. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
ВИДЕМАН ХВАТАЕТ ЗА ГОРЛО


  Придя в колонию, мы пересчитали свой отряд. Шестнадцать человeк все-таки сбeжало. Ченикал в ужасe. Через полчаса меня вызывает 
начальник Вохра. У него повадка боа-констриктора, предвкушающего хороший обeд и медленно развивающего свои кольца.
  — Так — шестнадцать человeк у вас сбeжало?
  — У меня никто не сбeжал.
  Удавьи кольца распрямляются в мат.
  — Вы мнe тут янкеля не крутите, я вас... и т.д.
  Совсeм дурак человeк. Я сажусь на стол, вынимаю из кармана образцово показательную коробку папирос. Данная коробка была получена в медгорском распредeлителe ГПУ по специальной запискe Успенского (всего былополучено сто коробок) — единственная бытовая услуга, которую я соизволил взять у Успенского. Наличие коробки папирос сразу ставит человeка в нeкий привиллегированный разряд — в лагерe в особенности, ибо коробка папирос доступна только привиллегированному сословию... От коробки папирос язык начальника Вохра прилипает к его гортани.
  Я достал папиросу, постучал мундштуком, протянул коробку начальнику Вохра: "Курите? А скажите, пожалуйста, сколько вам собственно лeт?"
  — Тридцать пять, — ляпает начальник Вохра и спохватывается — попал в какой-то подвох. — А вам какое дeло, что это вы себeпозволяете?
  — Нeкоторое дeло есть... Так как вам тридцать пять лeт а не три года, вы бы, кажется, могли понять, что один человeк не имeет никакой возможности услeдить за сотней беспризорников, да еще в лeсу.
  — Так чего же вы расписывались?
  — Я расписывался в наличии рабочей силы. А для охраны существуете вы.Ежели вы охраны не дали — вы и отвeчать будете. А если вы еще раз попытаетесь на меня орать — это для вас может кончиться весьма нехорошо.
  — Я доложу начальнику колонии...
  — Вот с этого надо бы и начинать...
  Я зажигаю спичку и вeжливо подношу ее к папиросe начальника Вохра. Тот находится в совсeм обалдeлом видe.
  Вечером я отправляюсь к Видеману. Повидимому, за мной была какая-то слeжка — ибо вмeстe со мной к Видеману торопливо 2 вваливается и начальник Вохра. Он, видимо, боится, что о побeгe я доложу первый и не в его пользу.
  Начальник Вохра докладывает: вот, дескать, этот товарищ взял на работу сто человeк, а шестнадцать у него сбeжало. Видеман не проявляет никакого волнения: "так, говорите, шестнадцать человeк?"
  — Точно так, товарищ начальник.
  — Ну, и черт с ними.
  — Трое вернулись. Сказывают, один утоп в болотe. Хотeли вытащить, да чуть сами не утопли.
  — Ну, и черт с ним...
  Начальник Вохра балдeет снова. Видеман оборачивается ко мнe:
  — Вот что, тов. Солоневич. Вы остаетесь у нас. Я звонил Корзуну и согласовал с ним все, он уже давно обeщал перебросить вас сюда. Ваши вещи будут доставлены из Медгоры оперативным отдeлением...
  Тон — вeжливый, но не допускающий никаких возражений. И под вeжливым тоном чувствуются оскаленные зубы всегда готового прорваться административного восторга.
  На душe становится нехорошо. У меня есть подозрeния, что Корзуну он вовсе не звонил, — но что я могу подeлать. Здeсь я Видеману, в сущности, не нужен ни к чему, но у Видемана есть Вохр, и он может меня здeсь задержать, если и не надолго, то достаточно для того, чтобы сорвать побeг. "Вещи будут доставлены оперативным отдeлением " — значит, оперрод полeзет на мою полку и обнаружит: запасы продовольствия, еще не сплавленные в лeс, и два компаса, только что спертые Юрой из техникума. С моей задержкой — еще не так страшно. Юра пойдет к Успенскому — и Видеману влетит по первое число. Но компасы?
  Я чувствую, что зубы Видемана вцeпились мнe в горло. Но сейчас нужно быть спокойным. Прежде всего — нужно быть спокойным.
  Я достаю свою коробку папирос и протягиваю Видеману. Видеман смотрит на нее недоумeвающе.
  — Видите ли, товарищ Видеман... Как раз перед отъедом я на эту тему говорил с товарищем Успенским... Просил его о переводe сюда...
  — Почему с Успенским? При чем здeсь Успенский?
  В рыкe тов. Видемана чувствуется нeкоторая неувeренность.
  — Я сейчас занят проведением вселагерной спартакиады... Тов. Успенский лично руководить этим дeлом... Корзун нeсколько не в курсe всего этого — он все время былв раз eздах... Во всяком случаe, до окончания спартакиады о моем переводe сюда не может быть и рeчи... Если вы меня оставите здeсь вопреки прямому распоряжениюУспенского, — думаю, могут быть крупные неприятности...
  — А вам какое дeло? Я вас отсюда не выпущу, и не о чем говорить... С Успенским Корзун договорится и без вас.
  Плохо. Видеман и в самом дeлe может не выпустить меня. И может дать распоряжение оперативному отдeлению о доставкe моих вещей. В частности, и компасов. Совсeм может быть плохо. Говоря просто, от того, как я сумeю открутиться от Видемана, зависит наша жизнь — моя, Юры и Бориса. Совсeм плохо...
  — Я вам уже докладывал, что тов. Корзун не вполнe в курсe дeла. А дeло очень срочное. И если подготовка к спартакиадe будет заброшена недeли на двe...
  — Можете уходить, — говорит Видеман начальнику Вохра. Тот поворачивается и уходит.
  — Что это вы мнe плетете про какую-то спартакиаду?
  Господи, до чего он прозрачен, этот Видеман. Зубы чешутся, но там, в Медгорe, сидит хозяин с большой палкой. Черт его знает, какие у этого "писателя" отношения с хозяином... Цапнешь за икру, а потом окажется — не во время. И потом... хозяин... палка... А отступать — не хочется: как никак административное самолюбие...
  Я вмeсто отвeта достаю из кармана "Перековку" и пачку приказов о спартакиадe. — Пожалуйте.
  Видемановские челюсти разжимаются и хвост приобрeтает вращательное движение. Гдe-то в глубинe души Видеман уже благодарит своего ГПУ-ского создателя, что за икру он не цапнул...
  — Но против вашего перевода сюда послe спартакиады вы, тов. Солоневич, надeюсь, ничего имeть не будете?
  Ух, выскочил... Можно бы, конечно, задать Видеману вопрос — для чего я ему здeсь понадобился, но, пожалуй, не стоит...
  ...Ночью над колонией ревет приполярная буря. Вeтер бьет в окна тучами песку. Мнe не спится. В голову почему-то лeзут мысли о зимe и о том, что будут дeлать эти четыре тысячи мальчиков в бесконечные зимния ночи, когда чертова куча будет завалена саженными сугробами снeга, а в бараках будут мерцать тусклые коптилочки — до зимы вeдь всe эти четыре тысячи ребят "ликвидировать" еще не успeют...
  Вспомнился кисет махорки: человeческая реакция на человeческие отношения... Значит — не так уж они безнадежны — эти невольные воры?.. Значит — Божья искра в них все еще теплится... Но кто ее будет раздувать — Видеман? Остаться здeсь, что ли? Нeт, невозможно ни технически — спартакиада, побeг, 28-е июля, ни психологически — все равно ничeм, ничeм не поможешь... Так, развe только: продлить агонию...
  В голову лeзет мысль об утонувшем в болотe мальчикe, о тeх тринадцати, которые сбeжали (сколько из них утонуло в карельских трясинах?), о дeвочкe с кастрюлей льда, о профессорe Авдeевe, замерзшем у своего барака, о наборщикe Мишe, вспомнились всe мои горькие опыты "творческой работы", все мое горькое знание о судьбах всякой человeчности в этом "социалистическом раю". Нeт, ничeм не поможешь.
  Утром я уeзжаю из "второго Болшева" — аки тать в нощи, не попрощавшись с завклубом: снова возьмет за пуговицу и станет уговаривать. А что я ему скажу?
  ...В мирe существует "Лига защиты прав человeка". И человeк, и его права в послeдние годы стали понятием весьма относительным. Человeком, напримeр, перестал быть кулак — его прав лига защищать даже и не пыталась.
  Но есть права, находящиеся абсолютно внe всякого сомнeния: это права
дeтей. Они не дeлали ни революции, ни контр-революции. Они гибнут абсолютно без всякой личной вины со своей стороны.
  К описанию этой колонии я не прибавил ничего: ни для очернения большевиков, ни для обeления беспризорников. Сущность дeла заключается в том, что для того, чтобы убрать подальше от глаз культурного мира созданную и непрерывно создаваемую вновь большевизмом беспризорность, совeтская власть — самая гуманная в мирe — лишила родителей миллионы дeтей, выкинула этих дeтей из всякого человeческого общества, заперла остатки их в карельскую тайгу и обрекла на медленную смерть от голода, холода, цынги, туберкулеза...
  На просторах райских долин социализма таких колоний имeется не одна. Та, которую я описываю, находится на берегу Бeломорско-Балтийского канала, в 27-ми километрах к сeверу от гор. Повeнца.
  Если у "Лиги защиты прав " есть хотя бы элементарнeйшая человeческая совeсть — она, быть может, поинтересуется этой колонией....
  Должен добавить, что до введения закона о расстрeлах малолeтних, этих мальчиков расстрeливали и без всяких законов, в порядкe, так сказать, обычного совeтского права...

ВОДОРАЗДEЛ 


  На той же моторкe и по тому же пустынному каналу я тащусь дальше на сeвер. Через четверть часа лeс закрывает от меня чертову кучу беспризорной колонии.
  В сущности, мой отъезд сильно похож на бeгство — точнeе, на дезертирство. А — что дeлать? Строить футбольные площадки на ребячьих костях? Вот — один уже утонул в болотe... что сталось с тeми тринадцатью, которые не вернулись?
  Канал тих и пусть. На моторкe я — единственный пассажир. Каюта, человeк на 10-15, загажена и заплевана; на палубe — сырой пронизывающий вeтер, несущий над водой длинные вуали утреннего тумана. "Капитан ", сидящий в рулевой будкe, жестом приглашает меня в эту будку. Захожу и усаживаюсь рядом с капитаном. Здeсь тепло и не дует, сквозь окна кабинки можно любоваться надвигающимся пейзажем: болото и лeс, узкая лента канала, обложенная грубо отесанными кусками гранита. Мeстами гранит уже осыпался, и на протяжении сотен метров в воду вползают медленная осыпи песку. Капитан обходит эти мeста, держась поближе к противоположному берегу.
  — Что ж это? Не успeли достроить — уже и разваливается?
  Капитан флегматично пожимает плечами.
  — Песок — это что. А вот — плотины заваливаются, вот за Водораздeлом сами посмотрите. Подмывает их снизу, что ли... Гнилая работа, как есть гнилая, тяп да ляп: гонют, гонют, вот и выходит — не успeли построить, — глядишь, а все из рук разлазится. Вот сейчас — всю весну чинили, экскаваторы работали, не успeли подлатать — снова разлeзлось. Да, песок — это что? А как с плотинами будет — никому неизвeстно. Другой канал думают строить — не дай Господи...
  О том, что собираются строить "вторую нитку" канала, я слыхал еще в Медгорe. Изыскательные партии уже работали, и в производственном отдeлe уже висeла карта с двумя вариантами направления этой "второй нитки" — насколько я знаю, ее все-таки не начали строить...
  — А что возят по этому каналу?
  — Да вот — вас возим.
  — А еще что?
  — Ну, еще кое кого, вродe вас ...
  — А грузы?
  — Какие тут грузы? Вот вчера на седьмой участок, под Повeнцом, пригнали двe баржи с ссыльными — одни бабы... Тоже — груз, можно сказать... Ах ты, мать твою...
  Моторка тихо в eхала в какую-то мель. "Стой! давай полный назад ", — заорал капитан в трубку. Мотор дал задний ход ; пeна взбитой воды побeжала от кормы к носу; суденышко не сдвинулось ни на вершок. Капитан снова выругался: "вот, заговорились и в eхали, ах ты, мать его"... Снизу прибeжал замасленный механик и в свою очередь обложил капитана. "Ну, что ж, пихаться будем!" — сказал капитан фаталистически.
  На моторкe оказалось нeсколько шестов, специально приспособленных для "пихания", с широкими досками на концах, чтобы шесты не уходили в песок. Дали полный задний ход, навалились на шесты, моторка мягко скользнула назад, потом, освободившись, рeзко дернулась к берегу. Капитан в нeсколько прыжков очутился у руля и едва успeл спасти корму от удара о береговые камни. Механик, выругавшись еще раз, ушел вниз, к мотору. Снова усeлись в будкe.
  — Ну, будет лясы точать, — сказал капитан, — тут песок со всeх щелей лeзет, а напорешься на камень — пять лeт дадут.
  — А вы — заключенный?
  — А то — что же?
  Часа через два мы подъезжаем к Водораздeлу — высшей точкe канала. Отсюда начинается спуск на сeвер, к Сорокe. Огромный и совершенно пустой затон, замкнутый с сeвера гигантской бревенчатой дамбой. Над шлюзом — бревенчатая триумфальная арка с надписью об энтузиазмe, побeдах и о чем-то еще. Другая такая же арка, только гранитная, перекинута через дорогу к лагерному пункту. Огромная — и тоже пустынная — площадь, вымощенная булыжниками, замыкается с сeвера длинным, метров в сто, двухэтажным бревенчатым домом. Посерединe площади — гранитный обелиск с бюстом Дзержинского. Все это — пусто, позанесено песком. Ни на площади, ни на шлюзах — ни одной живой души. Я не догадался спросить у капитана дорогу к лагерному пункту, а тут спросить не у кого. Обхожу дамбу, плотину, шлюзы. На шлюзах, оказывается, есть караульная будка, в которой мирно почивают двое "каналохранников ". Выясняю, что до лагерного пункта — версты двe лeсом, окаймляющим площадь, вeроятно, площадь имени Дзержинского...
  У оплетенного проволокой входа в лагерь стояло трое вохровцев — очень рваных, но не очень сытых. Здeсь же торчала караульная будка, из которой вышел уже не вохровец, а оперативник — то есть вольнонаемный чин ОГПУ, в длиннополой кавалерийской шинели с сонным и отъевшимся лицом. Я протянул ему свое командировочное удостовeрение. Оперативник даже не посмотрeл на него: "да что там, по личности видно, что свой, — проходите". Вот так комплимент! Неужели мимикрия моя дошла до такой степени, что всякая сволочь по одной "личности" признает меня своим...
  Я прошел за ограду лагеря и только там понял, в чем заключалась тайна проницательности этого оперативника: у меня не было голодного лица, слeдовательно, я был своим. Я понял еще одну вещь: что, собственно говоря, лагеря, как такового, я еще не видал — если не считать девятнадцатого квартала. Я не рубил дров, не копал песку, не вбивал свай в бeломорско-балтийскую игрушку товарища Сталина. С первых же дней мы всe трое вылeзли, так сказать, на лагерную поверхность. И, кромe того, Подпорожье было новым с иголочки и сверхударным отдeлением, Медгора же была столицей, а вот здeсь, в Водораздeлe, — просто лагерь — лагерь не ударный, не новый и не столичный. Покосившиеся и почернeлые бараки, крытые парусиной, корой, какими-то заплатами из толя, жести и, Бог знает, чего еще. Еле вылeзающие из-под земли землянки, крытые дерном. Понурые, землисто-блeдные люди, которые не то, чтобы ходили, а волокли свои ноги. На людях — несусвeтимая рвань — большей частью собственная, а не казенная. Какой-то довольно интеллигентного вида мужчина в чем-то вродe довоенной дамской жакетки — как она сюда попала? Вeроятно, писал домой — пришлите хоть что-нибудь, замерзаю, — вот и прислали то, что на днe семейственного
сундука еще осталось послe раскулачиваний и грабежей за полной ненадобностью властям предержащим... Большинство лагерников — в лаптях. У нeкоторых — еще проще: ноги обернуты какими-то тряпками и обвязаны мочальными жгутами...
  Я поймал себя на том, что, глядя на все это, я сам стал не идти, а тоже волочить ноги... Нeт, дальше я не поeду. Ни в Сегежу, ни в Кемь, ни даже в Мурманск — к чертовой матери... Мало ли я видал гнусности на своем вeку — на сто нормальных жизней хватило бы. И на мою хватит... Что-то было засасывающее, угнетающее в этом пейзажe голода, нищеты и забитости... Медгора показалась домом — уютным и своим... Все в мирe относительно.
  В штабe я разыскал начальника лагпункта — желчного, взъерошенного и очумeлого маленького человeчка, который сразу дал мнe понять, что ни на копeйку не вeрит в то, что я приeхал в это полукладбище с цeлью выискивать среди этих полуживых людей чемпионов для моей спартакиады. Тон у начальника лагпункта был почтительный и чуть-чуть иронически: знаем мы вас — на соломe не проведете, знаем, какие у вас в самом дeлe поручения.
  Настаивать на спортивных цeлях моей поeздки было бы слишком глупо... Мы обмeнялись многозначительными взглядами. Начальник как-то передернул плечами: "да еще, вы понимаете, послe здeшнего восстания..."
  О восстании я не слыхал ничего — даром, что находился в самых лагерных верхах. Но этого нельзя было показывать: если бы я показал, что о восстании я ничего не знаю, я этим самым отдeлил бы себя от привиллегированной категории "своих людей". Я издал нeсколько невразумительно сочувственных фраз. Начальнику лагпункта не то хотeлось подeлиться хоть с кeм-нибудь, не то показалось цeлесообразным подчеркнуть передо мною, "центральным работником ", сложность и тяжесть своего положения. Выяснилось: три недeли тому назад на лагпунктe вспыхнуло восстание. Изрубили Вохр, разорвали в клочки начальника лагпункта, — предшественника моего собесeдника — и двинулись на Повeнец. Стоявший в Повeнцe 51-й стрeлковый полк войск ОГПУ загнал восставших в болото, гдe большая часть их и погибла. Оставшихся и сдавшихся в плeн водворили на прежнее мeсто; кое-кого расстрeляли, кое-кого угнали дальше на сeвер, сюда же перебросили людей из Сегежи и Кеми. Начальник лагпункта не питал 
никаких иллюзий: ухлопают и его, может быть, и не в порядкe восстания, а так, просто из-за угла.
  — Так что, вы понимаете, товарищ, какая наша положения. Положения критическая и даже, правду говоря, вовсе хрeновая... Ходят эти мужики, а что они думают — всeм извeстно... Которые — так тe еще в лeсу оставшись. Напали на лeсорубочную бригаду, охрану зарубили и съели...
  — То есть, как так съели?
  — Да так, просто. Порeзали на куски и с собою забрали... А потом 
наши патрули по слeду шли — нашли кострище, да кости. Что им больше в 
лeсу eсть-то?
  Так, значит... Так... Общественное питание в странe строящегося социализма... Дожили, о, Господи... Нeт, нужно обратно в Медгору... Там хоть людей не eдят...
  Я пообeдал в вольнонаемной столовой, попытался было походить по лагпункту, но не выдержал... Дeваться было рeшительно некуда. Узнал, что моторка идет назад в три часа утра. Что дeлать с собою в эти оставшиеся пятнадцать часов?
  Мои размышления прервал начальник лагпункта, проходивший мимо.
  — А то поeхали бы на участок, как у нас там лeсные работы идут...
  Это была неплохая идея. Но на чем поeхать? Оказывается, начальник может дать мнe верховую лошадь. Верхом eздить я не умeю, но до участка — что-то восемь верст — как-нибудь доeду.
  Через полчаса к крыльцу штаба подвели осeдланную клячу. Кляча стала, растопырив ноги во всe четыре стороны и уныло повeсив голову. Я довольно лихо сeл в сeдло, дернул поводьями: ну-у... Никакого результата. Стал колотить каблуками. Какой-то из штабных активистов подал мнe хворостину. Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатлeния.
  — Некормленая она, — сказал активист, — вот и иттить не хочет... Мы ее сичас разойдем.
  Активист услужливо взял клячу под уздцы и поволок. Кляча пошла. Я изображал собою не то хана, коня которого ведет под уздцы великий визирь — не то просто олуха. Лагерники смотрeли на это умилительное зрeлище и потихоньку зубоскалили. Так выeхал я за ограду лагеря и проeхал еще около версты. Тут моя тягловая сила забастовала окончательно стала на дорогe все в той же понуро-растопыренной позe и перестала обращать на меня какое бы то ни было внимание. Я попытался прибeгнуть кое к каким ухищрением — слeз с сeдла, стал тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потом стал идти с ней рядом — кляча шла. Потом на ходу вскочил в сeдло — кляча стала. Я понял, что мнe осталось одно: тянуть своего буцефала обратно на лагпункт. Но — что дeлать на лагпунктe?
  Кляча занялась пощипыванием тощего карельского мха и рeдкой моховой травы, я сeл на придорожном камнe, закурил папиросу и окончательно рeшил, что никуда дальше на сeвер я не поeду. Успенскому что-нибудь совру... Конечно, это слегка малодушно — но еще двe недeли пилить свои нервы и свою совeсть зрeлищем этой бескрайней нищеты и забитости? — Нeт, Бог с ним... Да и стало беспокойно за Юру — мало ли что может случиться с этой спартакиадой. И, если что случится — сумeет ли Юра выкрутиться. Нeт, с ближайшей же моторкой вернусь в Медгору...
  Из за поворота тропинки послышались голоса. Показалась колонна лeсорубов — человeк с полсотни под довольно сильным вохровским конвоем... Люди были такими же истощенными, как моя кляча, и так же, как она, еле шли, спотыкаясь, волоча ноги и почти не глядя ни на что по сторонам. Один из конвоиров, поняв по неголодному лицу моему, что я начальство, лихо откозырнул мнe, кое-кто из лагерников бросил на меняравнодушно-враждебный взгляд — и колонна этакой погребальной
процессией прошла мимо... Мнe она напомнила еще одну колонну...
  ...Лeтом 1921 года я с женой и Юрой сидeли в одесской чрезвычайкe... Техника "высшей мeры" тогда была организована так: три раза в недeлю около часу дня к тюрьмe подъезжал окруженный кавалерийским конвоем грузовик — брать на расстрeл. Кого именно будут брать — не знал никто. Чудовищной тяжестью ложились на душу минуты — час, полтора — пока не лязгала дверь камеры, не появлялся "вeстник смерти" и не выкликал: Васильев, Иванов... Петров... На буквe "С" тупо замирало сердце... Трофимов — ну, значит, еще не меня... Голод имeет и свои преимущества: без голода этой пытки душа долго не выдержала бы...
  Из окон нашей камеры была видна улица. Однажды на ней появился не один, а цeлых три грузовика, окруженные цeлым эскадроном кавалерии... Минуты проходили особенно тяжело. Но "вeстник смерти" не появлялся. Нас выпустили на прогулку во двор, отгороженный от входного двора тюрьмы воротами из проржавленного волнистого желeза. В желeзe были дыры. Я посмотрeл.
  В полном и абсолютном молчании там стояла выстроенная прямоугольником толпа молодежи человeк в 80 — выяснилось впослeдствии, что по спискам расстрeлянных оказалось 83 человeка. Большинство было в пестрых украинских рубахах, дивчата были в лентах и монистах. Это была украинская просвита, захваченная на какой-то "вечорници". Самым страшным в этой толпe было ее полное молчание. Ни звука, ни всхлипывания. Толпу окружало десятков шесть чекистов, стоявших у стeн двора с наганами и прочим в руках. К завтрашнему утру эти только что начинающие жить юноши и дeвушки превратятся в груду кровавого человeчьего мяса... Перед глазами
пошли красные круги...
  Сейчас, тринадцать лeт спустя, эта картина была так трагически ярка, как если бы я видал ее не в воспоминаниях, а в дeйствительности. Только что прошедшая толпа лeсорубов была, в сущности, такой же обреченной, как и украинская молодежь во дворe одесской тюрьмы... Да, нужно бeжать! Дальше на сeвер я не поeду. Нужно возвращаться в Медгору и всe силы, нервы, мозги вложить в наш побeг... Я взял под узды свою клячку и поволок ее обратно на лагпункт. Навстрeчу мнe по лагерной улицe шел какой-то мужиченка с пилой в руках, остановился, посмотрeл на клячу и на меня и сказал: "доeхали, мать его..." Да, дeйствительно, доeхали...
  Начальник лагпункта предложил мнe другую лошадь, впрочем, без ручательства, что она будет лучше первой. Я отказался — нужно eхать дальше. "Так моторка же только через день на сeвер пойдет". "Я вернусь в Медгору и поeду по желeзной дорогe". Начальник лагпункта посмотрeл на меня подозрительно и испуганно...
  Было около шести часов вечера. До отхода моторки на юг оставалось еще девять часов, но не было сил оставаться на лагпунктe. Я взял свой рюкзак и пошел на пристань. Огромная площадь была пуста по-прежнему, в загонe не было ни щепочки. Пронизывающий вeтер развeвал по вeтру привeшанные на триумфальных арках красные полотнища. С этих полотнищ на занесенную песком безлюдную площадь и на мелкую рябь мертвого затона изливался энтузиазм лозунгов о строительствe, о перековкe и о чекистских методах труда...
  Широкая дамба-плотина шла к шлюзам. У берега дамбу уже подмыли подпочвенные воды, гигантские ряжи выперлись и покосились, дорога, проложенная по верху дамбы, осeла ямами и промоинами... Я пошел на шлюзы. Сонный "каналохранник " боком посмотрeл на меня из окна своей караулки, но не сказал ничего... У шлюзных ворот стояла будочка с механизмами, но в будочкe не было никого. Сквозь щели в шлюзных воротах звонко лились струйки воды. От шлюзов дальше к сeверу шло все то же полотно канала, мeстами прибрежные болотца переливались через края набережной и намывали у берега кучки облицовочных булыжников... И это у самого Водораздeла! Что же дeлается дальше на сeверe? Видно было, что канал уже умирал. Не успeли затухнуть огненные языки энтузиазма, не успeли еще догнить в карельских 
трясинах "передовики чекистских методов труда", возможно даже, что послeдние эшелоны "бeломорстроевцев " не успeли еще доeхать до БАМа — а здeсь уже началось запустeние и умирание...
  И мнe показалось: вот если стать спиной к сeверу, то впереди окажется почти вся Россия: "от хладных финских скал ", от Кремля, превращенного в укрeпленный замок средневeковых завоевателей, и дальше — до Днeпростроя, Криворожья, Донбасса, до прокладки шоссе над стремнинами Ингуна (Сванетия), оросительных работ на Чуй-Вахшe, и еще дальше — по Турксибу на Караганду, Магнитогорск — всюду энтузиазм, стройка, темпы, "выполнение и перевыполнение" — и потом надо всeм этим мертвое молчание.
  Один из моих многочисленных и весьма разнообразных приятелей, передовик "Извeстий", отстаивал такую точку зрeния: власть грабить нас до копeйки, из каждого ограбленного рубля девяносто копeек пропадает впустую, но на гривенник власть все-таки что-то строит. Тогда — это было в 1930 году — насчет гривенника я не спорил: да, на гривенник, может быть, и остается. Сейчас, в 1934 году, да еще на Бeломорско-Балтийском каналe, я усумнился даже и насчет гривенника. Больше того, — этот гривенник правильнeе брать со знаком минус: Бeломорско-Балтийский канал точно так же, как Турксиб, как сталинградский тракторный, как многое другое, это пока не приобрeтение для страны, это — дальнeйшая потеря крови на поддержание ненужных гигантов и на продолжение ненужных производств. Сколько еще денег и жизней будет сосать этот заваливающийся канал?
  Вечерeло. Я пошел к пристани. Там не было никого. Я 3 улегся на пескe, достал из рюкзака одeяло, прикрылся им и постарался вздремнуть. Но сырой и холодный вeтер с сeверо-востока, с затона, холодил ноги и спину, забирался в мельчайшие щели одежды. Я сдeлал так, как дeлают на пляжах, — нагреб на себя песку, согрeлся и уснул.
  Проснулся я от грубего оклика. На блeдно-зеленом фонe ночного неба вырисовывались фигуры трех вохровцев с винтовками на изготовку. В руках у одного был керосиновый фонарик.
  — А ну, какого черта ты тут разлегся?
  Я молча достал свое командировочное удостовeрение и протянул его ближайшему вохровцу. "Мандат " на поeздку до Мурманска и подпись Успенского умягчили вохровский тон:
  — Так чего же вы, товарищ, тут легли, пошли бы в гостиницу...
  — Какую гостиницу?
  — Да вот в энту, — вохровец показал на длинное, стометровое здание, замыкавшее площадь с сeвера.
  — Да я моторки жду.
  — А когда она еще будет, может, завтра, а может, и послeзавтра. Ну, вам там, в гостиницe, скажут...
  Я поблагодарил, стряхнул песок со своего одeяла и побрел в гостиницу. Два ряда ее слeпых и наполовину повыбитых окон смотрeли на площадь сумрачно и негостеприимно. Я долго стучал в дверь. Наконец, ко мнe вышла какая-то баба в лагерном бушлатe.
  — Мeста есть?
  — Есть мeста, есть, один только постоялец и живет сейчас. Я туда вас и отведу — лампа-то у нас на всю гостиницу одна.
  Баба ввела меня в большую комнату, в которой стояло шесть топчанов, покрытых соломенными матрасами. На одном из них кто-то спал. Чье-то заспанное лицо высунулось из под одeяла и опять нырнуло вниз.
  Я, не раздeваясь, лег на грязный матрас и заснул моментально.
  Когда я проснулся, моего сосeда в комнатe уже не было, его вещи — портфель и чемодан — лежали еще здeсь. Из коридора слышались хлюпанье воды и сдержанное фырканье. Потом, полотенцем растирая на ходу грудь и руки, в комнату вошел человeк, в котором я узнал товарища Королева.
  ...В 1929-30 годах, когда я был замeстителем предсeдателя
всесоюзного бюро физкультуры (предсeдатель был липовый), Королев был в том же бюро представителем ЦК комсомола. Группа активистов из того же ЦК комсомола начала кампанию за "политизацию физкультуры" — об этой кампании я в свое время рассказывал. "Политизация", конечно, вела к полному разгрому физкультурного движения — на этот счет ни у кого никаких сомнeний не было, в том числe и у инициаторов этой "политизации". В качествe инициаторов выдвинулась 3 группа совершенно опредeленной сволочи, которой на все в мирe, кромe собственной карьеры, было рeшительно наплевать. Впрочем, всe эти карьеристы и весь этот актив имeют нeкую собственную Немезиду: карьера, в случаe успeха, стоит двe копeйки, в случаe неуспeха, кончается "низовой работой" гдe-нибудь в особо жизнеопасных мeстах, а то и концлагерем. Так случилось и с данной группой.
  Но в тe времена — это было, кажется, в концe 1929 года — активисты выиграли свой бой. Из двадцати членов бюро физкультуры против этой группы боролись только два человeка: я и Королев. Я — потому, что физкультура нужна для того, чтобы задержать ход физического вырождения молодежи, Королев — потому, что физкультура нужна для поднятия боевой способности будущих бойцов мировой революции. Цeли были разные, но дорога до поры до времени была одна. Так в нынeшней России совмeщаются, казалось бы, несовмeстимые вещи: русский инженер строит челябинский тракторный завод в надеждe, что продукция завода пойдет на нужды русского народа, коммунист строит тот же завод с нeсколько болeе сложным расчетом — его продукция будет пока что обслуживать нужды российской базы мировой революции до того момента, когда на 40.000 ежегодно выпускаемых машин будет надeто 40.000 бронированных капотов, поставлены пулеметы, и сорок тысяч танков, импровизированных, но все же сорок тысяч, пойдут организовывать раскулачивание и ГПУ в Польшe, Финляндии и гдe-нибудь еще, словом, пойдут раздувать мировой пожар — мировой пожар в крови...
  Так в другой, менeе важной и менeе замeтной, области дeйствовал и я. Я организую спорт — русский или совeтский — как хотите. В том числe и стрeлковый спорт. Как будут использованы результаты моей работы? Для народа? Для углубления "революции в одной странe"? Для "перерастания российской революции в мировую"? Я этого не знал, да, говоря честно, не знаю и до сих пор. Вопрос будет рeшен в какой-то послeдний, самый послeдний момент: и колоссальные силы, аккумулированный на "командных высотах ", нынe экономически непроизводительных, но все же колоссальных, будут брошены: или на огромный, доселe невиданный, подъем страны, или на огромный, тоже доселe невиданный, мировой кабак?
  Хвастаться тут нечего и нечeм: то, что я сдeлал для спорта — а сдeлал многое — до настоящего момента используется по линии "углубления революции". Мои стадионы, спортивные парки и прочее попали в руки Динамо. Слeдовательно, на них тренируются Якименки, Радецкие, Успенские. Слeдовательно, объективно, внe зависимости от добрых или недобрых намeрений моих, результаты моей работы — пусть и в незначительной степени — укрeпляют тот "меч пролетарской диктатуры", от которого стоном стонет вся наша страна...
  Но в 1929 году у меня были еще иллюзии — трудно человeку обойтись без иллюзий. Поэтому Королев, который нашел в себe мужество пойти и против актива ЦК комсомола, стал, так сказать, моим соратником и "попутчиком ". Мы потерпeли полное поражение. Я, как "незамeнимый спец", выскочил из этой перепалки без особего членовредительства — я уже рассказывал о том, как это произошло. Королев, партийный работник, замeнимый, как стандартизованная деталь фордовского автомобиля, — исчез с горизонта. Потом в ВЦСПС приходила жена его и просила заступиться за ее нищую жилплощадь, из которой ее с ребенком выбрасывали на улицу. От нее я узнал, что Королев переброшен куда-то в "низовку". С тeх пор прошло пять лeт, и вот я встрeчаю Королева в водораздeльском отдeлe ББК ОГПУ.


Дальше




















Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |