. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере

ТРЕТИЙ ЛАГПУНКТ

УРЧ медгорского отдeления приблизительно такое же завалящее и отвратное заведение, каким было и наше подпорожское УРЧ. Между нарядчиком УРЧ и нашим начальником конвоя возникает дискуссия. Конвой сдал нас и получил расписку. Но у нарядчика УРЧ нeт конвоя, чтобы переправить нас на третий лагпункт. Нарядчик требует, чтобы туда доставил нас наш подпорожский конвой. Начальник конвоя растекается соловьиным матом и исчезает. Нам, слeдовательно, предстоит провести ночь в новых урчевских закоулках. Возникает перебранка, в результатe которой мы получаем сопроводительную бумажку для нас и сани — для нашего багажа. Идем самостоятельно, без конвоя.
На третьем лагпунктe часа три тыкаемся от лагпунктового УРЧ к начальнику колонны, от начальника колонны — к статистикам, от статистиков — к каким-тостаростам и, наконец, попадаем в барак?
Это высокий и просторный барак, на много лучше, чeм на Погрe. Горит электричество. Окон раза в три больше, чeм в Погровских бараках. Холод — совсeм собачий, ибо печек только двe. Посерединe одной из длинных сторон барака — нeчто вродe ниши с окном — там "красный уголок ": стол, покрытый кумачем, на столe — нeсколько агитационных брошюрок, на стeнах — портреты вождей и лозунги. На нарах — много пустых мeст: только что переправили на сeвер очередную партию сокращенной публики. Дня через три-четыре будут отправлять еще один этап. В него рискуем попасть и мы. Но — довлeет дневи злоба его. Пока что — нужно спать.
Нас разбудили в половинe шестого — идти в Медгору работу. Но мы знаем, что ни в какую бригаду мы еще нечислены, и поэтому повторяем наш
погровский прием: выходим, окалачиваемся по уборным, пока колонны не исчезают, и потом снова заваливаемся спать.
Утром осматриваем лагпункт. Да, это нeсколько лучше Погры. Не на много, но все же лучше. Однако, пройти из лагпункта в Медгору мнe не удается. Ограды, правда, нeт, но между Медгорой и лагпунктом — рeчушка Вичка, не замерзающая даже в самые суровые зимы. Берега ее — в отвeсных сугробах снeга, обледенeлых от брызг стремительного течения... Через такую рeчку пробираться — крайне некомфортабельно. А по дорогe к границe таких рeчек — десятки... Нeт, зимой мы бы не прошли...
На этой рeчкe — мост, и на мосту — "попка". Нужно получить пропуск от начальника лагпункта. Иду к начальнику лагпункта. Тот смотрит подозрительно и отказывает наотрeз: "Никаких пропусков, а почему вы не на работe?" Отвeчаю: прибыли в пять утра. И чувствую: здeсь спецовским видом никого не проймешь. Мало ли специалистов проходили через третий лагпункт, чистку уборных и прочие удовольствия. Методы психолоческого воздeйствия здeсь должны быть какие-то другие. Какие именно — я еще не знаю. В виду этого мы вернулись в свой красный уголок, засeли за шахматы. Днем нас приписали к бригадe какого-то Махоренкова. К вечеру из Медгоры вернулись бригады. Публика — очень путаная. Нeсколько преподавателей и инженеров. Какой-то химик. Много рабочих. И еще больше урок. Какой-то урка подходит ко мнe и с дружественным видом щупает добротность моей
кожанки.
— Подходящая кожанка. И гдe это вы ее купили?
По рожe урки видно ясно: он подсчитывает — за такую кожанку не меньше как литров пять перепадет — обязательно сопру...
Урки в баракe — это хуже холода, тeсноты, вшей и клопов. Вы уходите на работу, ваши вещи и ваше продовольствие остаются в баракe, вмeстe с вещами и продовольствием ухитряется остаться какой-нибудь урка. Вы возвращаетесь — и ни вещей, ни продовольствия, ни урки. Через день-два урка появляется. Ваше продовольствие съедено, ваши вещи пропиты, но в этом пропитии принимали участие не только урки, но и кто-то из мeстного актива — начальник колонны, статистик, кто-нибудь из УРЧ и прочее. Словом, взывать вам не к кому и просить о расслeдовании тоже некого. Бывалые лагерники говорили, что самое простое, когда человeка сразу по прибытии в лагерь оберут, как липку, и человeк начинает жить по классическому
образцу: все мое ношу с собой. Нас на Погрe ограбить не успeли — в силу обстоятельств, уже знакомых читателю, и подвергаться ограблению нам очень не хотeлось. Не только в силу, так сказать, обычного человeческого эгоизма, но также и потому, что без нeкоторых вещей бeжать было бы очень некомфортабельно.
Но урки — это все-таки не актив. Дня два-три мы изворачивались таким образом: навьючивали на себя елико возможное количество вещей, и так и шли на работу. А потом случилось непредвидeнное происшествие.
Около нас, точнeе, над нами помeщался какой-то паренек лeт этак двадцати пяти. Как-то ночью меня разбудили его стоны. "Что с вами?" — "Да
живот болит, ой, не могу, ой, прямо горит "... Утром паренька стали было гнать на работу. Он кое-как сполз с нар и тут же свалился. Его подняли и опять положили на нары. Статистик изрек нeсколько богохульств и оставил паренька в покоe, пообeщав все же пайка ему не выписать.
Мы вернулись поздно вечером. Паренек все стонал. Я его пощупал. Даже в масштабах моих медицинских познаний можно было догадаться, что на почвe неизмeнных лагерных катарров (сырой хлeб, гнилая капуста и прочее) — у паренька что-то вродe язвы желудка. Спросили старшину барака. Тот отвeтил, что во врачебный пункт уже заявлено. Мы легли спать — и от физической усталости и непривычных дней, проводимых в физической работe на чистом воздухe, я заснул, как убитый. Проснулся от холода, Юры — нeт. Мы с Юрой приноровились спать, прижавшись спиной к спинe, — в этом положении нашего наличного постельного инвентаря хватало, чтобы не замерзать по ночам. Через полчаса возвращается Юра. Вид у него мрачный и рeшительный. Рядом с ним — какой-то старичок, как потом оказалось, доктор. Доктор пытается говорить что-то о том, что он-де разорваться не может, что ни медикаментов, ни мeст в больницe нeт, но Юра стоит над ним этаким коршуном, и вид у Юры профессионального убийцы. Юра говорит угрожающим тоном:
— Вы раньше осмотрите, а потом уж мы с вами будем разговаривать. Мeста найдутся. В крайности — я к Успенскому пойду.
Успенский — начальник лагеря. Доктор не может знать, откуда на горизонтe третьего лагпункта появился Юра и какие у него были или могли быть отношения с Успенским. Доктор тяжело вздыхает. Я говорю о том, что у паренька, по-видимому, язва привратника. Доктор смотрит на меня подозрительно.
— Да, нужно бы везти в больницу. Ну что ж, завтра пришлем санитаров.
— Это — завтра, — говорит Юра, — а парня нужно отнести сегодня.
Нeсколько урок уже столпилось у постели болящего. Они откуда-то в один момент вытащили старые, рваные и окровавленные носилки — и у доктора никакого выхода не оказалось. Парня взвалили на носилки, и носилки в сопровождении Юры, доктора и еще какой-то шпаны потащились куда-то в больницу.
Утром мы по обыкновению стали вьючить на себя необходимeйшую часть нашего имущества. К Юрe подошел какой-то чрезвычайно ясно выраженный урка, остановился перед нами, потягивая свою цыгарку и лихо сплевывая.
— Что это — пахан твой? — спросил он Юру.
— Какой пахан?
— Ну, батька, отец — человeчьего языка не понимаешь?
— Отец.
— Так, значит, вот что — насчет борохла вашего — не бойтесь. Никто ни шпинта не возьмет. Будьте покойнички. Парнишка-то этот — с нашей шпаны. Так что вы — нам, а мы — вам.
О твердости урочьих обeщаний я кое-что слыхал, но не очень этому вeрил. Однако, Юра рeшительно снял свое "борохло", и мнe ничего не оставалось, как послeдовать его примeру. Если уж "оказывать довeрие" — так без запинки. Урка посмотрeл на нас одобрительно, еще сплюнул и сказал:
— А ежели кто тронет — скажите мнe. Тут тебe не третий отдeл, найдем враз.
Урки оказались, дeйствительно, не третьим отдeлом и не активистами. За все время нашего пребывания в Медгорe у нас не пропало ни одной тряпки. Даже и послe того, как мы перебрались из третьего лагпункта. Таинственная организация урок оказалась, так сказать, вездeсущей. Нeчто вродe китайских тайных обществ нищих и бродяг. Нeсколько позже — Юра познакомился ближе с этим миром, оторванным от всего остального человeчества и живущим по своим таинственным и жестоким законам. Но пока что — за свои вещи мы могли быть спокойны.

В ЧЕРНОРАБОЧЕМ ПОЛОЖЕНИИ

Нас будят в половинe шестого утра. На дворe еще тьма. В этой тьмe выстраиваются длинные очереди лагерников — за своей порцией утренней каши. Здeсь порции раза в два больше, чeм в Подпорожьи: так всякий совeтский быт тучнeет по мeрe приближения к начальственным центрам и тощает по мeрe удаления от них. Потом нас выстраивают по бригадам, и мы топаем — кто куда. Наша бригада идет в Медгору, "в распоряжение комендатуры управления".
Приходим в Медгору. На огромной площади управленческого городкаразбросаны здания, службы, склады. Все это выстроено на много солиднeе лагерных бараков. Посерединe двора — футуристического вида столп, и на столпe оном — бюст Дзержинского, — так сказать, основателя здeшних мeст и благодeтеля здeшнего населения.
Наш бригадир исчезает в двери комендатуры и оттуда появляется в сопровождении какого-то мрачного мужчины, в лагерном бушлатe, с длинными висячими усами и изрытым оспой лицом. Мужчина презрительным оком оглядывает нашу разнокалиберную, но в общем довольно рваную шеренгу. Нас — человeк тридцать. Одни отправляются чистить снeг, другие рыть ямы для будущего ледника чекистской столовой. Мрачный мужчина, распредeлив всю шеренгу, заявляет:
— А вот вас двое, которые в очках, — берите лопаты и айда за мной.
Мы берем лопаты и идем. Мрачный мужчина широкими шагами перемахивает через кучи снeга, сора, опилок, досок и черт его знает, чего еще. Мы идем за ним. Я стараюсь сообразить, кто бы это мог быть не по его нынeшнему официальному положению, а по его прошлой жизни. В общем — сильно похоже на кондового рабочего, наслeдственного пролетария и прочее. А впрочем — увидим...
Пришли на один из дворов, заваленный пиленым лeсом: досками, брусками, балками, обрeзками. Мрачный мужчина осмотрeл все это испытующим оком и потом сказал:
— Ну, так вот, значит, что... Всю эту хрeновину нужно разобрать так, чтобы доски к доскам, бруски к брускам... В штабели, как полагается.
Я осмотрeл все это столпотворение еще болeе испытующим оком:
— Тут на десять человeк работы на мeсяц будет.
"Комендант " презрительно пожал плечами.
— А вам что? Сроку не хватит? Лeт десять, небось, имeется?
— Десять не десять, а восемь есть.
— Ну, вот... И складайте себe. А как пошабашите — приходите ко мнe — рабочее свeдeние дам... Шабашить — в четыре часа. Только что прибыли?
— Да.
— Ну, так вот, значит, и складайте. Только — жил из себя тянуть — никакого расчету нeт. Всeх дeл не передeлаешь, а сроку хватит...
"Комендант " повернулся и ушел. Мы с Юрой спланировали нашу работу и начали потихоньку перекладывать доски, бревна и прочее. Тут только я понял, до чего я ослаб физически. Послe часа этой, в сущности, очень неторопливой работы — уже еле ноги двигались.
Погода прояснилась. Мы усeлись на досках на солнцe, достали из карманов по куску хлeба и позавтракали так, как завтракают и обeдают и в лагерях, и в России вообще, тщательно прожевывая каждую дрогоцeнную крошку и подбирая упавшие крошки с досок и с пол бушлата. Потом — посидeли и поговорили о массe вещей. Потом снова взялись за работу. Так незамeтно и прошло время. В четыре часа мы отправились в комендатуру за "рабочими свeдeниями". "Рабочие свeдeния" — это нeчто вродe квитанции, на которой "работодатель" отмeчает, что такой-то заключенный работал столько-то времени и выполнил такой-то процент нормы.
Мрачный мужчина сидeл за столиком и с кeм-тоговорил по телефону. Мы подождали. Повeсив трубку, он спросил мою фамилию. Я сказал. Он записал, поставил какую-то "норму" и спросил Юру. Юра сказал. "Комендант " поднял на нас свои очи:
— Что — родственники?
Я объяснил.
— Эге, — сказал комендант. — Заворочено здорово. Чтобы и сeмени на волe не осталось.
Он протянул заполненную бумажку. Юра взял ее, и мы вышли на двор. На дворe Юра посмотрeл на бумажку и сдeлал индeйское антраша — отголоскитeх индeйских танцев, которые он в особо торжественных случаях своей жизни выполнял лeт семь тому назад.
— Смотри.
Я посмотрeл. На бумажкe стояло:
— Солоневич Иван. 8 часов. 135%.
— Солоневич Юрии. 8 часов. 135%.
Это означало, что мы выполнили по 135 процентов какой-то неизвeстной нам нормы и поэтому имeем право на получение сверхударного обeда и сверхударного пайка размeром в 1100 грамм хлeба.
Тысяча сто грамм хлeба это, конечно, был капитал. Но еще большим капиталом было ощущение, что даже лагерный свeт — не без добрых людей...

РАЗГАДКА СТА ТРИДЦАТИ ПЯТИ ПРОЦЕНТОВ

Наша бригада нестройной и рваной толпой вяло шествовала "домой" на третий лагпункт. Шествовали и мы с Юрой. Все-таки очень устали, хотя и наработали не Бог знает сколько. Рабочие свeдeния с отмeткой о ста тридцати пяти процентах выработки лежали у меня в карманe и вызывали нeкоторое недоумeние: с чего бы это?
Здeсь, в Медгорe, мы очутились на самых низах 5 социальной лeстницы лагеря. Мы были окружены и придавлены неисчислимым количеством всяческого начальства, которое было поставлено над нами с преимущественной цeлью — выколотить из нас возможно большее количество коммунистической прибавочной стоимости. А коммунистическая прибавочная стоимость — вещь гораздо болeе серьезная, чeм та, капиталистическая, которую в свое время столь наивно разоблачал Маркс. Здeсь выколачивают все, до костей. Основные функции выколачивания лежат на всeх "работодателях ", то есть, в данном случаe, на всeх, кто подписывал нам эти рабочие свeдeния.
Проработав восемь часов на перекладкe досок и бревен, мы ощутили с достаточной ясностью: при существующем уровнe питания и тренированности мы не то что ста тридцати пяти, а пожалуй, и тридцати пяти процентов не выработаем. Хорошо, попалась добрая душа, которая поставила нам сто тридцать пять процентов. А если завтра доброй души не окажется? Перспективы могут быть очень невеселыми.
Я догнал нашего бригадира, угостил его папироской и завел с ним разговор о предстоящих нам работах и о том, кто, собственно, является нашим начальством на этих работах. К термину "начальство" наш бригадир отнесся скептически.
— Э, какое тут начальство, все своя бражка.
Это объяснение меня не удовлетворило. Внeшность бригадира была нeсколько путаной: какая же "бражка" является для него "своей"? Я переспросил.
— Да в общем же — свои ребята. Рабочая публика.
Это было яснeе, но не на много. Во-первых, потому, что сейчас в России нeт слоя, болeе разнокалиберного, чeм пресловутый рабочий класс, и, во-вторых, потому, что званием рабочего прикрывается очень много очень разнообразной публики: и урки, и кулаки, и дeлающие карьеру активисты, и интеллигентская молодежь, зарабатывающая пролетарские мозоли и пролетарский стаж, и многие другие.
— Ну, знаете, рабочая публика бывает уж очень разная.
Бригадир беззаботно передернул плечами.
— Гдe разная, а гдe и нeт. Тут гаражи, электростанции, мастерские, мельницы. Кого попало не поставишь. Тут завeдуют рабочие, которые с квалификацией, с царского времени рабочие.
Квалифицированный рабочий, да еще с царского времени — это было уже ясно, опредeленно и весьма утeшительно. Сто тридцать пять процентов выработки, лежавшие в моем карманe, потеряли характер приятной неожиданности и приобрeли нeкоторую закономeрность: рабочий — всамдeлишный, квалифицированный, да еще царского времени, не мог не оказать нам, интеллигентам, всей той поддержки, на которую он при данных обстоятельствах мог быть способен. Правда, при "данных обстоятельствах " наш, еще неизвeстный мнe, комендант кое-чeм и рисковал: а вдруг бы кто-нибудь разоблачил нашу фактическую 5 выработку? Но в Совeтской России люди привыкли к риску и к риску не только за себя самого.
Не знаю, как кто, но лично я всегда считал теорию разрыва интеллигенции с народом — кабинетной выдумкой, чeм-товесьма близким к так называемым сапогам всмятку, одним из тeх изобрeтений, на которые так охочи и такие мастера русские пишущие люди. Сколько было выдумано всяких мировоззрeнческих, мистических, философических и потусторонних небылиц! И какая от всего этого получилась путаница в терминах, понятиях и мозгах! Думаю, что ликвидация всего этого является основной, насущнeйшей задачей русской мысли, вопросом жизни и смерти интеллигенции, не столько подсовeтской — там процесс обезвздоривания мозгов "в основном " уже продeлан — сколько эмигрантской.
...В 1921-22 году Одесса переживала так называемые "дни мирного восстания". "Рабочие" ходили по квартирам "буржуазии" и грабили все, что де-юре было лишним для буржуев и де-факто казалось нелишним для восставших. Было очень просто сказать: вот вам ваши рабочие, вот вам русский рабочий класс. А это был никакой не класс, никакие не рабочие. Это была портовая шпана, лумпен -пролетариат Молдаванки и Пересыпи, всякие отбившиеся люди, так сказать, генеалогический корень нынeшнего актива. Они не были рабочими в совершенно такой же степени, как не был интеллигентом дореволюционный околодочный надзиратель, бивший морду пьяному дворнику, как не был интеллигентом — то есть профессионалом умственного труда — старый барин, пропивавший послeдние закладные.
Всe эти мистически кабинетные теории и прозрeния сыграли свою жестокую роль. Они раздробили единый народ на противостоящие друг другу группы. Отбросы классов были представлены, как характерные представители их. Большевизм, почти гениально использовав путаницу кабинетных мозгов, извлек из нее далеко не кабинетные послeдствия.
Русская революция, которая меня, как и почти всeх русских интеллигентов, спихнула с "верхов" — в моем случаe, очень относительных — и погрузила в "низы" — в моем случаe, очень неотносительные (уборка мусорных ям в концлагерe — чего уж глубже) — дала мнe блестящую возможность провeрить свои и чужие точки зрeния на нeкоторые вопросы. Должен сказать откровенно, что за такую провeрку годом концентрационного лагеря заплатить стоило. Склонен также утверждать, что для нeкоторой части российской эмиграции год концлагеря был бы великолeпным средством для протирания глаз и приведения в порядок мозгов. Очень вeроятно, что нeкоторая группа новых возвращенцев этим средством принуждена будет воспользоваться.
В тe дни, когда культурную Одессу грабили "мирными восстаниями", я работал грузчиком в Одесском рабочем кооперативe. Меня послали с грузовиком пересыпать бобы из каких-тозакромов в мeшки на завод Гена, на Пересыпи. Шофер с грузовиком уeхал, и мнe пришлось работать одному.
Было очень неудобно — некому мeшок держать. Работаю. Прогудeл заводской гудок. Мимо склада — он был нeсколько в сторонкe — бредут кучки рабочих, голодных, рваных, истомленных. Прошли, заглянули, пошептались, потоптались, вошли в склад.
— Что ж это они, сукины дeти, на такую работу одного человeка поставили?
Я отвeтил, что что же дeлать, вeроятно, людей больше нeт.
— У них-тогрузчиков нeту? У них по коммиссариатам одни грузчики и сидят. Ну, давайте, мы вам подсобим.
Подсобили. Их было человeк десять — и бобы были ликвидированы в течение часа. Один из рабочих похлопал ладонью послeдний завязанный мeшок.
— Вот, значит, ежели коллективно поднажмать, так раз — и готово. Ну, закурим что ли, чтоб дома не журились.
Закурили, поговорили о том, о сем. Стали прощаться. Я поблагодарил. Один из рабочих, сумрачно оглядывая мою внeшность, как-то, как мнe тогда показалось, подозрительно спросил:
— А вы-то давно на этом дeлe работаете?
Я промычал что-то не особенно внятное. Первый рабочий вмeшался в мои междометия.
— А ты, товарищок, дуру из себя не строй, видишь, человeк образованный, развe его дeло с мeшками таскаться.
Сумрачный рабочий плюнул и матерно выругался:
— Вот поэтому-то, мать его... , так все и идет. Которому мeшки грузить, так он законы пишет, а которому законы писать, так он с мeшками возится. Учился человeк, деньги на него страчены... По такому путe далеко-о мы пойдем.
Первый рабочий, прощаясь и подтягивая на дорогу свои подвязанные веревочкой штаны, успокоительно сказал:
— Ну, ни черта. Мы им кишки выпустим!
Я от неожиданности задал явственно глуповатый вопрос: кому это, им?
— Ну, уж кому, это и вы знаете и мы знаем.
Повернулся, подошел к двери, снова повернулся ко мнe и показал на свои рваные штаны.
— А вы это видали?
Я не нашел, что отвeтить: я и не такие штаны видал, да и мои собственные были ничуть не лучше.
— Так вот, значит, в семнадцатом году, когда товарищи про все это разорялись, вот, думаю, будет рабочая власть, так будет у меня и костюмчик, и все такое. А вот с того времени — как были эти штаны, так одни и остались. Одного прибавилось — дыр. И во всем так. Хозяева! Управители! Нeт, уж мы им кишки выпустим...
Насчет "кишек " пока что — не вышло. Сумрачный рабочий оказался пророком: пошли, дeйствительно, далеко — гораздо дальше, чeм в тe годы мог кто бы то ни было предполагать....
Кто же был типичен для рабочего класса? Тe, кто грабил буржуйские квартиры, или тe, кто помогал мнe грузить мeшки? Донбассовские рабочие, которые шли против добровольцев, подпираемые сзади латышско-китайско-венгерскими пулеметами, или ижевские рабочие, сформировавшиеся в ударные колчаковские полки?
Прошло много, очень много лeт. Потом были: "углубления революции", ликвидация кулака, как класса, на базe сплошной "коллективизации деревни", голод на заводах и в деревнях, пять миллионов людей в концентрационных лагерях, ни на один день не прекращающаяся работа подвалов ВЧК-ОГПУ-Наркомвнудeла.
За эти путанные и трагически годы я работал грузчиком, рыбаком, кооператором, чернорабочим, работником социального страхования, профработником и, наконец, журналистом. В порядкe ознакомления читателей с источниками моей информации о рабочем классe России, а также и об источниках пропитания этого рабочего класса — мнe хотeлось бы сдeлать маленькое отступление на аксаковскую тему о рыбной ловлe удочкой.
В нынeшней совeтской жизни это не только тихий спорт, на одном концe которого помeщается червяк, а на другом дурак. Это способ пропитания. Это один — только один — из многих отвeтов на вопрос: как же это, при том способe хозяйствования, какой ведется в Совeтской России, пролетарская и непролетарская Русь не окончательно вымирает от голода. Спасают, в частности, просторы. В странах, гдe этих просторов нeт, революция обойдется дороже.
Я знаю инженеров, бросавших свою профессию для рыбной ловли, сбора грибов и ягод. Рыбной ловлей, при всей моей бесталанности в этом направлении, не раз пропитывался и я. Так вот. Бесчисленные таборы рабочих: и использующих свой выходной день, и тeх, кто добывает пропитание свое в порядкe "прогулов ", "лодырничанья" и "летучести", бродят по изобильным берегам российских озер, прудов, рeк и рeчушек. Около крупных центров, в частности, под Москвой эти берега усeяны "куренями" — земляночки, прикрытые сверху хворостом, еловыми лапами и мхом. Там ночуют пролетарские рыбаки или в ожидании клева отсиживаются от непогоды.
...Берег Учи. Под Москвой. Послeдняя полоска заката уже догорeла. Послeдняя удочка уже свернута. У ближайшего куреня собирается компания сосeдствующих удильщиков. Зажигается костер, ставится уха. Из одного мeшка вынимается одна поллитровочка, из другого — другая. Спать до утренней зари не стоит. Потрескивает костер, побулькивают поллитровочки, изголодавшиеся за недeлю желудки наполняются пищей и теплом — и вот, у этих-токостров начинаются самые стоющие разговоры с пролетариатом. Хорошие разговоры. Никакой мистики. Никаких вeчных вопросов. Никаких потусторонних тем. Простой, хороший, здравый смысл. Или, в английском
переводe, "common sense", провeренный вeками лучшего в мирe государственного и общественного устройства. Революция, интеллигенция, партия, промфинплан, цех, инженеры, прорывы, быт, война и прочее встают в таком видe, о каком и не заикается совeтская печать, и таких формулировках, какие не приняты ни в одной печати мира...
За этими куренями увязались было профсоюзные культотдeлы и понастроили там "красных куреней" — домиков с культработой, портретами Маркса, Ленина, Сталина и с прочим "принудительным ассортиментом ". Из окрестностей этих куреней не то что рабочие, а и окуни, кажется, разбeжались. "Красные курени" поразвалились и были забыты. Разговоры у костров с ухой ведутся без наблюдения и руководства со стороны профсоюзов. Эти разговоры могли бы дать необычайный материал для этаких предрассвeтных "записок удильщика", таких же предрассвeтных, какими перед освобождением крестьян были Тургеневские "Записки охотника".

___

Из бесконечности вопросов, подымавшихся в этих разговорах "по душам ", здeсь я могу коснуться только одного, да и то мельком, без доказательств — это вопроса отношения рабочего к интеллигенции.
Если "разрыва" не было и до революции, то до послeдних лeт не было и ясного, исчерпывающего понимания той взаимосвязанности, нарушение которой оставляет кровоточащие раны на тeлe и пролетариата, и интеллигенции. Сейчас, послe страшных лeт социалистического наступления, вся трудящаяся масса частью почувствовала, а частью и сознательно поняла, что когда-то и как-то она интеллигенцию проворонила. Ту интеллигенцию, среди которой были и идеалисты, была, конечно, и сволочь (гдe же можно обойтись без сволочи?), но которая в массe функции руководства страной выполняла во много раз лучше, честнeе и человeчнeе, чeм их сейчас выполняют партия и актив. И пролетариат, и крестьянство — я говорю о среднем рабочем и о среднем крестьянинe — как-то ощущают свою вину перед интеллигенцией, в особенности перед интеллигенцией старой, которую они считают болeе толковой, болeе образованной и болeе способной к руководству, чeм новую интеллигенцию. И вот поэтому вездe, гдe мнe приходилось сталкиваться с рабочими и крестьянами не в качествe "начальства", а в качествe равного или подчиненного, я ощущал с каждым годом революции все рeзче и рeзче нeкий неписанный лозунг русской трудовой массы:
Интеллигенцию надо беречь.
Это не есть пресловутая российская жалостливость — какая уж жалостливость в лагерe, который живет трупами и на трупах. Это не есть сердобольная сострадательность богоносца к пропившемуся барину. Ни я, ни Юра не принадлежали и в лагерe к числу людей, способных, особенно в лагерной обстановкe, вызывать чувство жалости и сострадания: мы были сильнeе, и сытeе среднего уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того самого цeнного, что у нее осталось: наслeдников и будущих продолжателей великих строек русской государственности и русской культуры.

___

И я, интеллигент, ощущаю ясно, ощущаю всeм нутром своим: я должен дeлать то, что нужно и что полезно русскому рабочему и русскому мужику. Больше я не должен дeлать ничего. Остальное — меня не касается, остальное от лукавого.

Дальше










Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |