Несмотря на вьюгу, ночь и коньяк, я ни разу не запутался среди плетней и сугробов. Потом из-за пригорка показались освeщенные окна УРЧ. Наша импровизированная электростанция работала всю ночь, и в послeдние ночи работала, в сущности, на нас двоих: Юру и меня. Крестьянские избы тока не получали, а лагерный штаб спал. Мелькнула мысль о том, что надо бы зайти на станцию и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрeть, что с Юрой.
Дверь в УРЧ была заперта. Я постучал. Дверь открыл профессор Бутько, тот самый профессор "рефлексологии", о котором я уже говорил. Недeли двe тому назад он добился нeкоторого повышения — был назначен уборщиком. Это была "профессия физического труда" и, в числe прочих преимуществ, давала ему лишних сто грамм хлeба в день.
В первой комнатe УРЧ свeта не было, но ярко пылала печка. Профессор стоял передо мной в одном рваном пиджакe и с кочергой в рукe. Видно было, что он только что сидeл у печки и думал какие-то невеселые думы. Его свисающие вниз хохлацкие усы придавали ему вид какой-то унылой безнадежности.
— Пришли потрудиться? — спросил он с нeкоторой иронией.
— Нeт, хочу посмотрeть, что там с сыном.
— Спит. Только дюже голову себe гдe-то расквасил.
Я с беспокойством прошел в сосeднюю комнату. Юра спал. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чeм-то вродe полотенца, а на ногах лежал бушлат: ясно — бушлат профессора Бутько. А профессор Бутько, вмeсто того, чтобы лечь спать, сидит и топит печку, потому что без бушлата спать холодно, а никакого другого суррогата одeяла у Бутько нeт. Мнe стало стыдно.
До очень недавнего времени профессор Бутько был, по его словам, преподавателем провинциальной средней школы (девятилeтки). В эпоху украинизации и "выдвижения новых научных кадров " его произвели в профессора, что на Совeтской Руси дeлается очень легко, беззаботно и никого ни к чему не обязывает. В Каменец Подольском педагогическом институтe он преподавал ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологией. В нее, по мeрe надобности, впихивают и педагогику, и профессиональный отбор, и остатки разгромленной и перекочевавшей в подполье психологии, и многое другое. И профессуру, и украинизацию Бутько принял как-то слишком всерьез, не разглядeв за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной совeтской халтуры.
Когда политическая надобность в украинизации миновала и лозунг о "культурах национальных — по формe и пролетарских — по существу" был выброшен в очередную помойную яму — профессор Бутько, вкупe с очень многими коллегами своими, поeхал в концлагерь — на пять лeт и с очень скверной статьей о шпионажe (58, пункт 6). Семью его выслали куда-то в Сибирь, не в концлагерь, а просто так: дeлай, что хочешь. Туда же послe отбытия срока предстояло поeхать и самому Бутько, видимо, на вeчные времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чeм пять лeт концлагеря.
Профессор Бутько, как и очень многое из самостийных малых сих, был твердо убeжден в том, что Украину разорили, а его выслали в концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы с ним как-то спорили, и я сказал ему, что я прежде всего никак не кацап, а стопроцентный бeлорусс, что я очень рад, что меня учили русскому языку, а не бeлорусской мовe, что Пушкина не замeняли Янкой Купалой и просторов
Империи — уeздным патриотизмом "с сеймом у Вильни, або у Минску", и что, в результатe всего этого, я не вырос таким олухом Царя Небесного, как хотя бы тот же профессор Бутько.
Не люблю я, грeшный человeк, всeх этих культур мeстечкового масштаба, всeх этих попыток разодрать общерусскую культуру — какая она ни на есть — в клочки всяких кисло-капустянских сепаратизмов. Но фраза об олухe Царя Небесного была сказана и глупо, и грубо. Глупо — потому что проф. Бутько, как он ни старался этого скрыть, был воспитан на том же Пушкинe, грубо потому, что олухом Царя Небесного Бутько, конечно, не был — он был просто провинциальным романтиком. Но в каторжной обстановкe УРЧ и прочего не всегда хватало сил удержать свои нервы в уздe. Бутько обидeлся — и он был прав. Я не извинился — и я был неправ. Дальше — пошло еще хуже. А вот — сидит человeк и не спит — потому, что прикрыл своим бушлатом кацапского юношу.
— Зачeм же вы это, товарищ Бутько? Возьмите свой бушлат. Я сбeгаю в палатку и принесу одeяло...
— Да не стоит. Уже развидняться скоро будет. Вот сижу у печки и грeюсь... Хотите в компанию?
Спать мнe не хотeлось. И от необычного возбуждения, вызванного коньяком и разговором с Чекалиным, и от дикой нервной взвинченности, и от предчувствия жестокой нервной реакции послe этих недeль безмeрного нервного напряжения.
Мы усeлись у печки. Бутько с недоумeнием повел носом. Я полeз в карман за махоркой. Махорки не оказалось: вот досада — вeроятно, забыл у Чекалина. А может быть, затесалась под сверток с икрой. Вытащил сверток. Газетная бумага разлeзлась, и сквозь ее дыры виднeлись комки икры. Под икрой оказался еще один неожиданный подарок Чекалина — три коробки папирос "Тройка", которые продаются только в самых привиллегированных "распредeлителях " и по цeнe двадцать штук — семь с полтиной. Я протянул Бутько папиросы. В его глазах стояло подозрительное недоумeние. Он взял папиросу и нерeшительно спросил:
— И гдe ж это вы, И. Л., так наклюкались?
— А что, замeтно?
— Чтоб очень — так нeт. А дух идет. Дух, нужно сказать, добрый, вродe как коньяк?
— Коньяк.
Бутько вздохнул.
— А все потому, что вы — великодержавный шовинист. Свой своему — поневолe брат. Всe вы москали — империалисты: и большевики, и меньшевики, и монархисты, и кто его знает, кто еще. Это у вас в крови.
— Я вeдь вам говорил, что великорусской крови у меня ни капли нeт...
— Значит — заразились. Империализм — он прилипчивый.
— Лeтописец писал о славянах, что они любят "жить розно". Вот это, пожалуй, — в крови. Можете вы себe представить нeмца, воюющего из-за какой-нибудь баварской самостийности? А вeдь язык баварского и прусского крестьянина отличаются больше, чeм язык великорусского и украинского.
— Что хорошего в том, что Пруссия задавила всю Германию?
— Для нас — ничего. Есть риск, что, скажем, Украину слопают так же, как в свое время слопали полабских и других прочих славян.
— Раз уж такое дeло — пусть лучше нeмцы лопают. Мы при них, по крайней мeрe, не будем голодать, да по лагерям сидeть. Для нас ваши кацапы — хуже татарского нашествия. И при Батыe так не было.
— Развe при царском режимe кто-нибудь на Украинe голодал?
— Голодать — не голодал, а давили наш народ, душили нашу культуру. Это у вас в крови, — с хохлацким упрямством 8 повторял Бутько. — Не вас лично, вы ренегат, отщепенец от своего народа.
Я вспомнил о бушлатe и сдержался...
— Будет, Тарас Яковлевич, говорить так: вот у меня в Бeлоруссии живут мои родичи — крестьяне. Если я считаю, что вот лично мнe русская культура — общерусская культура, включая сюда и Гоголя, — открыла дорогу в широкий мир — почему я не имeю права желать той же дороги и для моих родичей... Я часто и подолгу живал в бeлорусской деревнe, и мнe никогда и в голову не приходило, что мои родичи — не русские. И им — тоже. Я провел лeт шесть на Украинe — и сколько раз мнe случалось переводить украинским крестьянам газеты и правительственные распоряжения с украинского языка на русский — на русском им было понятнeе.
— Ну, уж это вы, И. Л., заливаете.
— Не заливаю. Сам Скрыпник принужден был чистить официальный украинский язык от галлицизмом, которые на Украинe никому, кромe специалистов, непонятны. Вeдь это не язык Шевченки.
— Конечно, развe под московской властью мог развиваться украинский язык?
— Мог ли или не мог — это дeло шестнадцатое... А сейчас и бeлорусская, и украинская самостийность имeют в сущности один, правда невысказываемый, может быть, даже и неосознанный довод: сколько министерских постов будет организовано для людей, которые, по своему масштабу, на общерусский министерский пост никак претендовать не могут... А мужику — бeлорусскому и украинскому — эти лишние министерские, посольские и генеральские посты ни на какого черта не нужны. Он за вами не пойдет. Опыт был. Кто пошел во имя самостийности за Петлюрой? Никто не пошел. Так и остались: "в вагонe — директория, а под вагоном — территория".
— Сейчас пойдут всe.
— Пойдут. Но не против кацапов, а против большевиков.
— Пойдут против Москвы.
— Против Москвы сейчас пойдут. Против русского языка — не пойдут. Вот и сейчас украинский мужик учиться по-украински не хочет, говорит, что большевики нарочно не учат его "паньской мовe", чтобы он мужиком и остался.
— Народ еще не сознателен.
— До чего это всe вы сознательные — и большевики, и украинцы, и меньшевики, и эсэры. Всe вы великолeпно сознаете, что нужно мужику — вот только он сам ничего не сознает. Вот еще — тоже сознательный дядя... (Я хотeл было сказать о Чекалинe, но во время спохватился)... Что уж "сознательнeе" коммунистов. Они, правда, опустошат страну, но вeдь это дeлается не как-нибудь, а на базe самой современной, самой научной социологической теории...
— А вы не кирпичитесь.
— Как это не кирпичиться... Сидим мы с вами, слава тебe Господи, в концлагерe — так нам-то есть из-за чего кирпичиться... И если уж здeсь мы не поумнeем, не разучимся "жить розно", так нас всякая сволочь будет по концлагерям таскать... Любители найдутся...
— Если вы доберетесь до власти — вы тоже будете в числe этих любителей.
— Я — не буду. Говорите на каком хотите языкe и не мeшайте никому говорить на каком он хочет. Вот и все.
— Это не подходит... В Москвe говорите — на каком хотите. А на Украинe — только по-украински.
— Значит, — нужно заставить?
— Да, на первое время нужно заставить.
— Большевики тоже — "на первое время заставляют ".
— Мы боремся за свое, за свою хату. В вашей хатe дeлайте, что вам угодно, а в нашу — не лeзьте...
— А в чьей хатe жил Гоголь?
— Гоголь — тоже ренегат, — угрюмо сказал Бутько.
Дискуссия была и ненужной, и безнадежной... Бутько — тоже один из "мучеников идеи", из тeх, кто во имя идеи подставляют свою голову, а о чужих — уже и говорить не стоит. Но Бутько еще не дошел до чекалинского прозрeния. Ему еще не случалось быть побeдителем, и для него грядущая самостийность — такой же рай земной, каким в свое время была для Чекалина "побeда трудящихся классов ".
— Развe при каком угодно строe самостоятельной Украины возможно было бы то, что там дeлается сейчас? — сурово спросил Бутько. — Украина для всeх вас это только хинтерлянд для вашей империи, бeлой или красной — это все равно. Конечно, того, что у нас дeлает красный империализм, царскому и в голову не приходило... Нeт, с Москвой своей судьбы мы связывать не хотим. Слишком дорого стоит... Нeт, России — с нас хватит. Мы получили от нее крeпостное право, на нашем хлeбe строиласьцарская империя, а теперь строится сталинская. Хватит. Буде. У нас, наУкраинe, теперь уже и пeсен не спeвают... Так. А наш народ — кто в Сибири, кто тут, в лагерe, кто на том свeтe...
В голосe Бутько была великая любовь к своей родинe и великая боль заее нынeшние судьбы. Мнe было жаль Бутько — но чeм его утeшить?..
— И в лагерях, и на том свeтe — не одни украинцы. Там и ярославцы, и сибиряки, и бeлоруссы...
Но Бутько как будто и не слыхал моих слов...
— А у нас сейчас степи цвeтут... — сказал он, глядя на догорающий огонь печки...
Да, вeдь, начало марта. Я вспомнил о степях — онe дeйствительно сейчас начинают цвeсти. А здeсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на час уснуть...
— Да, такое дeло, И. Л., — сказал Бутько. — Наши споры — недолгие споры. Все равно — всe в один гроб ляжем — и хохол, и москаль, и жид... И даже не в гроб, а так, просто в общую яму.

————
ЛИКВИДАЦИЯ

ПРОБУЖДЕНИЕ

Я добрался до своей палатки и залeз на нары. Хорошо бы скорeе заснуть. Так неуютно было думать о том, что через час -полтора дневальный потянет за ноги и скажет:
— Товарищ Солоневич, в УРЧ зовут...
Но не спалось. В мозгу бродили обрывки разговоров с Чекалиным, волновало сдержанное предостережение Чекалина о том, что Якименко что-то знает о наших комбинациях. Всплывало помертвeвшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потом из хаоса образов показалась фигурка Юрочки — не такого, каким он стал сейчас, а маленького, кругленького и чрезвычайно съeдобного. Своей мягенькой лапкой он тянет меня за нос, а в другой лапкe что-то блестит:
— Ватик, Ватик, надeнь очки, а то тебe холодно...
Да... А что с ним теперь стало? И что будет дальше?
Постепенно мысли стали путаться...
Когда я проснулся, полоска яркого солнечного свeта прорeзала полутьму палатки от двери к печуркe. У печурки, свернувшись калачиком и накрывшись каким-тотряпьем, дремал дневальный. Больше в палаткe никого не было. Я почувствовал, что, наконец, выспался, и что, очевидно, спал долго. Посмотрeл на часы, часы стояли. С чувством приятного освeжения во всем тeлe я растянулся и собирался было подремать еще: так рeдко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему в палаткe никого нeт? Что с Юрой?
Я вскочил со своих нар и пошел в УРЧ. Стоял ослeпительный день. Нанесенный вьюгой новый снeг рeзал глаза... Вeтра не было. В воздухe была радостная морозная бодрость.
Дверь в УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнeе было то, что я увидeл внутри: пустые комнаты, ни столов, ни пишущих машинок, ни "личных дeл "... Обломки досок, обрывки бумаги, в окнах — повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевским закоулкам, перекатывая из угла в угол обрывки бумаги. Я поднял одну из них. Это был "зачетный листок " какого-то вовсе неизвeстного мнe Сидорова или Петрова: здeсь, за подписями и печатями, было удостовeрено, что за семь лeт своего сидeнья этот Сидоров или Петров заработал что-то около шестисот дней
скидки. Так... Потеряли, значит, бумажку, а вмeстe с бумажкой потеряли почти два года человeческой жизни... Я сунул бумажку в карман. А все-таки — гдe же Юра?
Я побeжал в палатку и разбудил дневального.
— Так воны с вашим братом гулять пошли.
— А УРЧ?
— Так УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уeхавши.
— И Якименко?
— Так, я ж кажу — уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...
Болeе толковой информации от дневального добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполнe достаточно. Значит, Чекалин сдержал свое слово, эшелонов больше не принял, а Якименко, собрав свои "бумаги" и свой актив, свернул удочки и уeхал в Медгору. Интересно, куда дeлся Стародубцев? Впрочем, мнe теперь плевать на Стародубцева.
Я вышел во двор и почувствовал себя этаким калифом на час или,тпожалуй, даже на нeсколько часов.
Дошел до берега рeки. Направо, в верстe, над обрывом, спокойно и ясно сияла голубая луковка деревенской церкви. Я пошел туда. Там оказалось сельское кладбище, раскинутое над далями, над "вeчным покоем ". Что-то левитановское было в блeдных прозрачных красках сeверной зимы, в приземистых соснах с нахлобученными снeжными шапками, в пустой звонницe старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустриализации, в запустeлости, заброшенности, безлюдности. В разбитые окна церковушки влетали и вылетали дeловитые воробьи. Под обрывом журчали незамерзающие быстрины рeки. Вдалекe густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельские лeса — тe самые, через которые...
Я сeл в снeг над обрывом, закурил папиросу, стал думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились — думы были невеселые.
Я в сотый раз задавал себe вопрос — так как же это случилось так, что вот нам троим, и то только в благоприятном случаe, придется волчьими тропами пробираться через лeса, уходить от преслeдования оперативников с их ищейками, вырываться из облав, озираться на каждый куст — нeт ли под ним секрета, прорываться через пограничные заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или — рассматривая вопрос с нeсколько другой точки зрeния — реализовать свое, столько раз уже прокламированное всякими социалистическими партиями и уже так основательно забытое, право на свободу передвижения... Как это все сложилось и как это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, бесталанными, бесполезными? Были ли мы "антисоциальным элементом ", нетерпимым в благоустроенном человeческом обществe"?
Вспомнилось, как как-то ночью в УРЧ, когда мы остались одни и Борис пришел помогать нам перестукивать списки эшелонов и выискивать в картотекe "мертвые души", Юра, растирая свои иссохшие пальцы, стал вслух мечтать о том — как бы хорошо было драпануть из лагеря — прямо куда-нибудь на Гавайские острова, гдe не будет ни войн, ни ГПУ, ни каталажек, ни этапов, ни классовой, ни надклассовой рeзни. Борис оторвался от картотеки и сурово сказал:
— Рано ты собираешься отдыхать, Юрчик. Драться еще придется. И крeпко драться...
Да, конечно, Борис был прав: драться придется... Вот — не додрались в свое время... И вот — расстрeлы, эшелоны, дeвочка со льдом.
Но мнe не очень хочется драться...
В этом мирe, в котором жили вeдь и Ньютон и Достоевский, живут вeдь Эйнштейн и Эдиссон — еще не успeли догнить миллионы героев мировой войны, еще гниют десятки миллионов героев и жертв социалистической рeзни, — а бесчисленные sancta simplicitas уже сносят охапки дров, оттачивают штыки и устанавливают пулеметы для чужаков по партии, подданству, формe носа... И каждый такой простец, вeроятно, искренне считает, что в распоротом животe ближнего сидит отвeт на всe нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!..
Так было, так, вeроятно, еще долго будет. Но в Совeтской России все это приняло формы — уже совсeм невыносимые: как гоголевские кожаные канчуки в большом количествe — вещь нестерпимая. Евангелие ненависти, вколачиваемое ежедневно в газетах и ежечасно — по радио, евангелие ненависти, вербующее своих адептов из совсeм уже несусвeтимой сволочи... нeт, просто — какие там уж мы ни на есть — а жить стало невмоготу... Год тому назад побeг был такою же необходимостью, как и сейчас. Нельзя было нам жить. Или, как говаривала моя знакомая:
— Дядя Ваня, вeдь здeсь дышать нечeм...
Кто-то рeзко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперек груди. В мозгу молнией вспыхнул ужас, и такою же молнией инстинкт, условный рефлекс, выработанный долгими годами спорта, бросил меня вниз, в обрыв. Я не стал сопротивляться: мнe нужно только помочь нападающему, т.е. сдeлать то, чего он никак не ожидает. Мы покатились вниз, свалились в какой-то сугроб. Снeг сразу залeпил лицо и, главное, очки. Я так же инстинктивно уже нащупал ногу напавшего и подвернул под нее свое колeно: получается страшный "ключ ", ломающий ногу, как щепку... Сверху раздался громкий хохот Бориса, а над своим ухом я расслышал натужное сопeние Юрочки... Через нeсколько секунд Юра лежал на обeих лопатках.
Я был раздражен до ярости. Конечно, дружеская драка давно уже вошла в традиции нашего, как когда-то говорил Юра, "развеселого семейства" этаким веселым, жизнерадостным, малость жеребячьим обрядом. С самых юных лeт для Юрочки не было большего удовольствии, как подраться со
своим собственным отцом — и послe получаса возни взобраться на отцовский живот и пропищать: "сдаешься?" Но это было на волe. А здeсь, в лагерe? В состоянии такой дикой нервной напряженности? Что было бы, если бы Бобин смeх я услыхал на полминуты позже?
Но у Юры был такой сияющий вид, он был так облeплен снeгом, ему было так весело послe всeх этих 9 урчевских ночей, БАМа, списков, эшелонов и прочего, жеребенком поваляться в снeгу, что я только вздохнул. За столько мeсяцев — первый проблеск юности и жизнерадостности: зачeм я буду портить его?
Прочистили очки, выковыряли снeг из-за воротов и из рукавов и поползли наверх. Борис протянул свою лапу и с мягкой укоризной сказал Юрe:
— А все-таки, Юрчик, так дeлать не полагается. Жаль, что я не успeл тебя перехватить.
— А что тут особенного? Что, у Ватика разрыв сердца будет?
— С Ваниным сердцем ничего не будет, а вот с твоей рукой или ребрами может выйти что-нибудь вродe перелома — развe Ва мог знать, кто на него нападает? Мы вeдь в лагерe, а не в Салтыковкe...
Юра был нeсколько сконфужен, но солнце сияло слишком ярко, чтобы об этом инцидентe стоило говорить...
Мы усeлись в снeг, и я сообщил о своей ночной бесeдe с Чекалиным, которая, впрочем, актуального интереса теперь уже не представляла. Борис и Юра сообщили мнe слeдующее:
Я, оказывается, проспал больше суток. Вчера утром Чекалин со своим доктором пришел на погрузочный пункт, провeрил десятка три этапников, составил акт о том, что ББК подсовывает ему людей, уже дважды снятых с этапов по состоянию здоровья, сeл в поeзд и уeхал, оставив Якименку, так сказать, с разинутым ртом. Якименко забрал своих медгорских специалистов, урчевский актив, личные дeла, машинки и прочее — и изволил отбыть в Медгору. О нас с Юрой никто почему-то и не заикался: то ли потому, что мы еще не были официально проведены в штат УРЧ, то ли потому что Якименко предпочел в дальнeйшем нашими просвeщенными услугами не пользоваться. Остатки подпорожского отдeления как будто будут переданы сосeднему с ним Свирьскому лагерю (границы лагерей на окраинах проведены с такой же точностью, как раньше были проведены границы губерний; на картах этих лагерных границ, конечно, нeт). Возникала проблема: слeдует ли нам "с ориентироваться" так, чтобы остаться здeсь, за Свирьлагом, или попытаться перебраться на сeвер, в ББК, куда будет переправлена часть оставшегося административного персонала подпорожского
отдeления?.. Но там будет видно. "Довлeет дневи злоба его". Пока что
свeтит солнышко, на душe легко и оптимистично, в карманe лежит еще чекалинская икра — словом carpe dиem. Чeм мы и занялись.

Дальше