ПОБEГ 


ОБСТАНОВКА


  К Медвeжьей Горe я подъезжал с чувством какой-то безотчетной нервной тревоги. Так — по логикe — тревожиться как будто и нечего, но в нынeшней России вообще, а в концлагерe — в особенности — ощущенье безопасности — это рeдкий и мимолетный сон, развeваемый первым же шумом жизни...
  Но в Медвeжьей Горe все было спокойно: и с моей спартакиадой, и с моими физкультурниками, и, главное, с Юрой. Я снова угнeздился в баракe № 15, и этот барак, послe колонии беспризорников, послe водораздeльского отдeления, послe ссыльных баб у Повeнца — этот барак показался этаким отчим домом, куда я, блудный сын, возвращаюсь послe скитаний по чужому миру.
  До побeга нам оставалось шестнадцать дней. Юра был настроен весело и нeсколько фаталистически. Я был настроен не очень весело и совсeм уж не фаталистически: фатализма у меня вообще нeт ни на копeйку. Наша судьба будет рeшаться в зависимости не от того, повезет или не повезет, а в зависимости от того — что мы провороним и чего мы не провороним. От наших собственных усилий зависит свести элемент фатума в нашем побeгe до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически может ине приниматься во внимание. На данный момент основная опасность заключалась в том, что третий отдeл мог догадываться о злонамeренных наших стремлениях покинуть пышные сады социализма и бeжать в бесплодные пустыни буржуазии. Если такие подозрeния у него есть, то здeсь же, в нашем баракe, гдe-то совсeм рядом с нами, торчит недреманное око какого-нибудь сексота.
  Недреманные очи этой публики никогда особым умом не блещует, и если я это око расшифрую, то я уж как-нибудь обойду его. Поэтому наши послeдние лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному разглядыванию того, что дeлается в баракe.
  Хотeлось бы напослeдок рассказать о жизни нашего барака. Это был один из наиболeе привиллегированных бараков лагеря, и жизнь в нем была не хуже жизни привиллегированного комсомольского общежития на сталиградском тракторном, значительно лучше жизни московского студенческого общежития и совсeм уж несравненно лучше рабочих бараков и землянок гдe-нибудь на новостройках или на торфоразработках — иногда и в Донбассe...
  Барак наш стоял в низинкe, между управленческим городком и берегом озера, был окружен никогда не просыхавшими лужами и болотцами, был умeренно дыряв и населен совсeм уж неумeренным количеством клопов.
  Публика в баракe была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались, приeзжали и уeзжали: барак был таким же проходным двором, как всякое учреждение, общежитие или предприятие — текучесть кадров. Болeе или менeе стабильным элементом была администрация барака: староста, "статистик ", двое дневальных и кое кто из "актива" — всякого рода "тройки": тройка по культурно-просвeтительной работe, тройка по соцсоревдованию и ударничеству, тройка по борьбe с побeгами и прочее. Стабильным элементом были и мы с Юрой. Но мы в баракe занимали совсeм особое положение. Мы приходили и уходили, когда хотeли, ночевали то на Вичкe, то в баракe — словом приучили барачную администрацию к нашей, так сказать, экстерриториальности. Но даже и эта экстерриториальность не спасала нас от всeх прелестей совeтской "общественной жизни".
  Официальный рабочий день начинался в девять утра и кончался в одиннадцать ночи с трехчасовым перерывом на обeд. Для того, чтобы получить талоны на обeд и на хлeб, по этим талонам получить и то, и другое, пообeдать и вымыть посуду — требовались всe эти три часа. Послe одиннадцати наиболeе привиллегированное сословие лагерников получало еще и ужин, непривиллегированное — ужина не получало. Во всяком случаe, для многополезной "общественной дeятельности" и актива, и прочих обитателей лагеря "рабочий день" начинался в двeнадцать ночи. В двeнадцать или в половинe первого предсeдатель нашей культ -тройки громогласно объявляет:
  — Товарищи, сейчас будет доклад товарища Солоневича о работe московского автозавода.
  Активисты устремляются к нарам подымать уже уснувших обитателей барака. Товарищ Солоневич слазить с нар и, проклиная свою судьбу, доклады, культработу и активистов, честно старается вложить в 10-15 минут все, что полагается сказать об АМО. Никто товарища Солоневича, конечно, и не думает слушать — кромe развe актива. Сонные лица маячат над нарами, босые нога свeшиваются с нар. Доклад кончен. "Вопросы есть"? — Какие там вопросы — людям скорeе бы заснуть. Но культ -тройка хочет проявить активность. "А скажите, товарищ докладчик, как поставлено на заводe рабочее изобрeтательство". Ох, еще три минуты. Сказал. "А, скажите, товарищ докладчик "...
  Но товарищ Солоневич политического капитала зарабатывать не собирается и сокращение срока заключeния его никак не интересует. Поэтому на третий вопрос товарищ Солоневич отвeчает: "Не знаю; все, что знал, рассказал "... А какой-нибудь докладчик из бывших комсомольцев или коммунистов на тему "революционный подъем среди народов востока" будет размусоливать часа два-три. Революционного подъема на востокe —
лагерникам как раз и не хватало, особенно — ночью.
  Всeми этакими культурно-просвeтительными мeроприятиями завeдывал в нашем баракe пожилой петербугский бухгалтер со сладкой фамилией Анютин — толстовец, вегетарианец и человeк бестолковый. У меня относительно него было два предложения: а) он дeйствует, как дeйствует большинство лагерного актива, в нелeпом расчетe на честность власти, на то, что она сдерживает свои обeщания. Он -де пять лeт будет из кожи лeзть вон, надрываться на работe, на бессонных ночах, проведенных за расписыванием никому ненужной стeнной газеты, составлением планов и отчетов по культработe и пр. пр. — и за это за все ему из семи лeт его срока — два года скинут. Расчет этот неправилен ни с какой стороны. За эти пять лeт он очень рискует получить прибавку к своему основному сроку — за какой-нибудь допущенный им идеологический перегиб или недогиб. За эти же пять лeт — если он все время из кожи будет лeзть вон — он станет окончательным инвалидом — и тогда, только тогда, власть отпустит его на волю помирать, гдe ему вздумается. И, наконец, сокращение срока добывается вовсе не "честным социалистическим трудом ", а исключительно большим или меньшим запасом изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютин не страдал. Вся его игра — была совсeм впустую. И поэтому возникло второе предположение: Анютин нeкоим образом прикомандирован в барак для специального наблюдения за мною и Юрой — ни мнe, ни Юрe он со своей культработой не давал никакого житья. Я долгое время и с большим беспокойством присматривался к Анютину, пока на "субботниках " (в лагерe называют — "ударниках ") не выяснил с почти окончательной увeренностью: Анютиным двигают бестолковость и суетливость — отличительные свойства всякого активиста: без суетливости — туда не пролeзешь, а при наличии хоть нeкоторой толковости — туда и лeзть незачeм...
  В свой план работы Анютин всадил и такой пункт: разбить цвeтники у нашего барака — вот поистинe одних цвeтов нам не хватало для полноты нашей красивой жизни, уж хоть картошку бы предложил посадить...
  "Субботник " или "ударник " — это работа, выполняемая в порядкe общественной нагрузки в свободное время. В лагерe это свободное время бывает только в выходные дни. Три выходных дня семьдесят человeк нашего барака ковырялись над пятью грядками для будущих цвeтов: здeсь я наблюдал социалистический труд в крайнем выражении всего его великолeпия: работы там было одному человeку на день-полтора. Но, в виду полной бессмысленности всей этой затeи люди работали, как дохлые мухи,
лопат не хватало, порядка не было, и когда в двeсти десять рабочих дней было сдeлано пять грядок, то выяснилось: цвeточных сeмян нeт и в заводe. Время же для посадки картошки было слишком позднее. И тогда я сказал Анютину: ну, уж теперь-то я продерну его в "Перековкe" за "безхозяйственную растрату двухсот десяти рабочих дней". Анютин перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы он был сексотом, то ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.
  Впрочем, несмотря на свою активность, а может быть, и вслeдствие ее, Анютин скоро попал в ШИЗО: вышел погулять за предeлы лагерной черты и напоролся на какого-то активиста из вохровцев. Анютин попал в одну камеру с группой туломских инженеров, которые еще зимой задумали бeжать в Финляндию и уже около полугода ждали расстрeла... Их жены были арестованы в Петербургe и Москвe, и шло слeдствие: не оказывали ли онe своим мужьям помощи в дeлe подготовки побeга... Инженеров было, кажется, шесть или семь человeк, люди, по всей вeроятности, были неглупые, и их судьба висeла над нами каким-тострашным предостережением.
  Помню, что когда-то, около этого времени, ярким лeтним днем я сидeл в пустом почти баракe: ко мнe подошел Юра и протянул мнe номер "Правды".
  — Хочешь полюбопытствовать? — в голосe его было что-то чуть-чуть насмeшливое. Он показал мнe кeм-то отчеркнутое жирным красным карандашем. "Постановление Совнаркома СССР". В нем было: за попытку побeга заграницу — объявление внe закона и безусловный расстрeл ; для военных — тот же расстрeл и ссылка семьи "в отдаленнeйшие мeста Союза".
  Мы посмотрeли друг на друга.
  — Подумаешь — напугали! — сказал Юра.
  — Не мeняет положения, — сказал я.
  — Я думаю, — Юра презрительно пожал плечами...
  Больше об этом постановлении у нас с Юрой никакого "обмeна мнeний" не было. Наших планов оно, дeйствительно, ни в какой степени не мeняло. Но потом я не раз думал о том, какое свидeтельство о бeдности выдала совeтская власть и себe, и своему строю, и своей армии.
  Представьте себe любое в мирe правительство, которое в мирное время объявило бы urbi et orbи: для того, чтобы поддерживать на должном уровнe патриотизм командного состава нашей армии, мы будем расстрeливать тeх офицеров, которые попытаются оставить подвластную нам страну, и ссылать "в отдаленнeйшие мeста" — то есть на вeрную смерть — их семьи. Что стали бы говорить о патриотизмe французской армии, если бы французское правительство пустило бы в мир такую позорную угрозу?..
  А эта угроза была сдeлана всерьез. Большевики не очень серьезно относятся к своим обeщаниям, но свои угрозы они по мeрe технической возможности выполняют и перевыполняют... Эта угроза ни в какой степени не мeняла ни наших намeрений, ни наших планов, но она могла указывать на какой-то крупный побeг — по всей вeроятности, по военной линии — и, слeдовательно, да усиление сыска и охраны границ... Снова стало мерещиться "недреманное око", снова стали чудиться сексоты во всeх окружающих...
  И в эти дни в нашем баракe появился новый дневальный; я не помню сейчас его фамилии. Вмeстe с ним в нашем баракe поселились и двое его дeтей: дeвочка лeт десяти и мальчик лeт семи. Юра, как великий специалист в дeлe возни со всякого рода дeтворой, вошел с этими дeтишками в самую тeсную дружбу. Дeтей этих подкармливал весь барак: на них пайка не полагалось... Я же время от времени ловил на себe взгляд 
дневального — мрачный и пронзительный, как будто этим взглядом дневальный хотeл докопаться до самой сущности моей, до самых моих сокровенных мыслей... Становилось жутковато... Я перебирал в памяти всe слова, интонации, жесты Подмоклаго, Гольмана, Успенского: нeт, ничего подозрительного. Но вeдь эта публика, при ее-то квалификации, никакого подозрeния ни одним жестом не проявит. А этот нехитрый мужиченко приставлен слeдить — слeдит неумeло, но слeжка есть: как воровато отводит он глаза в сторону, когда я ловлю его настороженный взгляд. Да, слeжка есть. Что дeлать?
  Бeжать сейчас же — значит, подвести Бориса. Написать ему? Но если за нами есть слeжка, то никакого письма Борис просто на просто не получит. Нужно было придумать какой-то рeзкий, для всeх неожиданный поворот от всeх наших планов, рeзкий бросок в какую-то никeм непредвидeнную сторону... Но — в какую сторону? Был наскоро, начерно придуман такой план. Юра идет в лeс к нашему продовольственному складу. Я увязываюсь с динамовцами покататься по озеру на моторной лодкe — обычно на этой лодкe двое чинов третьего отдeла выeзжали на рыбную ловлю. Подманю их к берегу против нашего склада, ликвидирую обоих и попаду к Юрe и к складу в момент, которого третий отдeл предвидeть не сможет, и с оружием, взятым у ликвидированных чекистов. Потом мы двигаемся на моторкe на юг и, не доeзжая устья рeки Суны, высаживаемся на берег в уже знакомых нам по моей развeдкe и по нашему первому побeгу мeстах. Весь этот план висeл на волоскe. Но другого пока не было. Стали строить и другие планы. Наше строительство было прервано двумя вещами.
  Первая — это было письмо Бориса. Из Свирьского лагеря приeхал нeкий дядя, разыскал меня в баракe, начал говорить о пятом и о десятом, оставляя меня в тревожном недоумeнии относительно смысла и цeли этих нелeпых разорванных фраз, ускользающей тематики, беспокойного блеска в глазах. Потом мы вышли из барака на свeт Божий, дядя всмотрeлся в меня и облегченно вздохнул: "ну, теперь я и без документов вижу, что вы брат Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи друг на друга, и посторонние люди нас часто путают)... Человeк достал из двойной стeнки берестовой табакерки маленькую записочку:
  — Вы пока прочтите, а я в сторонкe посижу.
  Записка была оптимистична и лаконична. В ней за обычным письмом был наш старинный, нехитрый, но достаточно остроумный и ни разу чекистами не расшифрованный шифр. Из шифрованной части записки явствовало: дата побeга остается прежней, никак не раньше и не позже. До этой даты оставалось не то восемь, не то девять дней. Измeнить ее для Бориса уже технически было невозможно — развe какая-нибудь уж очень счастливая случайность... Из расспросов выяснилось: Борис работает в качествe начальника санитарной части. Это — должность, на которой человeку нeт покоя ни днем, ни ночью: его требуют всe и во всe стороны, и побeг Бориса будет обнаружен через нeсколько часов ; вот почему Борис так настойчиво указывает на жесткий срок: 12 часов дня 28-го июля. В остальном у Бориса все в порядкe: сыт, тренирован, посылки получает, настроение оптимистичное и энергичное.
  Уже потом, здeсь, в Гельсингфорсe, я узнал, как и почему Борис попал из Подпорожья в Лодейное Поле. Из его санитарного городка для слабосильных, выздоравливающих и инвалидов ничего не вышло: этот городок постепенно вовсе перестали кормить; тысячи людей вымерли, остальных куда-то раскассировали; Бориса перевели в Лодейное Поле — столицу Свирьского лагеря ОГПУ... Стало тревожно за Бориса: побeг из Лодейного Поля был значительно труднeе побeга из Подпорожья: нужно будет идти из крупного лагерного центра, как-то переправиться через Свирь, идти по очень населенной мeстности, имeя в запасe очень немного часов, свободных от преслeдования... Это, в частности, значило, что какой-то
план Борисом уже разработан до мельчайших деталей и всякое измeнение срока могло бы перевернуть вверх дном всe его планы и всю его подготовку. Что дeлать?
  Мои мучительные размышления были прерваны самим дневальным.
  Как-то днем я пришел в наш барак. Он был абсолютно пусть. Только у дверей сидeл в понурой своей позe наш дневальный, он посмотрeл на меня совсeм уж пронизывающим взором. Я даже поежился: вот сукин сын...
  Думал напиться чаю. Кипятку не было. Я вышел из барака и спросил дневального, когда будет кипяток.
  — Да я сейчас сбeгаю и принесу.
  — Да зачeм же вам, я сам могу пойти.
  — Нeт, уж дозвольте мнe, потому как и у меня к вам просьба есть.
  — Какая просьба?
  — Да уж я вам послe...
  Дневальный принес кипяток. Я достал из нашего "неприкзапа" —неприкосновенного запаса для побeга — два куска сахара. Налили чайку.
  Дневальный вдруг встал из-за стола, пошел к своим нарам, что-то поковырялся там и принес мнe помятое, измазанное письмо в конвертe из оберточной бумаги.
  — Это — от жены моей... А сам я — неграмотный...
  — Никому не показывал, совeстно и показывать... Ну, должно, в цензурe прочли... Так я к вам, как к попу, прочитайте, что тут есть написанное...
  — Так чего же вы стeсняетесь, если не знаете, что тут написано?
  — Знать-то, не знаю, а догадка есть. Уж вы прочитайте, только чтоб как на исповeди — никому не говорить.
  Прочитать было трудно. Не думаю, чтобы и в цензурe у кого-нибудь хватило терпeния прочесть это странное измазанное, с расплывшимися на ноздреватой бумагe каракулями, письмо... Передать его стиль невозможно. Трудно вспомнить этот странный переплет условностей сельской вeжливости, деталей колхозной жизни, блесток личной трагедии авторши письма, тревоги за дeтей, которые остались при ней, и за дeтей, которые поeхали "кормиться" к мужу в концлагерь, и прочего и прочего. Положение же дeл сводилось к слeдующему:
  Предсeдатель колхоза долго и упорно подъезжал к женe моего дневального. Дневальный застал его в сараe на попыткe изнасилования, и предсeдатель колхоза был избить. За террористический акт против представителя власти дневального послали на десять лeт в концентрационный лагерь. Четыре — он здeсь уже просидeл. Посылал женe сухари, не съедал своего пайкового сахара, продавал свою пайковую махорку, из шести оставшихся на волe дeтей двое все-таки умерло. Кто-то из сердобольного начальства устроил ему право на жительство с семьей, он выписал к себe вот этих двух ребятишек: в лагерe их все-таки кормили. Двое остались на волe. Смысл же письма заключался в слeдующем: к женe дневального подъезжает новый предсeдатель колхоза, "а еще кланяется вам, дорогой наш супруг, тетенька Марья совсeм помирающе, а Митенька наш лежит ножки распухши и животик раздувши, а предсeдатель трудодней не дает... И Господом Богом прошу я вас, дорогой мой супруг, благословите податься, без вашей воли хошь помру, а дeтей жалко, а предсeдатель лапает, а трудодней не дает..."
  Дневальный уставился глазами в стол... Я не знал, что и сказать... Что тут скажешь?.. "Вот какое дeло, — тихо сказал дневальный, — с таким письмом, к кому пойдешь, а сердце чуяло, вот уж судьба"...
  У меня мелькнула мысль — пойти бы к Успенскому, показать ему это письмо, уцeпить его за мужское самолюбие или как-нибудь иначе... Может быть, было бы можно как-нибудь нажать на соотвeтствующий районный исполком... Но я представил себe конкретную банду деревенских "корешков ". Ванька в колхозe, Петька в милиции и пр. и пр. Кто пойдет из "района" защищать женские права какой-то безвeстной деревенской бабы, кто и что сможет раскопать в этой круговой порукe? Просто бабу загрызут враз со всeми ее ребятами...
  — Так уж отпишите, — глухо сказал дневальный — отпишите, пусть... подается... — По его бородe текли крупные слезы...
  В нашей путаной человeческой жизни вещи устроены как-то особо по глупому: вот прошла передо мною тяжелая, безвыходная, всамдeлишняя человeческая трагедия. Ну, конечно, было сочувствие к судьбe этого рязанского мужиченки, тeм болeе острое, что его судьба была судьбой миллионов, но все же было и великое облегчение — кошмар недреманного ока рассeялся, никаких мало-мальски подозрительных симптомов слeжки ни с какой стороны не было видно. Под диктовку дневального я слал поклоны каким-то кумам и кумам, в рамкe этих поклонов и хозяйственных совeтов было вставлено мужнино разрeшение "податься"; дневальный сидeл с каменным лицом, по морщинам которого молча скатывались крупные слезы, а вот на душe все же было легче, чeм полчаса тому назад... Вспомнился Маяковский: "для веселия планета наша плохо оборудована". Да, плохо оборудована. И не столько планета, сколько сам человeк: изо всeх своих сил портит жизнь — и себe, и другим... Думаю, что Творец, создавая человeка на шестой день творения, предшествующими днями был нeсколько
утомлен...