. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
ТРУДОВОЙ ПЕЙЗАЖ 


  Но Видемана здeсь нeт. Он, оказывается, в колонии не живет: климат неподходящий. Его резиденция находится гдe-то в десяти верстах. Тeм лучше: можно будет подготовиться к дискуссии, а кстати и поeсть.
  Брожу по скользким камням колонии. Дождь перестал. В дырах между камнями засeдают небольшие группы ребят. Они, точно индeйцы трубку мира, тянут махорочные козьи ножки, обходящие всю компанию. Хлeба в колонии мало, но махорку дают. Другие рeжутся в неизвeстные мнe беспризорные игры с монетами и камушками. Это, как я узнал впослeдствии, проигрываются пайки или, по мeстному, "птюшки".
  Ребята — босые, не очень оборванные и болeе или менeе умытые. Я уж так привык видeть беспризорные лица, вымазанные всевозможными сортами грязи и сажи, что эти умытые рожицы производят какое-то особо отвратительное впечатлeние: весь порок и вся гниль городского дна, все разнообразие сексуальных извращений преждевременной зрeлости, скрытыя раньше слоем грязи, теперь выступают с угнетающей четкостью...
  Ребята откуда-то уже услышали, что приeхал инструктор физкультуры, и сбeгаются ко мнe — кто с заискивающей на всякий случай улыбочкой, кто с наглой развязностью. Сыплются вопросы. Хриплые, но все же дeтские голоса. Липкие, проворный дeтские руки с непостижимой ловкостью обшаривают всe мои карманы, и пока я успeваю спохватиться, из этих карманов исчезает все: махорка, спички, носовой платок...
  Когда это они успeли так насобачиться? Вeдь это все новые беспризорные призывы, призыва 1929-31 годов. Я потом узнал, что есть и ребята, попавшие в беспризорники и в нынeшнем году: источник, оказывается, не иссякает.
  Отряд самоохраны (собственный дeтский Вохр) и штуки двe воспитателей волокут за ноги и за голову какого-то крeпко связанного "пацана". Пацан визжит так, как будто его не только собираются, а и в самом дeлe рeжут. Ничьего внимания это не привлекает — обычная история, пацана тащат в изолятор.
  Я отправляюсь в "штаб ". Огромная комната бревенчатого барака
переполнена ребятами, которые то грeются у печки, то тянут собачьи ножки, то флегматически выискивают вшей, то так просто галдят. Мат стоит необычайный.
  За столом сидит нeкто — я узнаю в нем товарища Полюдова, который в свое время завeдывал культурно-воспитательной частью в Подпорожьи. Полюдов творит суд — пытается установить виновников фабрикации нeскольких колод карт. Вещественные доказательства лежат перед ним на столe — отпечатанные шаблоном карты из вырванных листов. Подозрeваемых — штук десять. Они стоят под конвоем самоохраны, клянутся и божатся наперебой — галдеж стоит несусвeтимый. У Полюдова — очумeлое лицо и воспаленное от махорки и бессонницы глаза. Он здeсь — помощник Видемана. Я пока что достаю у него талон на обeд в вольнонаемной столовой и ухожу из штаба, обшариваемый глазами и руками беспризорников ; но мои карманы все равно пусты — пусть обшаривают. 

ИДЕАЛИСТ 


  На ночлег я отправляюсь в клуб. Клуб — огромное бревенчатое здание с большим зрительным залом, с библиотекой и с полдюжиной совершенно пустых клубных комнат. Завeдующий клубом — завклуб, высокий, истощенный малый, лeт 26-ти, встрeчает меня, как родного:
  — Ну, слава Богу, голубчик, что вы, наконец, приeхали. Хоть чeм -нибудь ребят займете... Вы поймите, здeсь на этой чертовой кучe, им рeшительно нечего дeлать: мастерских нeт, школы нeт, учебников нeт, ни черта нeт. Даже дeтских книг в библиотекe ни одной. Играть им негдe, сами видите, камни и болото, а в лeс вохровцы не пускают. Знаете, здeсь эти ребята разлагаются так, как и на волe не разлагались. Подумайте только — четыре тысячи ребят запиханы в одну яму и дeлать им нечего совершенно.
  Я разочаровываю завклуба: я приeхал так, мимоходом, на день два, посмотрeть, что здeсь вообще можно сдeлать. Завклуб хватает меня за пуговицу моей кожанки.
  — Послушайте, вeдь вы же интеллигентный человeк...
  Я уже знаю наперед, чeм кончится тирада, начатая с интеллигентного человeка... Я — "интеллигентный человeк ", — слeдовательно, и я обязан отдать свои нервы, здоровье, а если понадобится, и шкуру для заплатывания бесконечных дыр совeтской дeйствительности. Я — "интеллигентный человeк ", — слeдовательно, по своей основной профессии я должен быть великомучеником и страстотерпцем, я должен застрять в этой фантастической трясинной дырe и отдать свою шкуру на заплаты, на коллективизацию деревни, на беспризорность и на ее "ликвидацию". Только на заплату дыр — ибо больше сдeлать нельзя ничего. Но вот с этой "интеллигентской" точки зрeния, в сущности, важен не столько результат, сколько, так сказать, жертвенность...
  ...Я его знаю хорошо, этого завклуба. Это он — вот этакий завклуб — геолог, ботаник, фольклорист, ихтиолог и, Бог его знает, кто еще, в сотнях тысяч экземпляров растекается по всему лицу земли русской, сгорает от недоeдания, цынги, туберкулеза, малярии, строит тоненькую паутинку культурной работы, то сдуваемую легким дыханием совeтских Пришибеевых всякого рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадает в концлагери, в тюрьмы, под расстрeл — но все-таки строит...
  Я уже его видал — этого завклуба — и на горных пастбищах Памира, гдe он выводит тонкорунную овцу, и в малярийных дырах Дагестана, гдe он добывает пробный иод из каспийских водорослей, и в ущельях Сванетии, гдe он занимается раскрeпощением женщины, и в украинских колхозах, гдe он прививает культуру топинамбура, и в лабораториях ЦАГИ, гдe он изучает обтекаемость авиационных бомб.
  Потом тонкорунные овцы гибнут от бескормицы, сванетская раскрeпощенная женщина — от голоду, топинамбур не хочет расти на раскулаченных почвах, гдe не выдерживает ко всему привыкшая картошка... Авиабомбами сметают с лица земли цeлые районы "кулаков " — дeти этих кулаков попадают вот сюда — и сказка про красного бычка начинается сначала.
  Но кое-что остается. Все-таки кое-что остается. Кровь праведников никогда не пропадает совсeм уж зря.
  И я — конфужусь перед этим завклубом. И вот — знаю же я, что на заплатывание дыр, прорванных рогами этого краеного быка, не хватит никаких в мирe шкур, что пока бык этот не прирeзан — количество дыр будет расти из года в год, что мои и его, завклуба, старания, и мужика, и ихтиолога — всe они бесслeдно потонуть в топях совeтского кабака, потонет и он сам, этот завклуб. Он вольнонаемный. Его уже наполовину съела цынга, но: "понимаете сами — как же я могу бросить — никак не найду себe замeстителя". Правда, бросить-то не так просто — вольнонаемные права здeсь не на много шире каторжных. При поступлении на службу отбирается паспорт и взамeн выдается бумажка, по которой никуда вы из лагеря не уeдете. Но я знаю — завклуба удерживает не одна эта бумажка.
  И я сдаюсь. И вмeсто того, чтобы удрать из этой дыры на слeдующее же утро — до встрeчи с товарищем Видеманом, я даю завклубу обeщание остаться здeсь на недeлю, проклинаю себя за слабодушие и чувствую, что завтра я с Видеманом буду дискуссировать насчет колонии вообще...

  ___

  Завклуб подзывает к себe двух ребятишек:
  — А ну-ка, шпана, набейте товарищу инструктору тюфяк и достаньте в каптеркe одeяло. Живо.
  — Дяденька, а махорки дашь?
  — Даст, даст. Ну, шпанята, живо.
  "Шпанята" исчезают, сверкая по камням босыми пятками.
  — Это мой культактив. Хоть книг, по крайней мeрe, не воруют.
  — А зачeм им книги?
  — Как зачeм? Махорку крутить, карты фабриковать, подложные документы... Червонцы, сволочи, дeлают, не то, что карты, — не без нeкоторой гордости разъяснил завклуб. — Замeчательно талантливые ребята попадаются. Я кое с кeм рисованием занимаюсь, я вам их рисунки покажу. Да вот только бумаги нeт...
  — А вы на камнях выдалбливайте, — с иронизировал я, — самая, так сказать, современная техника...
  Завклуб не замeтил моей иронии.
  — Да, и на камнях, черти, выдалбливают, только больше порнографию... Но, та-алантливая публика есть...
  — А как вы думаете, из ребят, попавших на беспризорную дорожку, какой процент выживает?
  — Ну, этого не знаю. Процентов двадцать должно быть остается.
  В двадцати процентах я усумнился... "Шпана" принесла набитый соломой мeшок и ждет обeщанного гонорара. Я отсыпаю им махорку в подставленную бумажку, и рука завклуба скорбно протягивается к этой бумажкe.
  — Ну, а это что?
  — Дяденька, ей-Богу, дяденька, это не мы... Мы это нашли.
  Завклуб разворачивает конфискованную бумажку — это свeжевырванный лист из какой-то книги.
  — Ну, так и есть, — печально констатирует завклуб, — это из ленинского пятитомника... Ну, и как же вам, ребята не стыдно?..
  Завклуб читает длинную нотацию. Ребята молниеносно осваиваются с положением: один покорно выслушивает нотацию, второй за его спиной крутить собачью ножку из другого листа... Завклуб безнадежно машет рукой, и "актив " исчезает...

  ___

  Я приспосабливаюсь на ночлег в огромной, совершенно пустой комнатe, у окна. В окно видны: расстилающееся внизу болотце, подернутое туманными испарениями, за болотцем — свинцовая лента канала, дальше — лeс, лeс и лeс. Бeлая приполярная ночь унылым, матовым свeтом освeщает этот безрадостный пейзаж.
  Я расстилаю свой тюфяк, кладу под него всe свои вещи — так посовeтовал завклуб, иначе сопрут — укладываюсь, вооружаюсь найденным в библиотекe томиком Бальзака и собираюсь предаться сладкому "фарниенте". Хорошо все-таки побыть одному...
  Но ночная тишина длится недолго. Откуда-то из бараков доносится душераздирающий крик, потом ругань, потом обрывается, словно кому-то заткнули глотку тряпкой. Потом гдe-то за каналом раздаются пять шесть ружейных выстрeлов — это, вeроятно, каналохрана стрeляет по какому-нибудь заблудшему бeглецу. Опять тихо. И снова тишину прорeзают выстрeлы, на этот раз совсeм близко. Потом чей-то нечеловeческий, предсмертный вопль, потом опять выстрeл...
  Бальзак в голову не лeзет...

БЕСПРИЗОРНЫЕ БУДНИ


  Солнечное утро как-то скрашивает всю безотрадность этой затерянной в болотах каменной гряды, угрюмость сeрых бараков, блeдность и истасканность голодных ребячьих лиц...
  В качествe чичероне ко мнe приставлен малый лeт тридцати пяти, со странной фамилией Ченикал, сухой, подвижной, жилистый, с какими-то волчьими ухватками — один из старших воспитателей колонии. Был когда-то каким-то красным партизанским командиром, потом служил в войсках ГПУ, потом — 1 гдe-то в милиции и попал сюда на пять лeт "за превышение властей", как он выражался. В чем именно "превысил " он эти власти, я так и не узнал — вeроятно, какое-нибудь бессудное убийство. Сейчас он — начальник самоохраны.
  "Самоохрана" — это человeк триста ребят, специально подобранных и натасканных для роли мeстной полиции или, точнeе, мeстного ГПУ. Они живут в лучшем баракe, получают лучшее питание, на рукавах и на груди у них понашиты красные звeзды. Они занимаются сыском, облавами, обысками, арестами, несут при Вохрe вспомогательную службу по охранe лагеря. Остальная ребячья масса ненавидит их лютой ненавистью. По лагерю они ходят только патрулями — чуть отобьется кто-нибудь, ему сейчас же или голову камнем проломают, или ножом кишки выпустят. Недeли двe тому назад один из самоохранников Ченикала исчез, и его нашли повeшенным. Убийц так и не доискались. Отряд Ченикала, взятый в цeлом, теряет 
таким образом пять-шесть человeк в мeсяц.
  Обходим бараки — тeсные, грязные, вшивые. Колония была расчитана на двe тысячи — сейчас уже больше четырех тысяч, а лениградское ГПУ все шлет и шлет новые "подкрeпления". Сегодня ждут новую партию, человeк в 250. Ченикал озабочен вопросом, куда их дeть. Нары в бараках — в два этажа. Придется надстроить третий — тогда в бараках окончательно нечeм будет дышать.
  Завклуб был прав: ребятам, дeйствительно, дeлать совершенно нечего. Они цeлыми днями рeжутся в свои азартные игры и, так как проигрывать, кромe "птюшек ", нечего, то они их и проигрывают, а проиграв "наличность", рeжутся дальше в "кредит ", на будущие "птюшки". А когда "птюшка" проиграна на двe три недeли вперед и eсть, кромe того пойла, что дают в столовой, нечего — ребята бeгут.
  — Да куда же здeсь бeжать?
  Бeгут, оказывается, весьма разнообразными путями. Переплывают через канал и выходят на Мурманскую желeзную дорогу — там их ловит желeзнодорожный Вохр. Ловит, впрочем, немного — меньше половины. Другая половина не то ухитряется пробраться на юг, не то гибнет в болотах. Кое-кто пытается идти на восток, на Вологду — о их судьбах Ченикал не знает ничего. В концe зимы группа человeк в тридцать пыталась пробраться на юг по льду Онeжского озера. Буря оторвала кусок льда, на котором находились бeглецы, ребята больше недeли провели на пловучей и начинающей таять льдинe. Восемь человeк утонуло, одного съели товарищи, остальных 
спасли рыбаки.
  Ченикал таскает с собой мeшочек с содой — почти всe ребята
страдают не то изжогой, не то катарром: ББКовской пищи не выдерживают 
даже беспризорные желудки, а они-то уж видали виды. Сода играет, так сказать, поощрительно-воспитательную роль: за хорошее поведение соду дают, за плохое — не дают. Соды, впрочем, так же мало, как и хорошего поведения. Ребята крутятся около Ченикала, дeлают страдальческая лица, хватаются за животы и скулят. Вслeд нам несется изысканный мат тeх, кому в содe было отказано...
  Житье Ченикала — тоже не маслянница. С одной стороны —административные восторги Видемана, с другой — нож беспризорников, с третьей — ни дня, ни ночи отдыха: в бараках то и дeло вспыхивают то кровавые потасовки, то бессмысленные истерические бунты. "Кое-когда и расстрeливать приходится", конфиденциально сообщает Ченикал. Особенно тяжело было в концe зимы — в началe весны, когда от цынги в один мeсяц вымерло около семисот человeк, а остальные "на стeнку лeзли — все равно помирать". "А почему же не организовали ни школ, ни мастерских?" "Да все прорабатывается этот вопрос ". "Сколько же времени он прорабатывается? "Да вот, как колонию основали — года два"...
  От рассказов Ченикала, от барачной вони, от вида ребят, кучами
сидящих на нарах и щелкающих вшей — становится тошно. В лагерной чертe рeшительно ничего физкультурного организовать нельзя: нeт буквально ни одного метра не заваленной камнями площади. Я отправляюсь на развeдку вокруг лагеря — нeт ли поблизости чего-нибудь подходящего для спортивной площадки.
  Лагерь прочно оплетен колючей проволокой. У выхода стоит патруль из трех вохровцев и трех "самоохранников " — это вам не Болшево и даже не Медгора. Патруль спрашивает у меня пропуск. Я показываю свое командировочное удостовeрение. Патрульных оно не устраивает: нужно вернуться в штаб и там взять специальный разовый пропуск. От этого я отказываюсь категорически: у меня центральная ББКовская командировка по всему лагерю, и плевать я хотeл на всякие здeшние пропуска. И прохожу мимо. "Будем стрeлять". "А ну, попробуйте".
  Стрeлять они, конечно, не стали бы ни в каком случаe, а вохру надо было приучать. Принимая во внимание товарища Видемана, как бы не пришлось мнe драпать отсюда не только без пропуска и без оглядки, а даже и без рюкзака...

СТРОИТЕЛЬСТВО


  Лeс и камень. Камень и болото... Но в верстах трех у дороги на сeвер я нахожу небольшую площадку, из которой что-то можно сдeлать: выкорчевать десятка четыре пней, кое-что подравнять — если не в футбол, то в баскетбол играть будет можно. С этим открытием я и возвращаюсь в лагерь. Вохра смотрит на меня почтительно...
  Иду к Видеману.
  — Ах, так это вы? — не очень ободряющим тоном встрeчает меня Видеман и смотрит на меня испытующе: что я собственно такое и слeдует ли ему административно зарычать или лучше будет корректно вильнуть хвостом. Я ему докладываю, что я и для чего я приeхал, и перехожу к "дискуссии". Я говорю, что в самой колонии ни о какой физкультурe не может быть и рeчи — одни камни.
  — Ну, да это мы и без вас понимаем. Наша амбулатория дeлает по сто-двeсти перевязок в день... Расшибают себe головы вдребезги...
  — Необходимо перевести колонию в какое-нибудь другое мeсто. По приeздe в Медгору я поставлю этот вопрос ; надeюсь, товарищ Видеман, и вы меня поддержите. Вы, конечно, сами понимаете: в такой дырe, при таких климатических условиях...
  Но моя дискуссия лопается сразу, как мыльный пузырь.
  — Все это всeм и без вас извeстно. Есть распоряжение из ГУЛАГа оставить колонию здeсь. Не о чем разговаривать...
  Да, тут разговаривать, дeйствительно, нечего. С Успенским договориться о переводe колонии, пожалуй, было бы можно: выдумал бы еще какую-нибудь халтуру, вродe спартакиады. Но разговаривать с ГУЛАГом у меня возможности не было никакой. Я все-таки рискую задать вопрос: "А чeм, собственно, мотивировано приказание оставить колонию здeсь"?
  — Ну, чeм там оно мотивировано — это не ваше дeло.
  Н-да, дискуссировать здeсь трудновато. Я докладываю о своей находкe в лeсу — хорошо бы соорудить спортивную площадку.
  — Ну, вот это дeло... Всeх туда пускать мы не можем. Пусть вам завтра Полюдов подберет человeк сто понадежнeе, берите лопаты или что там и валяйте... Только вот что: лопат у нас нeту. Как-то брали в Южном Городкe, да потом не вернули. Не дадут, сволочи, развe что вам — человeку свeжему...
  Я достал лопаты в Южном Городкe — одном из лагпунктов водораздeльского отдeления. На утро сто беспризорников выстроилось во дворe колонии рваной и неистово галдящей колонной. Всe рады попасть в лeс, всeм осточертeло это сидeние за проволокой, без учебы, без дeла и даже без игр. Колонну окружает еще нeсколько сот завистливых рожиц: "дяденька, возьмите и меня", "товарищ инструктор, а мнe можно"...
  Но я чувствую, что с моим предприятием творится что-то неладное. Воспитатели мечутся, как угорeлые, из штаба в Вохр и из Вохра в штаб. А мы все стоим и стоим. Наконец, выясняется: начальник Вохра требует, чтобы кто-нибудь из воспитателей расписался на спискe отправляемых на работу ребят, взяв на себя, таким образом, отвeтственность за их, так сказать, сохранность, за то, что они не разбeгутся. Никто расписываться не хочет. Видемана в колонии нeт. Распорядиться некому. Боюсь, что из моего предприятия ничего не выйдет и что колонну придется распустить по баракам, но чувствую — для ребят это будет великим разочарованием.
  — Ну, а если распишусь я?
  — Ну, конечно... Только в случаe побeга кого-нибудь, вам и отвeчать придется...
  Мы идем в Вохр, и там я равнодушно подмахиваю свою фамилию под длинным списком отправляемых на работу ребят. Начальник Вохра провожает меня весьма неопредeленным напутствием:
  — Ну, смотрите же!

  ___

  На будущей площадкe выясняется, что в качествe рабочей силы мои беспризорники не годятся рeшительно никуда. Несмотря на их волчью выносливость к холоду и к голоду, работать они не могут: не хватает сил. Тяжелые лопаты оттягивают их тоненькие, как тростинки, руки, дыхания не хватает, мускульной выносливости нeт никакой. Работа идет порывами — то сразу бросаются всe, точно рыбья стайка по неслышной командe своего нeмого вожака, то сразу всe останавливаются, кидают лопаты и укладываются на мокрой холодной травe.
  Я их не подгоняю. Торопиться некуда. Какой-то мальчишка выдвигает проект: вмeсто того, чтобы выкорчевывать пни — разложить по хорошему костру на каждом из них: вот они постепенно сгорят и истлeют. Раскладывать тридцать костров — рискованно, но штуки три мы все-таки разжигаем. Я подсаживаюсь к группe ребят у одного из костров.
  — А ты, дядь, на пенек сядай, а то штаны замочишь.
  Я сажусь на пенек и из внутреннего кармана кожанки достаю пачку махорки. Жадные глаза смотрят на эту пачку. Я свертываю себe папиросу и молча протягиваю пачку одному из ближайших мальчишек.
  — Можно свернуть? — нeсколько недоумeвающе спрашивает он.
  — Вертайте.
  — Нeт, мы не всю.
  — Да хоть и всю.
  — Так мы, дядя, половину отсыпем.
  — Валяйте всю, у меня еще махорка есть.
  — Ишь ты...
  Достаются какие-то листки — конечно, из завклубовской библиотеки, — ребята быстро и дeловито распредeляют между собой полученную махорку. Через минуту всe торжественно и молча дымят. Молчу и я.
  — Дядь, а дядь, а площадку-то эту — зачeм строим?
  — Так я же вам, ребята, еще в колонии, перед строем объяснил — в футбол будете играть.
  — Так это — для митингу, врал, небось, дядя, а?
  Я объясняю еще раз. Ребята вeрят плохо. "Чтоб они для нас дeлать что стали — держи карман "... "Нас сюда для умору, а не для футбола посадили". "Конечно, для умору — какой им хрeн нас физкультурой развивать". "Знаем мы уж: строить-то нас пошлют — а играть будут гады".
  — Какие гады?
  — А вот эти... — беспризорник привел совершенно непечатный термин, обозначающий самоохранников.
  — "На гадов работать не будем "... "Хрeн с ними — пусть сами работают ".
  Я пытаюсь убeдить ребят, что играть будут и они: "Э, нeт, такое уж мы слыхали". "Нас, дядя, не проведешь". "Заливай кому другому"...
  Я чувствую, что эту тему лучше бы до поры до времени оставить в сторонe — очень уж широкая тема. На "гадов " не хочет работать и рабочий, не хотят и беспризорники... Я вспомнил историю со своими спортпарками, вспомнил сообщение Радецкого о их дальнeйшей судьбe — и даже нeсколько удивился: в сущности, вот с этой беспризорной площадкой повторяется совершенно та же схема: я дeйствую, как нeсколько, скажем, идеалистически настроенный спец — никто же меня не тянул браться за эту площадку, развe что завклуб ; я, значит, буду планировать и, так сказать, организовывать, беспризорники будут строить — а играть будут самоохрана и Вохр... И в самом дeлe — стоило ли огород городить?.. Я переношу вопрос в нeсколько иную плоскость:
  — Так вам же веселeе пойти поковыряться здeсь в лeсу, чeм торчать в бараках.
  Мои собесeдники оказываются гораздо сообразительнeе, чeм мог предполагать.
  — Об этом и разговору нeт, в бараках с тоски к ... матери подохнуть можно, а еще зимой — так ну его... Нам расчет такой, чтобы строить ее все лeто — все лeто будут водить...

  ___

  Беспризорники всeх бесконечных совeтских социалистических, федеративных, автономных и прочих республик говорят на одном и том же блатном жаргонe и с одним и тeм же одесским акцентом. По степени выработанности этого жаргона и акцента можно до нeкоторой степени судить о длительности беспризорного стажа данного мальчишки. Кое-кто из моих собесeдников еще не утерял своего основного акцента. Я спрашиваю одного из них, когда это он попал в беспризорники. Оказывается, с осени прошлого года, здeсь — с весны нынeшнего — тысячу девятьсот тридцать четвертого... Таких — призыва этого года — в моей группe набирается пять человeк — в группe его человeк сорок... Еще одно открытие...
  Мальчишка со стажем этого года — явственно крестьянский мальчишка с ясно выраженным вологодским акцентом, лeт этак 13-14-ти.
  — А ты-то как попал?
  Мальчишка рассказывает: отец был колхозником, попался на кражe колхозной картошки, получил десять лeт. Мать померла с голоду. "А в деревнe-то пусто стало — все одно, как в лeсу... повысылали. Младший брат давно болeл глазами и ослeп ". Рассказчик забрал своего братишку и отправился в Питер, гдe у него служила какая-то тетка. "Гдe служила?" — "Извeстно гдe — на заводe". "А на каком?" — "Ну, просто на заводe"...
  Словом — тетка Ксюшка, а фамилию забыл — вродe чеховского адреса: "на деревню, дeдушкe". Кое-как добрались до Питера, который оказался нeсколько не похож на все то, что лeсной крестьянский мальчишка видал на своем вeку. Брат гдe-то затерялся в вокзальной сутолокe, а парнишку сцапало ГПУ.
  — А, небось, слямзил тоже? — скептически прерывает кто-то из ребят.
  — Н-не, не успeл... Неумeлый был.
  Теперь-то он научится...
  Второй — призыва этого года — сын московского рабочего. Рабочего с семьей перебрасывали на Магнитку. Мальчишка — тоже лeт 12—13-ти — не то отстал от поeзда, побeжав за кипятком, не то, набрав кипятку, попал не в тот поeзд — толком он рассказать об этом не мог. Ну, и тут завертeлось. Мотался по каким-то станциям, разыскивая семью — вeроятно, и семья его разыскивала; подобрали его беспризорники — и пошел парень...
  Остальные истории совершенно стандартны: голод, священная социалистическая собственность, ссылка отца — а то и обоих родителей — за попытку прокормить ребят своим же собственным хлeбом, который нынe объявлен колхозным, священным и неприкосновенным для мужичьего рта — ну, остальное ясно. У городских, преимущественно рабочих дeтей, беспризорность начинается с безнадзорности: отец на работe часов по 12 — 15, мать — тоже, дома eсть нечего, начинает мальчишка подворовывать, потом собирается цeлая стайка вот этаких "промышленников " — дальше опять все понятно. Новым явлением был еврейский мальчишка, сын еврейского колхозника — побочный продукт коллективизации джойнтовских колоний в Крыму. Продуктов еврейского раскулачивания мнe еще видать не приходилось. Другой беспризорник-еврей пережил историю болeе путаную и связанную с Биробиджаном — эта история слишком длинна для данной темы...
  Вообще здeсь был нeкий новый вид того совeтского интернационала —интернационала голода, горя и нищеты, — нивеллирующий всe национальные отличия. Какой-то грузин — уже совсeм проeденный туберкулезом и все время хрипло кашляющий. Утверждает, что он сын доктора, расстрeлянного ГПУ.
  — Ты по грузински говоришь?
  — Н-не, забыл...
  Тоже... руссификация... Руссификация людей, уходящих на тот свeт...

  ___

  Разговор шел как-то нервно: ребята то замолкали всe, то сразу — наперебой... В голову все время приходило сравнение с рыбьей стайкой: точно кто-то невидимый и неслышный командует... И в голосах, и в порывистости настроений, охватывающих сразу всю эту беспризорную стайку, было что-то от истерики... Не помню, почему именно я одному из ребят задал вопрос о его родителях — и меня поразила грубость отвeта:
  — Подохли. И хрeн с ними. Мнe и без родителев не хуже...
  Я повернулся к нему. Это был мальчишка лeт 15—16-ти, с упрямым лбом и темными, озлобленными глазами.
  — Ой-ли?
  — А на хрeна они мнe сдались? Живу вот и без них.
  — И хорошо живешь?
  Мальчишка посмотрeл на меня злобно:
  — Да вот, как хочу, так и живу...
  — Уж будто? — В отвeт мальчишка выругался — вонюче и виртуозно...
  — Вот, — сказал я, — eл бы ты борщ, сваренный матерью, а не лагерную баланду. Учился бы, в футбол играл.. Вши бы не eли.
  — А ну тебя к.... матери, — сказал мальчишка, густо сплюнул в костер и ушел, на ходу независимо подтягивая свои спадающие штаны. Отойдя шагов десяток, оглянулся, плюнул еще раз и бросил по моему адресу:
  — Вот тоже еще стерва выискалась!..
  В глазах его ненависть...

  ___

  Позже, по дорогe из колонии дальше на сeвер, я все вспоминал этого мальчишку с его отвратительным сквернословием и с ненавистью в глазах и думал о полной, так сказать, законности, о неизбeжной обусловленности вот этакой психологии. Не несчастная случайность, а общество, организованное в государство, лишило этого мальчишку его родителей. Его никто не подобрал и ему никто не помог. С первых же шагов своего "самостоятельного" и мало-мальски сознательного существования он был 
поставлен перед альтернативой — или помереть с голоду, или нарушать общественные законы в их самой элементарнeйшей формe. Вот один из случаев такого нарушения:
  Дeло было на базарe в Одессe в 1925 или 1926 году. Какой-то беспризорник вырвал из рук какой-то дамочки каравай хлeба и бросился бeжать. Дамочка подняла крик, мальчишку как-то сбили с ног. Падая, мальчишка в кровь разбил себe лицо о мостовую. Дамочка подбeжала и сталаколотить его ногой в спину и в бок. Примeру дамочки послeдовал и еще кое-кто. С дамочкой, впрочем, было поступлено не по хорошему: какой-тостудент звeрской пощечиной сбил ее с ног. Но не в этом дeло: лежа на землe, окровавленный и избиваемый, ежась и подставляя под удары наиболeевыносливые части своего тeла, мальчишка с жадной торопливостью рвал зубами и, не жуя, проглатывал куски измазанного в крови и грязи хлeба. Потом окровавленного мальчишку поволокли в милицию. Он шел, всхлипывая, утирая рукавом слезы и кровь и продолжая с той же жадной спeшкой дожевывать такой цeной отвоеванный от судьбы кусок пищи.
  Никто из этих дeтей не мог, конечно, лечь на землю, сложить руки на животикe и с этакой мирной резиньяцией помереть во славу будущих социалистических поколeний... Они, конечно, стали бороться за жизнь —единственным способом, какой у них оставался: воровством. Но, воруя, они крали у людей послeдний кусок хлeба — предпослeднего не имeл почти никто.В нищетe совeтской жизни, в миллионных масштабах социалистической беспризорности — они стали общественным бeдствием. И они были выброшены из всякого общества — и официального, и неофициального. Они превратились в бeшенных волков, за которыми охотятся всe.
  Но в этом мирe, который на них охотился, гдe-то там оставались все же и дeти, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая безопасность — и все это было навсегда потеряно для вот этих десятилeтних, для этих дeтей, объявленных болeе или менeе внe закона. Во имя психического самосохранения, чисто инстинктивно они вынуждены были выработать в себe психологию отдeльной стаи. И ненавидящий взгляд моего мальчишки можно было перевести так: "А ты мнe можешь вернуть родителей, семью, мать, борщ? Ну, и иди к чертовой матери, не пили душу"...

  ___

  Мальчишка отошел к другому костру. У нашего — опять воцарилось молчание. Кто-то предложил: спeть бы... "Ну, спой". Юдин из мальчиков лихо вскочил на ноги, извлек из кармана что-то вродe кастаньет и, приплясывая и подергиваясь, задорно начал блатную пeсенку:

  За что мы страдали, за что мы боролись,
  За что мы проливали свою кровь?
  За накрашенные губки, за колeни ниже юбки,
  За эту распроклятую любовь?..

  "Маруха, маруха, ты брось свои замашки,
  Они комплементируют мине".
  Она ему басом: "иди ты к своим массам,
  Не буду я сидeть в твоем клубe"...

  Забубенный мотив не подымает ничьего настроения. "Да брось ты"! Пeвец артистически выругался и сeл. Опять молчание. Потом какой-то голосок затянул тягучий мотив:

  Эх, свисток, да браток, да на ось,
  Нас опять повезет паровоз...
  Мы без дома, без гнeзда, шатья беспризорная...

  Пeсню подхватывают десятки негромких голосов. Поют — кто лежа, кто сидя, кто обхватив колeни и уткнув в колeни голову, кто тупо и безнадежно уставившись в костер — глаза смотрят не на пламя, а куда-то внутрь, в какое-то будущее — какое будущее?

  ...А я, сиротинка,
  Позабыть от людей.
  Позабыт, позаброшен 
  С молодых ранних лeт,
  А я, сиротинка,
  Счастья, доли мнe нeт.
  Ах, умру я, умру я,
  Похоронят меня —
  И никто не узнает,
  Гдe могилка моя.

  Да, о могилкe не узнает, дeйствительно, никто... Негромко тянется разъедающий душу мотив. Посeрeвшие дeтские лица как будто всe сосредоточились на мыслях об этой могилкe, которая ждет их гдe-то очень недалеко: то ли в трясинe ближайшего болота, то ли под колесами поeзда, то ли в цынготных братских ямах колонии, то ли просто у стeнки ББК ОГПУ...
  — Сволота пришла! — вдруг говорит один из "колонистов ".
  Оборачиваюсь. Во главe с Ченикалом шествует штук двадцать самоохранников. Пeсня замолкает. "Вот сколопендры, гады, гадючье сeмя"...
  Самоохранники рассаживаются цeпью вокруг площадки. Ченикал подсаживается ко мнe. Ребята нехотя подымаются:
  — Чeм с гадами сидeть, пойдем уж копать, что-ль...
  — Хай сами копают... Мы насаживаться будем, а они — сидeть, да смотрeть. Пусть и эта язва сама себe могилу копает...
  Ребята нехотя подымаются и с презрительной развалочкой покидают наш костер. Мы с Ченикалом остаемся одни. Ченикал мнe подмигивает: "вот видали, дескать, что за народ "... Я это вижу почище Ченикала.
  — А вы зачeм собственно свой отряд привели?
  — Да чтоб не разбeжались.
  — Нечего сказать, спохватились, мы тут уж три часа.
  Ченикал пожимает плечами: "как-то так очень уж скоро все вышло"...

  ___

  К обeденному часу я выстраиваю ребят в колонну, и мы возвращаемся домой. Колонну со всeх сторон оцeпили самоохранники, вооруженные специальными дубинками. Я иду рядом с колонной. Какой-то мальчишка начинает подозрительно тереться около меня. Мои наружные карманы благоразумно пусты, и я иронически оглядываю мальчишку: опоздал... Мальчишка иронически поблескивает плутоватыми глазками и отстает от меня. В колоннe раздается хохот. Смeюсь и я — нeсколько дeланно. "А ты, дядь, в карманe пощупай." Я лeзу рукой в карман.
  Хохот усиливается. К своему изумлению, вытаскиваю из кармана давеча спертый кисет. Но самое удивительное то, что кисет полон. Развязываю — махорка. Ну-ну... Спертую у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу — значит, потом устроили какой-то сбор. Как и когда? Колонна весело хохочет вся: "у дядьки инструктора махорка воскресла, ай да дядя... Говорили тебe — держи карман шире. А в другой раз, дядь, не корчи фраера"...
  — С чего это вы? — нeсколько растерявшись, спрашиваю я у ближайшего "пацана".
  Пацан задорно ухмыльнулся, скаля наполовину выбитые зубы.
  — А это у нас по общему собранию дeлается, прямо как у больших.
  Я вспомнил повeшенного сомоохранника и подумал о том, что эти дeтские "общие собрания" будут почище взрослых...
  В хвостe колонны послышались крики и ругань. Ченикал своим волчьим броском кинулся туда и заорал: "колонна-а, стой!" Колонна, потоптавшись, остановилась. Я тоже подошел к хвосту колонны. На придорожном камнe сидeл один из самоохранников, всхлипывая и вытирая кровь с разбитой головы.
  "Камнем заeхали", — пояснил Ченикал. Его волчьи глазки пронзительно шныряли по лицам беспризорников, стараясь отыскать виновников. Беспризорники вели себя издeвательски.
  — Это я, товарищ воспитатель, это я. А ты минe в глаза посмотри. А ты минe у ж... посмотри... — ну и так далeе. Было ясно, что виновного не найти: камень вырвался откуда-то из середины колонны и угодил самоохраннику в темя.
  Самоохранник встал, пошатываясь. Двое из его товарищей поддерживали его под руки. В глазах у всeх трех была волчья злоба.
  ...Да, придумано, что и говорить, толково: раздeляй и властвуй. Эти самоохранники точно так же спаяны в одну цeпочку — они, Ченикал, Видеман, Успенский — как на волe совeтский актив спаян с совeтской властью в цeлом. Спаян кровью, спаян ненавистью остальной массы, спаян сознанием, что только их солидарность всей банды, только энергия и беспощадность их вождей могут обеспечить им, если и не очень человeческую, то все-таки жизнь...
  Ченикал зашагал рядом со мной.
  — Вот видите, товарищ Солоневич, какая у нас работа. Вот — пойди, найди... В шестом баракe ночью в дежурного воспитателя пикой швырнули.
  — Какой пикой?
  — А так: палка, на палкe гвоздь. В спину угодили. Не сильно, а проковыряли. Вот так и живем. А то вот, весной было: в котел в вольнонаемной столовой наклали битого стекла. Хорошо еще, что повар замeтил — крупное стекло было... Я знаете, в партизанской красной армии был ; вот там — так это война — не знаешь с которой стороны рeзать будут, а рeзали в капусту. Честное вам говорю слово: там и то легче было.
  Я вeжливо посочувствовал Ченикалу...


Дальше








Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |