|
Communism » Россия в концлагере
ПОСЛEДНИЕ ИЗ МОГИКАН
Пошел. Путался во тьмe и сугробах ; наконец, набрел на плетень, от
которого можно было танцевать дальше. Мыслями о том, как бы дотанцевать, как бы не запутаться, как бы не свалиться — было занято все внимание. Так что возглас: "Стой, руки вверх!" — застал меня в состоянии полнeйшего равнодушие. Я послал возглашающего в нехорошее мeсто и побрел дальше.
Но голос крикнул: "это вы?"
Я резонно отвeтил, что это, конечно, я.
Из вьюги вынырнула какая-то фигура с револьвером в руках.
— Вы куда? Ко мнe?
Я узнал голос Чекалина.
— Да, я к вам.
— Список несете? Хорошо, что я вас встрeтил. Только что приeхал, шел за этим самым списком. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте — вeдь вы же интеллигентный человeк! Нельзя же так писать. Вeдь это черт знает что такое, что фамилии — а цифр разобрать нельзя.
Я покорно согласился, что почерк у меня, дeйствительно, — бывает и хуже, но не часто.
— Ну, идем ко мнe, там разберемся.
Чекалин повернулся и нырнул во тьму. Я с трудом поспeвал за ним. Проваливались в какие-то сугробы, натыкались на какие-то пни. Наконец, добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лeстницe. Чекалин зажег свeт.
— Ну вот, смотрите, — сказал он своим скрипучим раздраженным голосом. — Ну, на что это похоже? Что это у вас: 4? 1? 7? 9? Ничего не разобрать. Вот вам карандаш. Садитесь и поправьте так, чтобы было понятно.
Я взял карандаш и усeлся. Руки дрожали — от холода, от голода и от многих других вещей. Карандаш прыгал в пальцах, цифры расплывались в глазах.
— Ну, и распустили же вы себя, — сказал Чекалин укоризненно, но в голосe его не было прежней скрипучести. Я что-то отвeтил...
— Давайте, я буду поправлять. Вы только говорите мнe, что ваши закорючки означают.
Закорюк было не так уж много, как этого можно было бы ожидать. Когда всe онe были расшифрованы, Чекалин спросил меня:
— Это всe больные завтрашнего эшелона?
Я махнул рукой.
— Какое всe. Я вообще не знаю, есть ли в этом эшелонe здоровые.
— Так почему же вы не дали списка на всeх больных?
— Знаете, товарищ Чекалин, даже самая красивая дeвушка не может дать ничего путного, если у нее нeт времени для сна.
Чекалин посмотрeл на мою руку.
— Н-да, — протянул он. — А больше в УРЧ вам не на кого положиться?
Я посмотрeл на Чекалина с изумлением.
— Ну, да, — поправился он, — извините за нелeпость. А сколько, по вашему, еще остается здоровых?
— По-моему — вовсе не остается. Точнeе — по мнeнию брата.
— Существенный парень ваш брат, — сказал ни с того, ни с сего Чекалин. — Его даже работники третьей части — и тe побаиваются... Да... Так, говорите, всe резервы Якименки уже исчерпаны?
— Пожалуй, даже больше, чeм исчерпаны. На днях мой сын открыл такую штуку: в послeдние списки УРЧ включил людей, которых вы уже по два раза снимали с эшелонов.
Брови Чекалина поднялись.
— Ого! Даже — так? Вы в этом увeрены?
— У вас, вeроятно, есть старые списки. Давайте провeрим. Нeкоторые фамилии я помню.
Провeрили. Нeсколько повторяющихся фамилий нашел и сам Чекалин.
— Так, — сказал Чекалин раздумчиво. — Так, значит, — "Елизавет Воробей"?
— В этом родe. Или сказка про бeлого бычка.
— Так, значит, Якименко идет уже на настоящий подлог. Значит, — дeйствительно, давать ему больше некого. Черт знает что такое! Приемку придется закончить. За такие потери — я отвeчать не могу.
— А что — очень велики потери в дорогe?
Я ожидал, что Чекалин мнe отвeтит, как в прошлый раз: "Это не ваше дeло", но, к моему удивлению, он нервно повел плечами и сказал:
— Совершенно безобразные потери... Да, кстати, — вдруг прервал он самого себя, — как вы насчет моего предложения? На БАМ?
— Если вы разрeшите, я откажусь.
— Почему?
— Есть двe основных причины: первая — здeсь Ленинград под боком, и ко мнe люди будут приeзжать на свидания, вторая — увязавшись с вами, я автоматически попадаю под вашу протекцию (Чекалин подтверждающе кивнул головой). Вы — человeк партийный, слeдовательно, подверженный всяким мобилизациям и переброскам. Протекция исчезает, и я остаюсь на растерзание тeх людей, у кого эта протекции и привиллегированность были бeльмом в глазу.
— Первое соображение вeрно. Вот второе — не стоит ничего. Там, в БАМовском ГПУ, я вeдь расскажу всю эту историю со списками, с Якименкой, с вашей ролью во всем этом.
— Спасибо. Это значит, что БАМовское ГПУ меня размeняет при первом же удобном или неудобном случаe.
— То есть, — почему это?
Я посмотрeл на Чекалина не без удивления и соболeзнования: такая простая вещь...
— Потому, что изо всего этого будет видно довольно явственно: парень зубастый и парень не свой. Вчера он подвел ББК, а сегодня он подведет БАМ...
Чекалин повернулся ко мнe всeм своим корпусом.
— Вы никогда в ГПУ не работали?
— Нeт. ГПУ надо мной работало.
Чекалин закурил папиросу и стал смотрeть, как струйка дыма разбивалась струями холодного воздуха от окна. Я рeшил внести нeкоторую ясность.
— Это не только система ГПУ. Об этом и Маккиавели говорил.
— Кто такой Маккиавели?
— Итальянец эпохи Возрождения. Издал, так сказать, учебник большевизма. Там обо всем этом довольно подробно сказано. Пятьсот лeт тому назад...
Чекалин поднял брови...
— Н-да, за пятьсот лeт человeческая жизнь по существу не на много усовершенствовалась, — сказал он, как бы что-то разъясняя. — И пока капитализма мы не ликвидируем — и не усовершенствуется... Да, но насчет БАМа вы, пожалуй, и правы... Хотя и не совсeм. На БАМ посланы наши лучшие силы...
Я не стал выяснять, с какой точки зрeния эти лучшие силы являются лучшими... Собственно, пора было уже уходить, пока мнe об этом не сказали и без моей инициативы. Но как-то трудно было подняться. В головe был туман, хотeлось заснуть тут же, на табуреткe... Однако, я приподнялся.
— Посидите, отогрeйтесь, — сказал Чекалин и протянул мнe папиросы. Я закурил. Чекалин, как-то слегка съежившись, сeл на табуретку, и его поза странно напомнила мнe давешнюю дeвочку со льдом. В этой позe, в лицe, в устало положенной на стол рукe было что-то сурово-безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человeка, который привык жить, как говорится, сжавши зубы. Сколько их — таких твердокаменных партийцев — энтузиастов и тюремщиков, жертв и палачей, созидателей и опустошителей... Но идут беспросвeтные годы — энтузиазм вывeтривается, провалы коммунистических ауто-дафе давят на совeсть все больнeе, жертвы — и свои, и чужие, как-то больше опустошают, чeм создают. Какая, в сущности, беспросвeтная жизнь у них, у этих энтузиастов... Недаром один за другим уходят они на тот свeт (добровольно и не добровольно), на Соловки, в басмаческие районы Средней Азии, в политизоляторы ГПУ: больше им, кажется, некуда уходить...
Чекалин поднял голову и поймал мой пристальный взгляд. Я не сдeлал вида, что этот взгляд был только случайностью. Чекалин как-то болeзненно и криво усмeхнулся.
— Изучаете? А сколько, по вашему, мнe лeт?
Вопрос был нeсколько неожиданным. Я сдeлал поправку на то, что на языкe официальной совeтской медицины называется "совeтской изношенностью", на необходимость какого-то процента подбадривания и сказал "лeт сорок пять". Чекалин повел плечами.
— Да? А мнe тридцать четыре. Вот вам — и чекист, — он совсeм криво усмeхнулся и добавил, — палач, как вы говорите.
— Я не говорил.
— Мнe — не говорили. Другим — говорили. Или, во всяком случаe — думали...
Было бы глупо отрицать, что такой ход мыслей дeйствительно существовал.
— Разные палачи бывают. Тe, кто идет по любви к этому дeлу — выживают. Тe, кто только по убeждению — гибнут. Я думаю, вот, что Якименко очень мало беспокоится о потерях в эшелонах.
— А откуда вы взяли, что я беспокоюсь?
— Таскаетесь по ночам за моими списками в УРЧ... Якименко бы таскаться не стал. Да и вообще — видно... Если бы я этого не видeл, я бы к вам с этими списками и не пошел бы.
— Да? Очень любопытно... Знаете что — откровенность за откровенность...
Я насторожился. Но несмотря на столь многообeщающее вступление, Чекалин как-то замялся, потом подумал, потом, как бы рeшившись окончательно, сказал:
— Вы не думаете, что Якименко что-то подозрeвает о ваших комбинациях со списками?
Мнe стало беспокойно. Якименко мог и подозрeвать, но если об его подозрeниях уже и Чекалин знает, — дeло могло принять совсeм серьезный оборот.
— Якименко на днях дал распоряжение отставить моего сына от отправки на БАМ.
— Вот как? Совсeм занимательно...
Мы недоумeнно посмотрeли друг на друга.
— А что вы, собственно говоря, знаете о подозрeниях Якименки?
— Так ничего, в сущности, опредeленного... Трудно сказать. Какие-то намеки, что ли...
— Тогда почему Якименко нас не ликвидировал?
— Это не так просто. В лагерях есть закон. Конечно, сами знаете, — он не всегда соблюдается, но он есть... И если человeк зубастый... По отношению к зубастому человeку... а вас здeсь цeлых трое зубастых... Ликвидировать не так легко... Якименко человeк осторожный. Мало ли какие у вас могут быть связи... А у нас, в ГПУ, за нарушение закона...
— ... по отношению к тeм, кто имeет связи...
Чекалин посмотрeл на меня недовольно:
— ... спуску не дают...
Заявление Чекалина вызвало необходимость обдумать цeлый ряд вещей и, в частности, и такую: не лучше ли при таком ходe событий принять предложение Чекалина насчет БАМа, чeм оставаться здeсь под эгидой Якименки. Но это был момент малодушие, попытка измeны принципу: "все для
побeга". Нeт, конечно, "все для побeга". Как-нибудь справимся и с Якименкой... К темe о БАМe не стоит даже и возвращаться.
— Знаете что, товарищ Чекалин, насчет закона и спуска, пожалуй, нeт смысла и говорить.
— Я вам отвeчу прежним вопросом: почему на отвeтственных мeстах сидят Якименки, а не вы? Сами виноваты.
— Я вам отвeчу прежним отвeтом: потому, что во имя приказа или, точнeе, во имя карьеры он пойдет на что хотите. А я — не пойду.
— Якименко только один из винтиков колоссального аппарата. Если каждый винтик будет рассуждать...
— Боюсь, что вот вы все-таки рассуждаете. И я — тоже. Мы все-таки, так сказать, продукты индивидуального творчества. 7 Вот когда додумаются дeлать людей на конвейерах, как винты и гайки, тогда будет другое дeло.
Чекалин презрительно пожал плечами.
— Гнилой индивидуализм. Таким, как вы, хода нeт.
Я нeсколько обозлился: почему мнe нeт хода? В любой странe для меня был бы свободен любой ход.
— Товарищ Чекалин, — сказал я раздраженно, — для вас тоже хода нeт. Потому что с каждым вершком углубления революции власть все больше и больше нуждается в людях не рассуждающих и не поддающихся никаким угрызениям совeсти — в Стародудцевых и Якименках. Вот именно поэтому и вам хода нeт. Эти эшелоны и эту комнатушку едва ли можно назвать ходом. Вам тоже нeт хода, как нeт его и всей старой ленинской гвардии. Вы обречены, как обречена и она. То, что я попал в лагерь нeсколько раньше, а вы попадете нeсколько позже — ничего не рeшает. Вот только мнe в лагерe не из-за чего биться головой об стeнку. А вы будете биться головой
об стeнку. И у вас будет за что. Во всем этом моя трагедия и ваша трагедия, но в этом и трагедия большевизма взятого в цeлом. Все равно вся эта штука полным ходом идет в болото. Кто утонет раньше, кто позже
— этот вопрос никакого принципиального значения не имeет.
— Ого, — поднял брови Чекалин, — вы, кажется, цeлую политическую программу развиваете.
Я понял, что я нeсколько зарвался, если не в словах, то в тонe, но отступать было бы глупо.
— Этот разговор подняли вы, а не я. А здeсь — не лагерный барак с сексотами и горючим материалом "масс ". С чего бы я стал перед вами разыгрывать угнетенную невинность? С моими-то восемью годами приговора?
Чекалин как будто нeсколько сконфузился за чекисткую нотку, которая прозвучала в его вопросe.
— Кстати, а почему вам дали такой странный срок — восемь лeт, не пять и не десять...
— Очевидно, предполагается, что для моей перековки в честного совeтского энтузиаста требуется ровно восемь лeт... Если я эти восемь лeт проживу...
— Конечно, проживете. Думаю, что вы себe здeсь и карьеру сдeлаете.
— Меня московская карьера не интересовала, а уж на лагерную — вы меня, товарищ Чекалин, извините — на лагерную — мнe уж совсeм наплевать. Проканителюсь как-нибудь. В общем и цeлом дeло все равно пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызг... Не лагерем, конечно. И ваша — тоже. Вы вeдь, товарищ Чекалин, — один из послeдних могикан идейного большевизма... Тут и дискуссировать нечего. Довольно на вашу физиономию посмотрeть...
— А позвольте вас спросить, что же вы вычитали на моей физиономии?
— Многое. Напримeр, вашу небритую щетину. Якименко каждый день вызывает к себe казенного парикмахера, бреется, опрыскивается одеколоном. А вы уже не брились недeли двe, и вам не до одеколона.
— "Быть можно дeльным человeком и думать о красe ногтей", — продекламировал Чекалин.
— Я не говорю, что Якименко не дeльный. А только бывают моменты, когда порядочному человeку — хотя бы и дeльному — не до ногтей и не до бритья... Вот вы живете черт знает в каком сараe... У вас даже не топлено... Якименко так жить не будет. И Стародубцев — тоже... При первой же возможности, конечно... У вас есть возможность и вызвать заключенного парикмахера, и приказать натопить печку.
Чекалин ничего не отвeтил. Я чувствовал, что моя безмeрная усталость начинает переходить в какое-то раздражение. Лучше уйти. Я поднялся.
— Уходите?
— Да, нужно все-таки хоть немного вздремнуть... Завтра опять эти списки.
Чекалин тяжело поднялся со своей табуретки.
— Списков завтра не будет, — сказал он твердо. — Я завтра устрою массовую провeрку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этом приемку прекращу... — Он протянул мнe руку. Я пожал ее. Чекалин задержал рукопожатие.
— Во всяком случаe, — сказал он каким-тоначальственным, но все же чуть-чуть взволнованным тоном, — во всяком случаe, товарищ Солоневич, за эти списки я должен вас поблагодарить... от имени той самой коммунистической партии... к которой вы так относитесь... Вы должны понять, что если партия не очень жалeет людей, то она не жалeет и себя...
— Вы бы лучше говорили от своего имени, тогда мнe было бы легче вам повeрить. От имени партии говорят разные люди. Как от имени Христа говорили и апостолы, и инквизиторы.
— Н-да... — протянул Чекалин раздумчиво...
Мы стояли в дурацкой позe у косяка дверей, не разжимая протянутых для рукопожатия рук. Чекалин был, казалось, в какой-то нерeшимости. Я еще раз потряс ему руку и повернулся.
— Знаете что, товарищ Солоневич, — сказал Чекалин. — Вот — тоже... Спать времени нeт... А когда урвешь часок, так все равно не спится. Торчишь вот тут...
Я оглядeл большую, холодную, пустую, похожую на сарай комнату. Посмотрeл на Чекалина. В его глазах было одиночество.
— Ваша семья — на Дальнем Востокe?
Чекалин пожал плечами.
— Какая тут может быть семья? При нашей-то работe? Значит — уходите? Знаете, что? На завтра этих списков у вас больше не будет. Эшелонов я больше не приму. Точка. К чертовой матери. Так, вот — давайте-ка посидим поболтаем, у меня есть коньяк. И закуска. А?
Дальше
|
