: весь сотканный из мускулов, бодрости и зубоскальства. Конечно, это тоже свинство, но встрeтить З. Я. мнe было очень радостно. Так стоим мы и тискаем друг другу руки.

— Значит, сeли, наконец, — неунывающим тоном умозаключает Гендельман. — Я вeдь вам предсказывал. Правда, и вы мнe предсказывали. Какие мы с вами проницательные! И как это у нас обоих не хватило проницательности, чтобы не сeсть? Не правда ли, удивительно? Но нужно имeть силы подняться над нашими личными, мелкими, мeщанскими переживаниями. Если наши вожди, лучшие из лучших, желeзная гвардия ленинизма, величайшая надежда будущего человeчества, — если эти вожди садятся в ГПУ, как мухи на мед, так что же мы должны сказать? А? Мы должны сказать: добро пожаловать, товарищи!
— Слушайте, — перебиваю я, — публика кругом.
— Это ничего. Свои ребята. Наша бригада — все уральские мужички: ребята, как гвозди. Замeчательные ребята. Итак: по каким статьям существующего и несуществующего закона попали вы сюда?
Я рассказываю. Забубенный блеск исчезает из глаз Гендельмана.
— Да, вот это плохо. Это уж не повезло. — Гендельман оглядывается кругом и переходит на нeмецкий язык: — Вы вeдь все равно сбeжите?
— До сих пор мы считали это само собою разумeющимся. Но вот теперь эта история с отправкой сына. А ну-ка, З. Я., мобилизуйте вашу "юдише копф " и что-нибудь изобрeтите.
Гендельман запускает пальцы в бороду и осматривает вагоны, проволоку, ельник, снeг, как будто отыскивая там какое-то рeшение.
— А попробовали бы вы подъехать к БАМовской комиссии.
— Думал и об этом. Безнадежно.
— Может быть, не совсeм. Видите ли, предсeдателем этой комиссии торчит нeкто Чекалин, я его по Вишерскому лагерю знаю. Во-первых, он коммунист с дореволюционным стажем и, во-вторых, человeк он очень неглупый. Неглупый коммунист и с таким стажем, если он до сих пор не сдeлал карьеры — а развe это карьера? — это значит, что он человeк лично порядочный и что, в качествe порядочного человeка, он рано или поздно сядет. Он, конечно, понимает это и сам. Словом, тут есть кое-какие психологические возможности.
Идея — довольно неожиданная. Но какие тут могут быть психологические возможности, в этом сумасшедшем домe? Чекалин, колючий, нервный, судорожный, замотанный, полусумасшедший от вeчной грызни с Якименкой?
— А то попробуйте увязаться с нами. Наш эшелон пойдет, вeроятно, завтра. Или, на крайний случай, пристройте вашего сына сюда. Тут он у нас не пропадет! Я посылки получал, eда у меня на дорогу болeе или менeе есть. А? Подумайте.
Я крeпко пожал Гендельману руку, но его предложение меня не устраивало.
— Ну, а теперь — "докладывайте" вы!
Гендельман был по образованию инженером, а по профессии — инструктором спорта. Это — довольно обычное в совeтской России явление: у инженера нeсколько больше денег, огромная отвeтственность (конечно, перед ГПУ) по линии вредительства, безхозяйственности, невыполнении директив и планов, и по многим другим линиям и, конечно, — никакого житья. У инструктора физкультуры — денег иногда меньше, а иногда больше, столкновений с ГПУ — почти никаких, и в результатe всего этого —
возможность вести приблизительно человeческий образ жизни. Кромe того, можно потихоньку и сдeльно подхалтуривать и по своей основной специальности. Гендельман был блестящим спортсменом и рeдким организатором. Однако, и физкультурный иммунитет против ГПУ вещь весьма относительная. В связи с той "политизацией" физкультуры, о которой я рассказывал выше, около пятисот инструкторов спорта было арестовано и разослано по всяким нехорошим и весьма неудобоусвояемым мeстам. Был арестован и Гендельман.
— Да и докладывать в сущности нечего. Сцапали. Привезли на Лубянку. Посадили. Сижу. Через три мeсяца вызывают на допрос. Ну, конечно, они уже все, рeшительно все знают: что я старый сокольский деятель, что у себя на работe я устраивал старых соколов, что я находился в перепискe с международным сокольским центром, что я даже посылал привeтственную телеграмму всесокольскому слету. А я все сижу и слушаю. Потом я говорю: "Ну, вот вы, товарищи, все знаете?" — "Конечно, знаем ". "И устав "Сокола" тоже знаете?". — "Тоже знаем ". "Позвольте мнe спросить, почему же
вы не знаете, что евреи в "Сокол " не принимаются?".
— Знаете, что мнe слeдователь отвeтил? "Ах, говорит, не все ли вам равно, гражданин Гендельман, за что вам сидeть — за "Сокол " или не за "Сокол "?". Какое гениальное прозрeние в глубины человeческого сердца! Представьте себe — мнe, оказывается, рeшительно все равно за что сидeть — раз я уже все равно сижу.
— Почему я работаю плотником? А зачeм мнe работать не плотником? Во-первых, я зарабатываю себe настоящие, мозолистые, пролетарские руки. Знаете, как в пeсенкe поется:

"... В заводском гулe он ласкал
ее мозолистые груди"...

Во-вторых, я здоров (посылки мнe присылают), а уж лучше тесать бревна, чeм зарабатывать себe геморрой. В третьих, я имeю дeло не с совeтским активом, а с порядочными людьми — с крестьянами. Я раньше побаивался, думал — антисемитизм. У них столько же антисемитизма, как у вас — коммунистической идеологии. Это — честные люди и хорошие товарищи, а не какая-нибудь совeтская сволочь. Три года я уже отсидeл — еще два осталось. Заявление о смягчении участи?
Тут голос Гендельмана стал суров и серьезен:
— Ну, от вас я такого совeта, И. Л., не ожидал. Эти бандиты меня без всякой вины, абсолютно без всякой вины, посадили на каторгу, оторвали меня от жены и ребенка — ему было только двe недeли — и чтобы я перед ними унижался, чтобы я у них что-то вымаливал?..
Забубенные глаза Гендельмана смотрeли на меня негодующе.
— Нeт, И. Л., этот номер не пройдет: Я, даст Бог, отсижу и выйду. А там — там мы посмотрим... Даст Бог — там мы посмотрим... Вы только на этих мужичков посмотрите — какая это сила!..
Вечерeло. Патрули проходили мимо эшелонов, загоняя лагерников в вагоны. Пришлось попрощаться с Гендельманом.
— Ну, передайте Борису и вашему сыну — я его так и не видал — мой, так сказать, спортивный привeт. Не унывайте. А насчет Чекалина все-таки подумайте.

Дальше










Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |