АКТИВ СХВАТИЛ ЗА ГОРЛО Сeл я в калошу из-за "дeл по выяснению". Дeла же эти заключались в слeдующем:
Территория ББК, как я уже об этом говорил, тянется в меридиональном направлении приблизительно на 1200 километров.
По всей этой территории идут непрерывные обыски, облавы, провeрки документов и прочее: в поeздах, на пароходах, на 1 дорогах, на мостах, на базарах, на улицах. Всякое лицо, при котором не будет обнаружено достаточно убeдительных документов, считается бeжавшим лагерником и попадает в лагерь "до выяснения". Onus probandi возлагается, по традиции ГПУ, на обвиняемого: докажи, что ты не верблюд. Человeк, уже попавший в лагерь, ничего толком доказать, разумeется, не в состоянии.
Тогда мeстное УРЧ через управление ББК начинает наводить справки по указанным арестованным адресам его квартиры, его службы, профсоюза и прочее.
Разумeется, что при темпах мрачных выдвиженцев такие справки могут тянуться не только мeсяцами, но и годами. Тeм временем незадачливого путешественника перебросят куда-нибудь на Ухту, в Вишеру, в Дальлаг и тогда получается вот что: человeк сидит без приговора, без срока, а гдe-то там, на волe семья попадает под подозрeние, особенно в связи с паспортизацией. Мечется по всяким совeтским кабакам, всякий кабак норовит отписаться и отдeлаться — и получается черт знает что... Из той кучи дeл, которую я успeл разобрать, таких "выясняющихся" набралось около
полусотни. Были и забавные: какой-то питерский коммунист — фамилии не помню — участвовал в рабочей экскурсии на Бeломорско-Балтийский канал. Экскурсантов возят по каналу так: документы отбираются, вмeсто документов выдается какая-то временная бумажонка и дeлается свирeпое предупреждение: от экскурсии не отбиваться... Мой коммунист, видимо, полагая, что ему, как партийному, законы не писаны — от экскурсии отбился, как он писал: "по причинe индивидуального пристрастия к рыбной ловлe удочкой". При этом небольшевицком занятии он свалился в воду, а когда вылeз и высох, то оказалось — экскурсия ушла, а бумажка в водe расплылась и разлeзлась до неузнаваемости. Сидeл он из-за своего "индивидуального пристрастия" уже восемь мeсяцев. Около полугода в его дeлe лежали уже всe справки, необходимые для его освобождения — в том числe справка от соотвeтствующей партийной организации и справка от медгорского управления ББК с приложением партийного билета незадачливого рыболова, а в билетe — и его фотография...
Человeк грeшный — в скорострeльном освобождении этого рыболова я отнюдь заинтересован не был: пусть посидит и посмотрит. Любишь кататься, люби и дрова возить.
Но остальные дeла как-то не давали покоя моей интеллигентской совeсти.
Загвоздка заключалась в том, что, во-первых, лагерная администрация ко всякого рода освободительным мeроприятиям относилась крайне недружелюбно, а во вторых, в том, что среди этих дeл были и такие, которые лежали в УРЧ в окончательно "выясненном видe" больше полугода, и они давно должны были быть отправлены в управление лагерем, в Медвeжью Гору. Это должен был сдeлать Стародубцев. С точки зрeния лагерно-бюрократической техники здeсь получалась довольно сложная комбинация. И я бы ее провел, если бы не сдeлал довольно грубой технической ошибки: когда Богоявленский слегка заeл по поводу этих дeл, я сказал ему, что о них я уже говорил с инспектором Мининым, который в эти дни "инструктировал " наш УРЧ. Минин был из Медвeжьей Горы, слeдовательно, — начальство и, слeдовательно, от Медвeжьей Горы скрывать уже было нечего. Но с Мининым я не говорил, а только собирался поговорить. Богоявленский же собрался раньше меня. Вышло очень неудобно. И, во-вторых, я не догадался как-нибудь заранeе реабилитировать Стародубцева и выдумать какие-нибудь "объективные обстоятельства", задержавшие дeла в нашем УРЧ. Впрочем, ничeм эта задержка Стародубцеву не грозила — развe только лишним крeпким словом из уст Богоявленского. Но всей этой ситуации оказалось вполнe достаточно для того, чтобы подвинуть Стародубцева на рeшительную атаку.
В один прекрасный день — очень невеселый день моей жизни — мнe сообщили, что Стародубцев подал в третью часть (лагерное ГПУ или, так сказать, ГПУ в ГПУ) заявление о том, что в цeлях контр-революционного саботажа работы УРЧ и мести ему, Стародубцеву, я украл из стола Стародубцева 72 папки личных дeл освобождающихся лагерников и сжег их в печкe. И что это заявление подтверждено свидeтельскими показаниями полдюжины других УРЧ-евских активистов. Я почувствовал, что, пожалуй, немного раз в своей жизни я стоял так близко к "стeнкe", как сейчас.
"Теоретическая схема" мнe была уныло ясна, безнадежно ясна: заявления Стародубцева и показаний активистов для третьей части будет вполнe достаточно, тeм болeе, что и Стародубцев, и активисты, и третья часть — все это были "свои парни", "своя шпана". Богоявленского же я подвел своим мифическим разговором с Мининым. Богоявленскому я все же не всегда и не очень был удобен своей активностью, направленной преимущественно в сторону "гнилого либерализма"... И, наконец, когда разговор дойдет до Медгоры, то Богоявленского спросят: "а на кой же черт вы, вопреки инструкции, брали на работу контр-революционера, да еще с такими статьями?" А так как дeло по столь контр-революционному преступлению, да еще и караемому "высшей мeрой наказания", должно было пойти в Медгору, то Богоявленский, конечно, сбросит меня со счетов и отдаст на растерзание... В лагерe — да и на волe тоже — можно расчитывать на служебные и личные интересы всякого партийного и полупартийного начальства, но на человeчность и даже на простую порядочность расчитывать нельзя.
Деталей Стародубцевского доноса я не знал, да так и не узнал никогда. Не думаю, чтобы шесть свидeтельских показали были средактированы без вопиющих противорeчий (для того, чтобы в таком дeлe можно было обойтись без противорeчий — нужны все-таки мозги), но вeдь мнe и перед расстрeлом этих показаний не покажут... Можно было, конечно, аргументировать и тeм соображением, что, ежели я собирался "с диверсионными цeлями" срывать работу лагеря, то я мог бы придумать для лагеря что-нибудь менeе выгодное, чeм попытку оставить в нем на год -два лишних больше семидесяти пар рабочих рук. Можно было бы указать на психологическую несообразность предположения, что я, который лeз в бутылку из-за освобождения всeх, кто, так сказать, попадался под руку, не смог выдумать другого способа отмщения за мои поруганные Стародубцевым высокие чувства, как задержать в лагерe 72 человeка, уже предназначенных к освобождению. Конечно, всeм этим можно было бы аргументировать... Но если и ленинградское ГПУ, в лицe товарища Добротина, ни логикe, ни психологии обучено не было, то что же говорить о шпанe из подпорожской третьей части?
Конечно, полсотни дeл "по выяснению", из-за которых я, в сущности, и сeл, были уже спасены — Минин забрал их в Медвeжью Гору. Конечно, "нeсть больше любви, аще кто душу свою положит за други своя" — но я с прискорбием должен сознаться, что это соображение рeшительно никакого утeшения мнe не доставляло. Роль мученика, при всей ее сценичности, написана не для меня...
Я в сотый, вeроятно, раз нехорошими словами вспоминал своего интеллигентского червяка, который заставляет меня лeзть в предприятия, в которых так легко потерять все, но в которых ни в каком случаe ничего нельзя выиграть. Это было очень похоже на пьяницу, который клянется: "ни одной больше рюмки" — клянется с утреннего похмeлья до вечерней выпивки.
Нeкоторый просвeт был с одной стороны: донос был сдан в третью часть пять дней тому назад. И я до сих пор не был арестован.
В объяснение этой необычной отсрочки можно было выдумать достаточное количество достаточно правдоподобных гипотез, но гипотезы рeшительно ничего не устраивали. Борис в это время лeчил от романтической болeзни начальника третьей части. Борис попытался кое-что у него выпытать, но начальник третьей части ухмылялся с нeсколько циничной загадочностью и ничего путного не говорил. Борис был такого мнeния, что на всe гипотезы и на всe превентивные мeроприятия нужно плюнуть и нужно бeжать, не теряя ни часу. Но как бeжать? И куда бeжать?
У Юры была странная смeсь оптимизма с пессимизмом. Он считал, что и из лагеря — в частности, и из Совeтской России — вообще (для него совeтский лагерь и Совeтская Россия были приблизительно одним и тeм же) — у нас все равно нeт никаких шансов вырваться живьем. Но вырваться все-таки необходимо. Это — вообще. А в каждом частном случаe Юра возлагал несокрушимые надежды на так называемого Шпигеля.
Шпигель был юным евреем, которого я никогда в глаза не видал и которому я в свое время оказал небольшую, в сущности, пустяковую и вполнe, так сказать, "заочную" услугу. Потом мы сeли в одесскую чрезвычайку — я, жена и Юра. Юрe было тогда лeт семь. Сeли без всяких шансов уйти от расстрeла, ибо при арестe были захвачены документы, о которых принято говорить, что они "не оставляют никаких сомнeний". Указанный Шпигель околачивался в то время в одесской чрезвычайкe. Я не знаю, по каким собственно мотивам он дeйствовал — по разным мотивам дeйствовали тогда люди — не знаю, каким способом это ему удалось — разные тогда были способы, — но всe наши документы он из чрезвычайки утащил, утащил вмeстe с ними и оба наших дeла — и мое, и жены. Так что, когда мы посидeли достаточное количество времени, нас выпустили в чистую, к нашему обоюдному и несказанному удивлению. Всего этого вмeстe взятого и с нeкоторыми деталями, выяснившимися значительно позже, было бы вполнe достаточно для холливудского сценария, которому не повeрил бы ни один разумный человeк
Во всяком случаe термин: "Шпигель" вошел в наш семейный словарь... И Юра не совсeм был неправ. Когда приходилось очень плохо, совсeм безвылазно, когда ни по какой человeческой логикe никакого спасения ждать было неоткуда — Шпигель подвертывался...
Подвернулся он и на этот раз.
ТОВАРИЩ ЯКИМЕНКО И ПЕРВЫЕ ХАЛТУРЫ
Между этими двумя моментами — ощущения полной безвыходности и ощущения полной безопасности — прошло около суток. За эти сутки я передумал многое. Думал и о том, как неумно, в сущности, я дeйствовал. Совсeм не по той теории, которая сложилась за годы совeтского житья и которая категорически предписывает из всeх имeющихся на горизонтe перспектив выбирать прежде всего халтуру. Под щитом халтуры можно и что-нибудь путное сдeлать. Но без халтуры человeк беззащитен, как средневeковый рыцарь без лат. А я вот, вопреки всeм теориям, взялся за дeло... И как это у меня из головы вывeтрилась безусловная и повелительная необходимость взяться прежде всего за халтуру?...
Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...
В Подпорожье свозили все новые и новые эшелоны лагерников, и первоначальный "промфинплан " был уже давно перевыполнен. К серединe февраля в Подпорожском отдeлении было уже около 45.000 заключенных. Кабак в УРЧ свирeпствовал совершенно невообразимый. Десятки тысяч людей оказывались без инструментов, слeдовательно, без работы, слeдовательно, без хлeба. Никто не знал толком, на каком лагпунктe и сколько находится народу. Одни "командировки" снабжались удвоенной порцией пропитания, другие не получали ничего. Всe списки перепутались. Сорок пять тысяч личных дeл, сорок пять тысяч личных карточек, сорок пять тысяч формуляров и прочих бумажек, символизирующих гдe-то погибающих живых людей, засыпали УРЧ лавиной бумаги: и писчей, 1 и обойной, и от старых этикеток кузнецовского чая, и из листов старых дореволюционных акцизных бандеролей, и Бог знает откуда еще: все это называется бумажным голодом.
Такие же формуляры, личные карточки, учетные карточки — и тоже, каждая разновидность — в сорока пяти тысячах экземпляров — перетаскивались окончательно обалдeвшими статистиками и старостами из колонны в колонну, из барака в барак. Тысячи безымянных Иванов, "оторвавшихся от своих документов " и не знающих, куда им приткнуться, бродили голодными толпами по карантину и пересылкe. Сотни начальников колонн метались по баракам, пытаясь собрать воедино свои разбрeдшиеся стада. Была оттепель. Половина бараков — с дырявыми потолками, но без крыш — протекала насквозь. Другая половина, с крышами, протекала не насквозь. Люди из первой половины, вопреки всяким вохрам, перекочевывали во вторую половину, и в
этом процессe всякое подобие колонн и бригад таяло, как снeг на потолках протекавших бараков. К началу февраля в лагерe установился окончательный хаос. Для ликвидации его из Медвeжьей Горы приeхал начальник УРО (учетно-распредeлительного отдeла) управления лагерем. О нем, как и о всяком лагерном пашe, имeющем право на жизнь и на смерть, ходили по лагерю легенды, расцвeченные активистской угодливостью, фантазией урок и страхом за свою жизнь всeх вообще обитателей лагеря.
___
Часа в два ночи, окончив наш трудовой "день", мы были собраны в кабинетe Богоявленского. За его столом сидeл человeк высокого роста, в щегольской чекистской шинели, с твердым, властным, чисто выбритым лицом. Что-то было в этом лицe патрицианское. С нескрываемой брезгливостью в поджатых губах он взирал на рваную, голодную, вороватую ораву актива, которая, толкаясь и запинаясь, вливалась в кабинет. Его, казалось, мучила необходимость дышать одним воздухом со всей этой рванью — опорой и необходимым условием его начальственного бытия. Его хорошо и вкусно откормленные щеки подергивались гримасой холодного отвращения. Это был начальник УРО, тов. Якименко.
Орава в нерeшимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся Якименкe, видимо, зная его по какой-то предыдущей работe, но Якименко смотрeл прямо на всю ораву и на поклоны не отвeчал. Мы с Юрой пробрались вперед и усeлись на подоконникe.
— Ну, что ж вы? Собирайтесь скорeй и рассаживайтесь.
Рассаживаться было не на чем. Орава вытекла обратно и вернулась с табуретками, полeньями и досками. Через нeсколько минут всe рассeлись. Якименко начал рeчь.
Я много слыхал совeтских рeчей. Такой хамской и по смыслу, и по тону я еще не слыхал. Якименко не сказал 1 "товарищи", не сказал даже "граждане". Рeчь была почти бессодержательна. Аппарат расхлябан, так работать нельзя. Нужны ударные темпы. Пусть никто не думает, что кому-то и куда-то удастся из УРЧ уйти (это был намек на профессоров и на нас с Юрой). Из УРЧ уйдут либо на волю, либо в гроб...
Я подумал о том, что я, собственно, так и собираюсь сдeлать — или в гроб, или на волю. Хотя в данный момент дeло, кажется, стоит гораздо ближе к гробу.
Рeчь была кончена. Кто желает высказаться?
Орава молчала. Начал говорить Богоявленский. Он сказал все то, что говорил Якименко, — ни больше и ни меньше. Только тон был менeе властен, рeчь была менeе литературна и выражений нелитературных в ней было меньше. Снова молчание.
Якименко обводит презрительно-испытующим взором землисто-зеленые лица оравы, безразлично скользить мимо интеллигенции — меня, Юры и профессоров — и говорит тоном угрозы:
— Ну?
Откашлялся Стародубцев. "Мы, конечно, сознавая наш пролетарский долг, чтобы, так сказать, загладить наши преступления перед нашим пролетарским отечеством, должны, так сказать, ударными темпами. Потому, как нeкоторая часть сотрудников, дeйствительно, работает в порядкe расхлябанности, и опять же нeту революционного сознания, что как наше отдeление ударное и, значит, партия довeрила нам отвeтственный участок великого социалистического строительства, так мы должны, не щадя своих сил, на пользу мировому пролетариату, ударными темпами в порядкe боевого задания."
Бессмысленной чередой мелькают бессмысленные фразы — штампованные фразы любого совeтского "общественника": и в Колонном Залe Москвы, и в прокуренной закутe колхозного сельсовeта, и среди станков цехового собрания. Что это? За семнадцать лeт не научились говорить так, чтобы было, если не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее? Или просто — защитная окраска? Не выступить нельзя — антиобщественник. А выступить?.. Вот так и выступают — четверть часа из пустого в порожнее. И такое порожнее, что и зацeпиться не за что. Не то что смысла — и уклона не отыскать.
Стародубцев заткнулся.
— Кончили?
— Кончил.
Якименко снова обводит ораву гипнотизирующим взором.
— Ну?.. Кто еще?.. Что, и сказать нечего?
Откашливается Насeдкин.
— У меня, разрeшите, есть конкретное предложение. По части, чтобы заключить социалистическое соревнование с УРЧ краснознаменного Водораздeльского отдeления. Если позволите, я зачитаю...
— Зачитывайте, — брезгливо разрeшает Якименко.
Насeдкин зачитывает. О, Господи, какая халтура!.. Какая убогая провинциальная, отставшая на двe пятилeтки халтура! Эх, мнe бы...
Насeдкин кончил. Снова начальственное "ну?" и снова молчание. Я рeшаюсь:
— Разрeшите, гражданин начальник?
Разрeшающее "ну"...
Я говорю, сидя на подоконникe, не мeняя позы и почти не подымая головы. К совeтскому начальству можно относиться корректно, но относиться почтительно нельзя никогда. И даже за внeшней корректностью всегда нужно показать, что мнe на тебя, в сущности, наплевать — обойдусь и без тебя. Тогда начальство думает, что я дeйствительно могу обойтись и что, слeдовательно, гдe-то и какую-то зацeпку я и без него имeю... А зацeпки могут быть разные. В том числe и весьма высокопоставленные... Всякий же совeтский начальник боится всякой зацeпки...
— ... Я, как человeк в лагерe новый — всего двe недeли — не рискую, конечно, выступать с рeшающими предложениями... Но, с другой стороны, я недавно с воли, и я хорошо знаю тe новые формы социалистической организации труда (о, Господи!), которые провeрены опытом миллионов ударников и результаты которых мы видим и на Днeпростроe, и на Магнитостроe, и на тысячах наших пролетарских новостроек (а опыт сотен тысяч погибших!..) Поэтому я, принимая, так сказать, за основу интересное (еще бы!) предложение тов. Насeдкина, считал бы нужным его уточнить.
Я поднял голову и встрeтился глазами со Стародубцевым. В глазах Стародубцева стояло:
— Мели, мели... Не долго тебe молоть-то осталось...
Я посмотрeл на Якименко. Якименко отвeтил подгоняющим "ну"...
И вот из моих уст полились: Уточнение пунктов договора. Календарные сроки. Коэффициент выполнения. Контрольные тройки. Буксир отстающих. Социалистическое совмeстительство лагерной общественности. Выдвиженчество лучших ударников...
Боюсь, что во всей этой абракадабрe читатель не поймет ничего. Имeю также основаны полагать, что в ней вообще никто ничего не понимает. На извилистых путях генеральной линии и пятилeток все это обрeло смысл и характер формул знахарского заговора или завываний якутского шамана. Должно дeйствовать на эмоции. Думаю, что дeйствует. Послe получаса таких заклинаний мнe лично хочется кому-нибудь набить морду...
Подымаю голову, мельком смотрю на Якименко... На его лицe — насмeшка. Довольно демонстративная, но не лишенная нeкоторой заинтересованности...
— Но, помимо аппарата самого УРЧ, — продолжаю я, — есть и низовой аппарат — колонн, лагпунктов, бараков. Он, извините за выражение, не годится ни к... (если Якименко выражался не вполнe литературными формулировками, то в данном случаe и мнe не слeдует блюсти излишнюю pruderie). Люди новые, не всегда грамотные и совершенно не в курсe элементарнeйших технических требований учетно-распредeлительной работы... Поэтому в первую голову мы, аппарат УРЧ, должны взяться за них... К каждой группe работников должен быть прикрeплен извeстный лагпункт... Каждый работник должен ознакомить соотвeтственных низовых работников с техникой работы... Тов. Стародубцев, как наиболeе старый и опытный из работников УРЧ, не откажется, конечно (в глазах Стародубцева вспыхивает мат)... Каждый из нас должен дать нeсколько часов своей работы (Господи, какая чушь! — и так работают часов по 18). Нужно отпечатать на пишущей машинкe или на гектографe элементарнeйшие инструкции...
Я чувствую, что — еще нeсколько "утончений" и "конкретизаций", и я начну молоть окончательный вздор. Я умолкаю...
— Вы кончили, товарищ...?
— Солоневич — подсказывает Богоявленский.
— Вы кончили, товарищ Солоневич?
— Да, кончил, гражданин начальник...
— Ну, что ж... Это болeе или менeе конкретно... Предлагаю избрать комиссию для проработки... В составe: Солоневич, Насeдкин. Ну, кто еще? Ну, вот вы, Стародубцев. Срок — два дня. Кончаем. Уже четыре часа.
Выборы a` la soviet кончены. Мы выходим на двор, в тощие сугробы. Голова кружится и ноги подкашиваются. Хочется eсть, но eсть рeшительно нечего. И за всeм этим — сознание, что как-то — еще не вполнe ясно, как — но все же в борьбe за жизнь, в борьбe против актива, третьей части и стeнки какая-то позиция захвачена.
БАРИН НАДEВАЕТ БEЛЫЕ ПЕРЧАТКИ...
На другой день Стародубцев глядeл окончательным волком. Даже сознание того, что гдe-то в джунглях третьей части "прорабатывается" его донос, не было достаточно для его полного морального удовлетворения.
Мой "рабочий кабинет " имeл такой вид:
В углу комнаты — табуретка. Я сижу на полу, на полeнe. Надо мною на полках, вокруг меня на полу и передо мною на табуреткe — всe мои дeла: их уже пудов пятьдесят — пятьдесят пудов пестрой бумаги, символизирующей сорок пять тысяч человeческих жизней.
Проходя мимо моего "стола", Стародубцев с демонстративной небрежностью задeвает табуретку ногой, и мои дeла разлетаются по полу. Я встаю с окончательно сформировавшимся намeрением сокрушить Стародубцеву челюсть. В этом христианском порывe меня останавливает голос Якименки:
— Так вот он гдe...
Я оборачиваюсь.
— Послушайте, куда вы к чертям запропастились? Ищу его по всeм закоулкам УРЧ... Не такая уж миниатюрная фигура... А вы вот гдe приткнулись. Что это — вы здeсь и работаете?
— Да, — уныло иронизирую я, — юрисконсультский и планово-экономический отдeл.
— Ну, это безобразие! Не могли себe стола найти?
— Да все уж разобрано.
— Tarde venientibus — полeнья, — щеголевато иронизирует Якименко.
— Бывает и так, что tarde venientibus — полeньями...
Якименко понимающим взором окидывает сцену: перевернутую табуретку, разлетeвшиеся бумаги, меня, Стародубцева и наши обоюдные позы и выражения лиц.
— Безобразие все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказал найти вам и мeсто, и стул, и стол. А пока пойдемте ко мнe домой. Мнe с вами кое о чем поговорить нужно.
— Сейчас, я только бумаги с пола подберу.
— Бросьте, Стародубцев подберет. Стародубцев, подберите.
С искаженным лицом Стародубцев начинает подбирать.... Мы с Якименко выходим из УРЧ...
— Вот идиотская погода, — говорит Якименко тоном, предполагающим мою сочувственную реплику. Я подаю сочувственную реплику. Разговор начинается в, так сказать, свeтских тонах: погода, еще о художественном театрe начнет говорить...
— Я гдe-то слыхал вашу фамилию. Это не ваши книжки — по туризму?..
— Мои...
— Ну, вот, очень приятно. Так что мы с вами, так сказать, товарищи по призванию... В этом году собираюсь по Сванетии...
— Подходящие мeста...
— Вы как шли? С сeвера? Через Донгуз -Орун?
...Ну, чeм не черные тюльпаны?..
И так шествуем мы, обсуждая прелести маршрутов Вольной Сванетии. Навстрeчу идет начальник третьей части. Он почтительно берет под козырек. Якименко останавливает его.
— Будьте добры мнe на шесть вечера — машину... Кстати — вы не знакомы?
Начальник третьей части мнется...
— Ну, так позвольте вас познакомить... Это наш извeстный туристский дeятель, тов. Солоневич... Будет нам читать лекции по туризму. Это...
— Да я уже имeю удовольствие знать товарища Непомнящего...
Товарищ Непомнящий берет под козырек, щелкает шпорами и протягивает мнe руку. В этой рукe — донос Стародубцева, эта рука
собирается через икс времени поставить меня к стeнкe. Я тeм не менeе
пожимаю ее...
— Нужно будет устроить собрание наших работников... Вольнонаемных, конечно... Тов. Солоневич прочтет нам доклад об экскурсиях по Кавказу...
Начальник третьей части опять щелкает шпорами.
— Очень будет приятно послушать...
На всю эту комедию я смотрю с нeсколько запутанным чувством...
___
Приходим к Якименкe. Большая чистая комната. Якименко снимает шинель.
— Разрeшите, пожалуйста, товарищ Солоневич, я сниму сапоги и прилягу.
— Пожалуйста, — запинаюсь я...
— Уже двe ночи не спал вовсе. Каторжная жизнь...
Потом, как бы спохватившись, что уж ему-то и в моем-топрисутствии о каторжной жизни говорить вовсе уж неудобно, поправляется:
— Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколeнию...
Я отвeчаю весьма неопредeленным междометием...
— Ну, что ж, товарищ Солоневич, туризм — туризмом, но нужно и к дeлам перейти...
Я настораживаюсь...
— Скажите мнe откровенно — за что вы, собственно, сидите?
Я схематически объясняю — работал переводчиком, связь с иностранцами, оппозиционные разговоры...
— А сын ваш?
— По формe — за то же самое. По существу — для компании...
— Н-да. Иностранцев лучше обходить сторонкой. Ну, ничего, особенно унывать ничего. В лагерe культурному человeку, особенно если с головой — не так уж и плохо... — Якименко улыбнулся не без нeкоторого цинизма. — По существу не такая уж жизнь и на волe... Конечно, первое время тяжело... Но люди ко всему привыкают... И, конечно, восьми лeт вам сидeть не придется.
Я благодарю Якименко и за это утeшение.
— Теперь дeло вот в чем. Скажите мнe откровенно — какого вы мнeния об аппаратe УРЧ.
— Мнe нeт никакого смысла скрывать это мнeние.
— Да, конечно, но что подeлаешь... Другого аппарата нeт. Я надeюсь, что вы поможете мнe его наладить... Вот вы вчера говорили об инструкциях для низовых работников. Я вас для этого, собственно говоря, и побеспокоил... Сдeлаем вот что: я вам расскажу, в чем заключается работа всeх звеньев аппарата, а вы на основании этого напишите этакие инструкции. Так, чтобы было коротко и ясно самым дубовым мозгам. Пишите вы, помнится, недурно.
Я скромно наклоняю голову.
— Ну, видите ли, тов. Якименко, я боюсь, что на мою помощь трудно
расчитывать. Здeсь пустили сплетню, что я украл и сжег нeсколько десятков дeл, и я ожидаю...
Я смотрю на Якименку и чувствую, как внутри что-то начинает вздрагивать.
На лицe Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.
— Ах, это? Плюньте!...
Мысли и ощущения летят стремительной путаницей. Еще вчера была почти полная безвыходность. Сегодня — "плюньте"... Якименко не врет, хотя бы потому, что врать у него нeт никакого основания. Неужели это в самом дeлe Шпигель? Папироса в руках дрожит мелкой дрожью. Я опускаю ее под стол...
— В данных условиях не так просто плюнуть. Я здeсь человeк новый...
— Чепуха все это! Я этот донос... Это дeло видал. Сапоги в смятку. Просто Стародубцев пропустил всe сроки, запутался и кинул все в печку. Я его знаю... Вздор... Я это дeло прикажу ликвидировать...
В головe становится как-то покойно и пусто. Даже нeт особего облегчения. Что-то вродe растерянности...
— Разрeшите вас спросить, товарищ Якименко, почему вы повeрили, что
это вздор?..
— Ну, знаете ли... Видал же я людей... Чтобы человeк вашего типа, кстати и ваших статей, — улыбнулся Якименко, — стал покупать месть какому-то несчастному Стародубцеву цeной примeрно... сколько это будет? Там, кажется, семьдесят дeл? Да? Ну так, значит, в суммe лeт сто лишнего заключения... Согласитесь сами — непохоже...
— Мнe очень жаль, что вы не вели моего дeла в ГПУ...
— В ГПУ — другое. Чаю хотите?
Приносят чай, с лимоном, сахаром и печеньем. В срывах и взлетах совeтской жизни — гдe срыв — это смерть, а взлет — немного тепла, кусок хлeба и нeсколько минут сознания безопасности — я сейчас чувствую себя на каком-товзлетe, нeсколько фантастическом.
Возвращаюсь в УРЧ в каком-тотуманe. На улицe уже темновато. Меня окликает рeзкий, почти истерически, вопросительный возглас Юры:
— Ватик? Ты?
Я оборачиваюсь. Ко мнe бeгут Юра и Борис. По лицам их я вижу, что что-то случилось. Что-то очень тревожное.
— Что, Ва, выпустили?
— Откуда выпустили?
— Ты не был арестован?
— И не собирался, — неудачно иронизирую я.
— Вот сволочи, — с сосредоточенной яростью и вмeстe с тeм с
каким-томнe еще непонятным облегчением говорит Юра. — Вот сволочи!
— Подожди, Юрчик, — говорит Борис. — Жив и не в третьей части — и слава Тебe, Господи. Мнe в УРЧ 2 Стародубцев и прочие сказали, что ты арестован самим Якименкой, начальником третьей части и патрульными.
— Стародубцев сказал?
— Да.
У меня к горлу подкатывает острое желание обнять Стародубцева и прижать его так, чтобы и руки, и грудь чувствовали, как медленно хрустит и ломается его позвоночник... Что должны были пережить и Юра, и Борис за тe часы, что я сидeл у Якименки, пил чай и вел хорошие разговоры?
Но Юра уже дружественно тычет меня кулаком в живот, а Борис столь же дружественно обнимает меня своей пудовой лапой. У Юры в голосe слышны слезы. Мы торжественно в полутьмe вечера цeлуемся, и меня охватывает огромное чувство и нeжности, и увeренности. Вот здeсь — два самых моих близких и родных человeка на этом весьма неуютно оборудованном земном шарe. И неужели же мы, при нашей спайкe, при абсолютном "всe за одного, один за всeх ", пропадем? Нeт, не может быть. Нeт, не пропадем.
Мы тискаем друг друга и говорим разные слова, милые, ласковые и совершенно бессмысленные для всякого постороннего уха, наши семейные слова... И как будто тот факт, что я еще не арестован, что-нибудь предрeшает для завтрашнего дня: вeдь ни Борис, ни Юра о Якименском "плюньте" не знают еще ничего. Впрочем, здeсь, дeйствительно, carpe diem: сегодня живы — и то глава Богу.
Я торжественно высвобождаюсь из братских и сыновних тисков и столь же торжественно провозглашаю:
— А теперь, милостивые государи, послeдняя сводка с фронта побeды — Шпигель.
— Ватик, всерьез? Честное слово?
— Ты, Ва, в самом дeлe, не трепли зря нервов, — говорит Борис.
— Я совершенно всерьез. — И я рассказываю весь разговор с Якименкой.
Новые тиски, и потом Юра тоном полной непогрeшимости говорит:
— Ну вот, я вeдь тебя предупреждал. Если совсeм плохо, то Шпигель какой-то должен же появиться, иначе как же...
Увы! со многими бывает и иначе...
___
Разговор с Якименкой, точно списанный со страниц Шехерезады, сразу ликвидировал все: и донос, и третью часть, и перспективы: или стeнки, или побeга на вeрную гибель, и активистские поползновения, и большую часть работы в урчевском бедламe.
Вечерами, вмeсто того, чтобы коптиться в махорочных туманах УРЧ, я сидeл в комнатe Якименки, пил чай с печеньем и выслушивал Якименковские лекции о лагерe. Их теоретическая часть, в сущности, ничeм не отличалась от того, что мнe в теплушкe рассказывал уголовный коновод Михайлов. На основании этих сообщений я писал инструкции. Якименко предполагал издать их для всего ББК и даже предложить ГУЛАГу. Как я узнал впослeдствии, он так и поступил. Авторская подпись была, конечно, его. Скромный капитал своей корректности и своего печенья Якименко затратил не зря.
