. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
МАРКОВИЧ ПЕРЕКОВЫВАЕТ 


  Шагах в двухстах от УРЧ стояла старая, склонившаяся на бок, бревенчатая избушка. В ней помeщалась редакция лагерной газеты "Перековка", с ее редактором Марковичем, поэтом и единственным штатным сотрудником Трошиным, наборщиком Мишей и старой разболтанной бостонкой. Когда мнe удавалось вырываться из УРЧевского бедлама, я нырял в низенькую дверь избушки и отводил там свою наболeвшую душу.
  Там можно было посидeть полчаса-час вдали от УРЧевского мата, прочесть московские газеты и почерпнуть кое-что из житейской мудрости Марковича.
  О лагерe Маркович знал все. Это был благодушный американизированный еврей из довоенной еврейской эмиграции в Америку.
  — Если вы в вашей жизни не видали настоящего идиота — так посмотрите, пожалуйста, на меня...
  Я смотрeл. Но ни в плюгавой фигуркe Марковича, ни в его устало-насмeшливых глазах не было видно ничего особенно идиотского.
  — А вы такой анекдот о евреe гермафродитe знаете? Нeт? Так я вам расскажу...
  Анекдот для печати непригоден. Маркович же лeт семь тому назад перебрался сюда из Америки: "мнe, видите ли, кусочек социалистического рая пощупать захотeлось... А? Как вам это нравится? Ну, не идиот?"
  Было у него 27.000 долларов, собранных на нивe какой-то комиссионерской дeятельности. Само собою разумeется, что на совeтской границe ему эти доллары обмeняли на совeтские рубли — неизвeстно уже, какие именно, но, конечно, по паритету — рубль за 50 центов.
  — Ну, вы понимаете, тогда я совсeм как баран был. Словом — обмeняли, потом обложили, потом снова обложили так, что я пришел в финотдeл и спрашиваю: так сколько же вы мнe самому оставить собираетесь — я уже не говорю в долларах, а хотя бы в рублях... Или мнe, может быть, к своим деньгам еще и приплачивать придется... Ну — они меня выгнали вон. Короче говоря, у меня уже через полгода ни копeйки не осталось. Чистая работа. Хе, ничего себe шуточки — 27.000 долларов.
  Сейчас Маркович редактировал "Перековку". Перековка — это лагерный термин, обозначающий перевоспитание, "перековку" всякого рода правонарушителей в честных совeтских граждан. Предполагается, что совeтская карательная система построена не на наказании, а на перевоспитании человeческой психологии и что вот этакий каторжный лагерный труд в голодe и холодe возбуждает у преступников творческий энтузиазм, пафос построения бесклассового социалистического общества и что, поработав вот этаким способом лeт шесть-восемь, человeк, ежели не подохнет, вернется на волю, исполненный трудовым рвением и коммунистическими инстинктами. "Перековка" в кавычках была призвана славословить перековку без кавычек.
  Нужно отдать справедливость — "Перековка", даже и по совeтским масштабам, была потрясающе паршивым листком. ее содержание сводилось к двум моментам: энтузиазм и доносы. Энтузиазм испущал сам Маркович, для доносов существовала сeть "лагкоров " — лагерных корреспондентов, которая вынюхивала всякие позорящие факты насчет недовыработки норм, полового сожительства, контр-революционных разговоров, выпивок, соблюдения религиозных обрядов, отказов от работы и прочих грeхов лагерной жизни.
  — Вы знаете, Иван Лукьянович, — говорит Маркович, задумчиво взирая на свое творение, — вы меня извините за выражение, но такой газеты в приличной странe и в уборную не повeсят.
  — Так бросьте ее к черту!
  — Хе, а что я без нее буду дeлать? Надо же мнe свой срок отрабатывать. Раз уже я попал в социалистический рай, так нужно быть социалистическим святым. Здeсь же вам не Америка. Это я уже знаю — за эту науку я заплатил тысяч тридцать долларов и пять лeт каторги... И еще пять лeт осталось сидeть... Почему я должен быть лучше Горького?.. Скажите, кстати — вот вы недавно с воли — ну что такое Горький? Вeдь это
же писатель?
  — Писатель, — подтверждаю я.
  — Это же все-таки не какая-нибудь совсeм сволочь... Ну, я понимаю, — я. Так я вeдь на каторгe. Что я сдeлаю? И, вы знаете, возьмите медгорскую "Перековку" (центральное издание — в Медгорe) — так она, ей Богу, еще хуже моей. Ну, конечно, и я уже не краснeю, но все-таки я стараюсь, чтобы моя "Перековка", ну... не очень уж сильно воняла... Какие-нибудь там доносы — если очень вредные — так я их не пускаю, ну, и все такое... Так я — каторжник. А Горький? В чем дeло с Горьким? Что — у него денег нeт? Или он на каторгe сидит? Он же — старый человeк, зачeм ему в проститутки идти?
  — Можно допустить, что он вeрит во все, что пишет... Вот вы вeдь вeрили, когда сюда eхали.
  — Ну, это вы оставьте. Я вeрил ровно два дня. 2
  — Да... Вы вeрили, пока у вас не отняли денег. Горький не вeрил,
пока ему не дали денег... Деньги опредeляют бытие, а бытие опредeляет сознание... — иронизирую я.
  — Гм, так вы думаете — деньги? Слава? Реклама? Не знаю. Только, вы знаете, когда я начал редактировать эту "Перековку", так мнe сначала было стыдно по лагерю ходить. Потом — ничего, привык. А за Горького, так мнe до сих пор стыдно.
  — Не вам одному...
  В комнатушку Марковича, в которой стояла даже кровать — неслыханная роскошь в лагерe, — удирал из УРЧ Юра, забeгал с Погры Борис. Затапливали печку. Мы с Марковичем сворачивали по грандиозной собачьей ножкe, гасили свeт, чтобы со двора даже через заклеенные бумагой окна ничего не было видно, усаживались "у камина" и "отводили душу".
  — А вы говорите — лагерь, — начинал Маркович, пуская в печку клуб махорочного дыма. — А кто в Москвe имeет такую жилплощадь, как я в лагерe? Я вас спрашиваю — кто? Ну, Сталин, ну, еще тысяча человeк. Я имeю отдeльную комнату, я имeю хороший обeд — ну, конечно, по блату, но имeю. А что вы думаете — если мнe завтра нужны новые штаны, так я штанов не получу? Я их получу: не может же совeтское печатное слово ходить без штанов... И потом — вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, стал умный — знаете, что в лагерe совсeм -таки хорошо? Знаете? Нeт? Так я вам скажу: это ГПУ.
  Маркович обвел нас побeдоносным взглядом.
  — Вы не смeйтесь.... Вот вы сидите в Москвe и у вас: начальство — раз, профсоюз — два, комячейка — три, домком — четыре, жилкооп — пять, ГПУ — и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы — живой человeк или вы протоплазма? А если вы живой человeк — так как вы можете разорваться на десять частей? Начальство требует одно, профсоюз требует другое, домком же вам вообще жить не дает. ГПУ ничего не требует и ничего не говорит, и ничего вы о нем не знаете. Потом раз — и летит Иван Лукьянович... вы сами знаете — куда. Теперь возьмите в лагерe. Ильиных — начальник отдeления. Он — мое начальство, он мой профсоюз, он — мое ГПУ, он мой царь, он мой Бог. Он может со мною сдeлать все, что захочет. Ну, конечно, хорошенькой женщины и он из меня сдeлать не может. Но, скажем, он из меня может сдeлать не мужчину: вот посидите вы с годик на Лeсной Рeчкe, так я посмотрю, что и с такого бугая, как вы, останутся... Но, спрашивается, зачeм Ильиных гноить меня на Лeсной Рeчкe или меня расстрeливать? Я знаю, что ему от меня нужно. Ему нужен энтузиазм — на тебe энтузиазм. Вот постойте, я вам прочту...
  Маркович поворачивается и извлекает откуда-то из-за спины, со стола, клочек бумаги с отпечатанным на нем заголовком:
  — Вот, слушайте: "огненным энтузиазмом ударники Бeлморстроя поджигают большевистские темпы Подпорожья". Что? Плохо?
  — Н-да... Заворочено здорово, — с сомнeнием откликается Борис. — Только вот насчет "поджигают " — как-то не тово...
  — Не тово? Ильиных нравится? — Нравится. Ну, и черт с ним, с вашим "не тово". Что, вы думаете, я в нобелевскую премию лeзу? Мнe дай Бог из лагеря вылeзти. Так вот я вам и говорю... Если вам в Москвe нужны штаны, так вы идете в профком и клянчите там ордер. Так вы этого ордера не получаете. А если получаете ордер, так не получаете штанов. А если вы такой счастливый, что получаете штаны, так или не тот размeр, или на зиму — лeтние, а на лeто — зимние. Словом, это вам не штаны, а болeзнь. А я приду к Ильиных — он мнe записку — и кончено: Маркович ходит в штанах и не конфузится. И никакого ГПУ я не боюсь. Во-первых, я все равно уже в лагерe — так мнe вообще болeе или менeе наплевать. А во вторых, лагерное ГПУ — это сам Ильиных. А я его вижу, как облупленного. Вы знаете — если уж непремeнно нужно, чтобы было ГПУ, так уж пусть оно будет у меня дома. Я, по крайней, мeрe, буду знать, с какой стороны оно кусается; так я его с той самой стороны за пять верст обойду...
  Борис в это время переживал тяжкие дни. Если мнe было тошно в УРЧ, гдe загубленные человeческие жизни смотрeли на меня только этакими растрепанными символами из ящиков с "личными дeлами", то Борису приходилось присутствовать при ликвидации этих жизней совсeм в реальности, без всяких символов. Лeчить было почти нечeм. И, кромe того, ежедневно в "санитарную вeдомость" лагеря приходилось вписывать цифру — обычно однозначную — сообщаемую из третьей части и означающую число расстрeлянных. Гдe и как их расстрeливали — "официально" оставалось неизвeстным. Цифра эта проставлялась в графу: "умершие внe лагерной черты", и Борис на соотвeтственных личных карточках должен был изобрeтать диагнозы и писать exиtus laetalis. Это были расстрeлы втихомолку
— самый распространенный вид расстрeлов в СССР.
  Борис — не из унывающих людей. Но и ему, видимо, становилось невмоготу. Он пытался вырваться из санчасти, но врачей было мало — и его не пускали. Он писал в "Перековку" призывы насчет лагерной санитарии, ибо близилась весна, и что будет в лагерe, когда растают всe эти уборные, — страшно было подумать. Маркович очень хотeл перетащить его к себe, чтобы имeть в редакции хоть одного грамотного человeка — сам-тоон в российской грамотe был не очень силен, — но этот проект имeл мало шансов на осуществление. И сам Борис не очень хотeл окунаться в "Перековку", и статьи его приговора представляли весьма существенное препятствие.
  — Эх, Б. Л., и зачeм же вы занимались контр-революцией? Ну, что вам стоило просто зарeзать человeка? Тогда вы 3 были бы здeсь социально близким элементом — и все было бы хорошо. Но — статьи, — это уж я устрою. Вы только из санчасти выкрутитесь. Ну, я знаю, как? Ну, дайте кому-нибудь вмeсто касторки стрихнина. Нeт ни касторки, ни стрихнина? Ну, так что-нибудь в этом родe — вы же врач, вы же должны знать. Ну, отрeжьте вмeсто отмороженной ноги здоровую. Ничего вам не влетит — только с работы снимут, а я вас сейчас же устрою... Нeт, шутки — шутками, а надо же как-то друг другу помогать... Но только куда я дeну Трошина? Вeдь он же у меня в самых глубоких печенках сидит.
  Трошин — был поэт, колоссального роста и оглушительного баса. Свои неизвeстные мнe грeхи он замаливал в стихах, исполненных нестерпимого энтузиазма. И, кромe того, "пригвождал к позорному столбу" или, как говорил Маркович, к позорным столбам "Перековки" всякого рода прогульщиков, стяжателей, баптистов, отказчиков, людей, которые молятся, и людей, которые "сожительствуют в половом отношении" — ну, и прочих грeшных мира сего. Он был густо глуп и приводил Марковича в отчаяние.
  — Ну, вы подумайте, ну, что я с ним буду дeлать? Вчера было узкое засeдание: Якименко, Ильиных, Богоявленский — самая, знаете, верхушка. И мы с ним от редакции были. Ну, так что вы думаете? Так он стал опять про пламенный энтузиазм орать... Как бык, орет. Я уж ему на ногу наступал: мнe же неудобно, это же мой сотрудник.
  — Почему же неудобно? — спрашивает Юра.
  — Ох, как же вы не понимаете! Об энтузиазмe можно орать, ну, там, в газетe, ну, на митингe. А тут же люди свои. Что, они не знают? Это же вродe старорежимного молебна — никто не вeрит, а всe ходят. Такой порядок.
  — Почему же это — никто не вeрит?
  — Ой, Господи... Что, губернатор вeрил? Или вы вeрили? Хотя вы уже послe молебнов родились. Ну, все равно... Словом, нужно же понять, что если я, скажем, перед Якименкой буду орать про энтузиазм, а в комнатe никого больше нeт, так Якименко подумает, что или я дурак, или я его за дурака считаю. Я потом Трошина спросил: так кто же, по его, больше дурак 
— Якименко или он сам? Ну, так он меня матом обложил. А Якименко меня сегодня спрашивает: что это у вас за... как это... орясина завелась?.. Скажите, кстати, что такое орясина?
  Я по мeрe возможности объяснил.
  — Ну, вот — конечно, орясина. Мало того, что он меня дискредитирует, так он меня еще закопает. Ну, вот смотрите, вот его замeтка — ее, конечно, не помeщу. Он, видите ли, открыл, что завхоз сахар крадет. А? Как вам нравится это открытие? Подумаешь, Христофор Колумб нашелся. Подумаешь, без него, видите ли, никто не знал, что завхоз не только сахар, а что угодно ворует... Но черт с ней, с замeткой. Я ее не помeщу — и точка. Так, этот... Как вы говорите? 3 Орясина? Так эта орясина ходит по лагерю и, как бык, орет: какой я умный, какой я активный: я разоблачил завхоза, я открыл конкретного носителя зла. Я ему говорю: вы сами, товарищ Трошин, конкретный носитель идиотизма...
  — Но почему же идиотизма?
  — Ох, вы меня, Юрочка, извините, только вы еще совсeм молодой. Уж раз он завхоз, так как же он может не красть?
  — Но почему же не может?
  — Вам все почему, да почему. Знаете, как у О'Генри: "папа, а почему в дырe ничего нeт?" Потому и нeт, что она — дыра. Потому он и крадет, что он — завхоз. Вы думаете, что, если к нему придет начальник лагпункта и скажет: дай мнe два кила — так завхоз может ему не дать? Или вы думаете, что начальник лагпункта пьет чай только со своим пайковым сахаром?
  — Ну, если не даст, снимут его с работы.
  — Ох, я же вам говорю, что вы совсeм молодой.
  — Спасибо.
  — Ничего, не плачьте. Вот еще поработаете в УРЧ, так вы еще на пол аршина вырастете. Что вы думаете, что начальник лагпункта это такой же дурак, как Трошин? Вы думаете, что начальник лагпункта может устроить так, чтобы уволенный завхоз ходил по лагерю и говорил: вот я не дал сахару, так меня сняли с работы. Вы эти самые карточки в УРЧ видали? Так вот, карточка завхоза попадет на первый же этап на Морсплав или какую-нибудь там Лeсную Рeчку. Ну, вы, вeроятно, знаете уже, как это дeлается. Так — ночью завхоза разбудят, скажут: "собирай вещи", а утром поeдет себe завхоз к чертовой матери. Теперь понятно?
  — Понятно.
  — А если завхоз ворует для начальника лагпункта, то почему он не будет воровать для начальника УРЧ? Или почему он не будет воровать для самого себя? Это же нужно понимать. Если Трошин разоряется, что какой-то там урка филонит, а другой урка перековался, так от этого же никому ни холодно, ни жарко. И одному уркe плевать — он всю свою жизнь филонит, и другому уркe плевать — он всю свою жизнь воровал и завтра опять проворуется. Ну, а завхоз. Я сам из-за этого десять лeт получил.
  — То есть, как так из-за этого?
  — Ну, не из-за этого. Ну, в общем, был завeдующим мануфактурным кооперативом. Там же тоже есть вродe нашего начальника лагпункта. Как ему не дашь? Одному дашь, другому дашь, а всeм вeдь дать нельзя. Ну, я еще тоже молодой был. Хе, даром, что в Америкe жил. Ну, вот и десять лeт.
  — И, так сказать, не без грeха?
  — Знаете что, Иван Лукьянович, чтобы доказать вам, что без грeха — давайте чай пить с сахаром. Мишка сейчас чайник поставит. Так вы увидите, что я перед вами не хочу 3 скрывать даже лагерного сахара. Так зачeм бы я стал скрывать не лагерную мануфактуру, за которую я все равно уже пять лeт отсидeл. Что, не видал я этой мануфактуры? Я же из Америки привез костюмов — на цeлую Сухаревку хватило бы. Теперь я живу без американских костюмов и без американских правил. Как это говорит русская пословица: в чужой монастырь со своей женой не суйся? Так? Кстати, о женe: мало того, что я, дурак, сюда приeхал, так я, идиот, приeхал сюда с женой.
  — А теперь ваша жена гдe?
  Маркович посмотрeл в потолок.
  — Вы знаете, И. Л., зачeм спрашивать о женe человeка, который уже шестой год сидит в концлагерe? Вот я через пять лeт о вашей женe спрошу...

МИШКИНА КАРЬЕРА


  Миша принес чайник, наполненный снeгом, и поставил его на печку.
  — Вот вы этого парня спросите, что он о нашем поэтe думает, — сказал Маркович по английски.
  Приладив чайник на печку, Миша стал запихивать в нее бревно, спертое давеча из разоренной карельской избушки.
  — Ну, как вы, Миша, с Трошиным уживаетесь? — спросил я.
  Миша поднял на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.
  — А что мнe с ним уживаться? Бревно и бревно. Вот только в третью часть бeгает.
  Миша был парнем великого спокойствия. Послe того, что он видал в лагерe, — мало осталось в мирe вещей, которые могли бы его удивить.
  — Вот тоже, — прибавил он, помолчавши, — приходит давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говорит, Миша, посмотри, что с тебя совeтская власть сдeлала. Был ты, говорит, Миша, беспризорником, был ты, говорит, преступным элементом, а вот тебя совeтская власть в люди вывела, наборщиком сдeлала.
  Миша замолчал, продолжая ковыряться в печкe.
  — Ну, так что?
  — Что? Сукин он сын — вот что.
  — Почему же сукин сын?
  Миша снова помолчал...
  — А беспризорником-то меня кто сдeлал? Папа и мама? А от кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, через полгода выпускают, а мнe всего год жить осталось. Что ж он, сукин сын, меня агитирует? Что он с меня дурака разыгрывает?
  Миша был парнем лeт двадцати, тощим, блeдным, вихрастым. Отец его был мастером на Николаевском судостроительном заводe. Был свой домик, огородик, мать, сестры. 3 Мать померла, отец повeсился, сестры смылись неизвeстно куда. Сам Миша пошел "по всeм дорогам ", попал в лагерь, а в лагерe попал на лeсозаготовки.
  — Как поставили меня на норму, тут, вижу я: здоровые мужики, привычные, и то не вытягивают. А куда же мнe? На меня дунь — свалюсь. Бился я бился, да так и попал за филонство в изолятор, на 200 грамм хлeба в день и ничего больше. Ну, там бы я и загиб, да, спасибо, один старый соловчанин подвернулся — так он меня научил, чтобы воды не пить. Потому — от голода опухлость по всему тeлу идет. От голода пить хочется, а от воды опухлость еще больше. Вот, как она до сердца дойдет, тут, значит, и крышка. Ну, я пил совсeм по малу — так, по полстакана в день. Однако, нога в штанину уже не влeзала. Посидeл я так мeсяц -другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дeнешься. Да, спасибо, начальник добрый попался. Вызывает меня: ты, говорит, филон, ты, говорит, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданин начальник, только на мои руки посмотрите: куда же мнe с такими руками семь с половиною кубов напилить и нарубить. Мнe, говорю, все одно погибать — чи так, чи так... Ну, пожалeл, перевел в слабосилку.
  Из слабосилки Мишу вытянул Маркович, обучил его наборному ремеслу, и с тeх пор Миша пребывает при нем неотлучно
  Но легких у Миши практически уже почти нeт. Борис его общупывал и обстукивал, снабжал его рыбьим жиром. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорил:
  — Спасибо, Б. Л., вы уж кому-нибудь другому лучше дайте. Мнe это все одно, что мертвому кадило...
  Потом, как-то я подсмотрeл такую сценку:
  Сидит Миша на крылечкe своей "типографии" в своем рваном бушлатикe, весь зеленый от холода. Между его колeнями стоит мeстная деревенская "вольная" дeвчушка, лeт, этак, десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливает дрогоцeнный рыбий жир на ломтики хлeба и кормит этими бутербродами дeвчушку. Дeвчушка глотает жадно, почти не пережевывая и в промежутках между глотками скулит:
  — Дяденька, а ты мнe с собой хлeбца дай.
  — Не дам. Я знаю, ты маткe все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мнe, все равно помирать. А ты вот кормиться будешь — большая вырастешь.
На, eшь...
  Борис говорил Мишe всякие хорошие вещи о пользe глубокого дыхания, о солнечном свeтe, о силах молодого организма — лeчение, так сказать, симпатическое, внушением. Миша благодарно улыбался, но как-то наединe, застeнчиво и запинаясь, сказал мнe:
  — Вот хорошие люди — и ваш брат, и Маркович. Душевные люди. Только зря они со мною возжаются.
  — Почему же, Миша, зря?
  — Да я же через год все равно помру. Мнe тут старый доктор один говорил. Развe ж с моей грудью можно выжить здeсь? На волe, вы говорите? А что на волe? Может, еще голоднeе будет, чeм здeсь. Знаю я волю. Да и куда я там пойду... И вот Маркович... Душевный человeк. Только вот, если бы он тогда меня из слабосилки не вытянул, я бы уже давно помер. А так вот — еще мучаюсь. И еще с год придется помучиться.
  В тонe Миши был упрек Марковичу. Почти такой же упрек только в еще болeе трагических обстоятельствах пришлось мнe услышать, на этот раз по моему адресу, от профессора Авдeева. А Миша в маe мeсяцe помер. Года промучиться еще не пришлось.

НАБАТ 


  Так мы проводили наши рeдкие вечера у печки товарища Марковича, то опускаясь в философские глубины бытия, то возвращаясь к прозаическим вопросам о лагерe, о eдe, о рыбьем жирe. В эти времена рыбий жир спасал нас от окончательного истощения. Если для среднего человeка "концлагерная кухня" означала стабильное недоeдание, то, скажем, для Юры с его растущим организмом и пятью с половиною пудами вeсу — лагерное меню грозило полным истощением. Всякими правдами и неправдами (преимущественно, конечно, неправдами) мы добывали рыбий жир и дeлали так: в миску крошилось с полфунта хлeба и наливалось с полстакана рыбьего жиру. Это казалось необыкновенно вкусным. В такой степени, что Юра проектировал: когда проберемся заграницу, обязательно будем устраивать себe такой пир каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...
  К этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться полным надежд, и мы, изрeдка выходя на берег Свири, оглядывали прилегающие лeса и вырабатывали планы переправы через рeку на сeвер, в обход Ладожского озера — тот приблизительно маршрут, по которому впослeдствии пришлось идти Борису. Все казалось прочным и урегулированным.
  Однажды мы сидeли у печки Марковича. Сам он гдe-то мотался по редакционно-агитационным дeлам... Поздно вечером он вернулся, погрeл у огня иззябшие руки, выглянул в сосeднюю дверь, в наборную, и таинственно сообщил:
  — Совершенно секретно: eдем на БАМ.
  Мы, разумeется, ничего не понимали.
  — На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальний Восток. Стратегическая стройка... Свирьстрой — к черту... Подпорожье — к черту. Всe отдeления сворачиваются. Всe до послeднего человeка — на БАМ.
  По душe пробeжал какой-то, еще неопредeленный, холодок... Вот и поворот судьбы "лицом к деревнe"... Вот и мечты, планы, маршруты и "почти обеспеченное бeгство"... Все это летeло в таинственную и жуткую неизвeстность этого набатного звука "БАМ"... Что же дальше?
  Дальнeйшая информация Марковича была нeсколько сбивчива. Начальником отдeления получен телеграфный приказ о немедленной, в течение двух недeль, переброскe не менeе 35.000 заключенных со Свирьстроя на БАМ. Будут брать, видимо, не всeх, но кого именно — неизвeстно. Не очень извeстно, что такое БАМ — не то стройка второй колеи Амурской желeзной дороги, не то новый путь от сeверной оконечности Байкала по параллели к Охотскому морю... И то, и другое — приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего — дорога: не меньше двух мeсяцев eзды...
  Я вспомнил наши кошмарные пять суток этапа от Ленинграда до Свири, помножил эти пять суток на 12 и получил результат, от которого по спинe поползли мурашки... Два мeсяца? Да кто же это выдержит? Маркович казался пришибленным, да и всe мы чувствовали себя придавленными этой новостью... Каким-то еще неснившимся кошмаром вставали эти шестьдесят суток заметенных пургой полей, ледяного вeтра, прорывающегося в дыры теплушек, холода, голода, жажды. И потом БАМ? Какие-то якутские становища в страшной Забайкальской тайгe? Новостройка на трупах? Как было на каналe, о котором один старый "бeлморстроевец " говорил мнe: "тут, братишка, на этих самых плотинах больше людей в землю вогнано, чeм бревен "...
  Оставался, впрочем, маленький просвeт: эвакуационным диктатором Подпорожья назначался Якименко... Может быт, тут удастся что-нибудь скомбинировать... Может быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но всe эти просвeты были неясны и нереальны. БАМ же вставал перед нами зловeщей и реальной массой, навалившейся на нас почти так же внезапно, как чекисты в вагонe № 13...
  Над тысячами метров развeшенных в бараках и на бараках, протянутых над лагерными улицами полотнищ с лозунгами о перековкe и переплавкe, о строительствe социализма и бесклассового общества, о мировой революции трудящихся и о прочем — над всeми ними, над всeм лагерем точно повис багровой спиралью один единственный невидимый, но самый дeйственный: "все равно пропадать".

ЗАРЕВО


  "Совершенно секретная" информация о БАМe на другой день стала извeстна всему лагерю. Почти пятидесятитысячная "трудовая" армия стала, как вкопанная. Был какой-то момент нерeшительности, колебания — и потом все сразу полетeло ко всeм чертям...
  В тот же день, когда Маркович ошарашил нас этим БАМом, из Ленинграда, Петрозаводска и Медвeжьей Горы в Подпорожье прибыли и новые части войск ГПУ. Лагерные пункты были окружены плотным кольцом ГПУ-ских застав и патрулей. Костры этих застав окружали Подпорожье заревом небывалых пожаров. Движение между лагерными пунктами было прекращено. По всякой человeческой фигурe, показывающейся внe дорог, заставы и патрули стрeляли без предупреждения. Таким образом, в частности, было убито десятка полтора мeстных крестьян, но в общих издержках революции эти трупы, разумeется, ни в какой счет не шли...
  Работы в лагерe были брошены всe. На мeстах работ были брошены топоры, пилы, ломы, лопаты, сани. В ужасающем количествe появились саморубы: старые лагерники, зная, что значит двухмeсячный этап, рубили себe кисти рук, ступни, колeни, лишь бы только попасть в амбулаторию и отвертeться от этапа. Начались совершенно бессмысленные кражи и налеты на склады и магазины. Люди пытались попасть в штрафной изолятор и под суд — лишь бы уйти от этапа. Но саморубов приказано было в амбулатории не принимать, налетчиков стали расстрeливать на мeстe.
  "Перековка" вышла с аншлагом о том энтузиазмe, с которым "ударники Свирьстроя будут поджигать большевицкие темпы БАМа", о великой чести, выпавшей на долю БАМовских строителей, и — что было хуже всего — о льготах... Приказ ГУЛАГа обeщал ударникам БАМа неслыханные льготы: сокращение срока заключения на одну треть и даже на половину, перевод на колонизацию, снятие судимости... Льготы пронеслись по лагерю, как похоронный звон над заживо погребенными; совeтская власть даром ничего не обeщает. Если дают такие обeщания — значит, что условия работ будут неслыханными, и никак не значит, что обeщания эти будут выполнены: когда же совeтская власть выполняет свои обeщания? Лагпунктами овладeло безумие.
  Бригада плотников на втором лагпунктe изрубила топорами чекистскую заставу и, потеряв при этом 11 человeк убитыми, прорвалась в лeс Лeс был завален метровым слоем снeга. Лыжные команды ГПУ в тот же день настигли прорвавшуюся бригаду и ликвидировали ее на корню. На том же лагпунктe ночью спустили под откос экскаватор, он проломил своей страшной тяжестью полуметровый лед и разбился о камни рeки. На третьем лагпунктe взорвали два локомобиля. Три трактора-тягача, неизвeстно кeм пущенные, но без водителей, прошли желeзными привидeниями по Погрe, один навалился на барак столовой и раздавил его, два другие свалились в Свирь и разбились... Низовая администрация какими-то таинственными путями — видимо, через урок и окрестных крестьян — распродавала на олонецкий базар запасы лагерных баз и пила водку. У погрузочной платформы желeзнодорожного тупичка подожгли колоссальные склады лeсоматериалов. В двух -трех верстах можно было читать книгу.
  Чудовищные зарева сполохами ходили по низкому зимнему 3 небу, трещала винтовочная стрeльба, ухал разворованный рабочими аммонал... Казалось, для этого затерянного в лeсах участка Божьей земли настают послeдние дни...

О КАЗАНСКОЙ СИРОТE И О КАЧЕСТВE ПРОДУКЦИИ


  Само собою разумeется, что в отблесках этих зарев коротенькому промежутку относительно мирного жития нашего пришел конец... Если на лагерных пунктах творилось нeчто апокалипсическое, то в УРЧ воцарился окончательный сумасшедший дом. Десятки пудов документов только что
прибывших лагерников валялись еще неразобранными кучами, а всю работу УРЧ надо было перестраивать на ходу: вмeсто "организации" браться за "эвакуацию". Картотеки, формуляры, колонные списки — все это смeшалось в гигантский бумажный ком, из которого ошалeлые урчевцы извлекали наугад первые попавшиеся под руку бумажные символы живых людей и наспeх 
составляли списки первых эшелонов. Эти списки посылались начальникам колонн, а начальники колонн поименованных в спискe людей и слыхом не слыхали. Желeзная дорога подавала составы, но грузить их было некeм. Потом, когда было кeм грузить — не было составов. Низовая администрация, ошалeлая, запуганная "боевыми приказами", движимая тeм же лозунгом, что и остальные лагерники: все равно пропадать, — пьянствовала и отсыпалась во всякого рода потаенных мeстах. На тупичках Погры торчало уже шесть составов. Якименко рвал и метал. ВОХР сгонял к составам толпы захваченных в порядкe облав заключенных. Бамовская комиссия отказывалась
принимать их без документов. Какие-то сообразительные ребята из подрывников взорвали уворованным аммоналом желeзнодорожный мостик, ведущий от Погры к магистральным путям. Над лeсами выла вьюга. В лeса, топорами прорубая пути сквозь чекистские заставы, прорывались цeлые бригады, в расчетe гдe-то отсидeться эти недeли эвакуации, потом явиться с повинной, получить лишние пять лeт отсидки — но все же увернуться от БАМа.
  Когда плановый срок эвакуации уже истекал — из Медгоры прибыло подкрeпление: десятков пять работников УРО — "специалистов учетно-распредeлительной работы", еще батальон войск ГПУ и сотня собак-ищеек.
  На лагпунктах и около лагпунктов стали расстрeливать без всякого зазрeния совeсти.
  Урчевский актив переживал дни каторги и изобилия. Спали только урывками, обычно здeсь же, на столах или под столами. Около УРЧ околачивались таинственные личности из наиболeе оборотистых и "социально близких " урок. Личности эти приносили активу подношения от тeх людей, которые надeялись бутылкой водки откупиться от отправки или, по крайней мeрe, от отправки с первыми эшелонами. Якименко внюхивался в махорочно-сивушные ароматы УРЧ, сажал под арест, но сейчас же выпускал: никто, кромe Стародубцева и иже с ним, 3 никакими усилиями не мог опредeлить: в каком, хотя бы приблизительно, углу валяются документы, скажем, третьего смоленского или шестого ленинградского эшелона, прибывшего в Подпорожье мeсяц или два тому назад.
  Мои экономические, юридические и прочия изыскания были ликвидированы в первый же день бамовской эпопеи. Я был пересажен за пишущую машинку — профессия, которая оказалась здeсь дефицитной. Бывало и так, что я сутками не отходил от этой машинки — но, Боже ты мой, что это была за машинка!
  Это было совeтское издeлие совeтского казанского завода, почему Юра и прозвал ее "казанской сиротой". Все в ней звенeло, гнулось и разбалтывалось. Но хуже всего был ее норов. Вот, сидишь за этой сиротой, уже полуживой от усталости. Якименко стоит над душой. На какой-то таинственной буквe каретка срывается с зубчатки и летит влeво. От всeх 12 экземпляров этапных списков остаются одни клочки. Якименко испускает сдержанный мат в пространство, многочисленная администрация, ожидающаяэтих списков для вылавливания эвакуируемых, вздыхает с облегчением (значит, можно поспать), а я сижу всю ночь, перестукивая изорванный список и пытаясь предугадать очередную судорогу этого эпилептического совeтского недоноска.
  О горестной совeтской продукции писали много. И меня всегда повергали в изумление тe экономисты, которые пытаются объять необъятное и выразить в цифровом эквивалентe то, для чего вообще в мирe никакого эквивалента нeт.
  Люди просиживают ночи над всякого рода "казанскими сиротами", летят под откосы десятки тысяч вагонов (по Лазарю Кагановичу — 62 тысячи крушений за 1935 год результаты качества сормовской и коломенской продукции), ржавeют на своих желeзных кладбищах сотни тысяч тракторов, сотня миллионов людей надрывается от отупляющей и непосильной работы во всяких совeтских УРЧах, стройках, совхозах, каналах, лагерях — и все это тонет в великом марксистско-ленинско-сталинском болотe.
  И, в сущности, все это сводится к "проблемe качества": качество коммунистической идеи неразрывно связано с качеством политики, управления, руководства — и результатов.
  И на поверхности этого болота яркими и призрачными цвeтами маячат: разрушающийся и уже почти забытый Турксиб, безработный Днeпрострой, никому и ни для чего ненужный Бeломорско-Балтийский канал, гигантские заводы — поставщики тракторных и иных кладбищ... И щеголяют в своих кавалерийских шинелях всякие товарищи Якименки — поставщики кладбищ не тракторных.
  Должен, впрочем, сознаться, что тогда всe эти мысли о качествe продукции — и идейной, и не идейной — мнe в голову не приходили. На всeх нас надвигалась катастрофа.
   

ПРОМФИНПЛАН ТОВАРИЩА ЯКИМЕНКО


  На всeх нас надвигалось что-то столь же жестокое и бессмысленное, как и этот Бeл-Балт-Канал... Зарева и стрeльба на лагпунктах у нас, в управлении, отражались беспросвeтной работой, чудовищным нервным напряжением, дикой, суматошной спeшкой... Все это было — как катастрофа. Конечно, наши личные судьбы в этой катастрофe были для нас самыми болeзненными точками, но и бессмысленность этой катастрофы, взятой, так сказать, "в социальном разрeзe", давила на сознание, как кошмар.
  Приказ гласил: отправить в распоряжение БАМа не менeе 35.000 заключенных Подпорожского отдeления и не болeе, как в двухнедeльный срок. Запрещается отправлять: всeх бывших военных, всeх уроженцев Дальнего Востока, всeх лиц, кончающих срок наказания до 1 июня 34 г., всeх лиц, осужденных по таким-тостатьям, и, наконец, всeх больных — по особому списку...
  По поводу этого приказа можно было поставить цeлый ряд вопросов: неужели этих 35 тысяч рабочих рук нельзя было найти гдe-то поближе к Дальнему Востоку, а не перебрасывать их через половину земного шара? Неужели нельзя было подождать тепла, чтобы не везти эти 35 тысяч людей в завeдомо истребительных условиях нашего этапа? Неужели ГПУ не подумало, что в двухнедeльный срок такой эвакуации ни физически, ни тактически выполнить невозможно? И, наконец, неужели ГПУ не понимало, что из наличных 45 тысяч или около того заключенных Подпорожского отдeления нельзя набрать 35 тысяч людей, удовлетворяющих требованиям приказа, и, в частности, людей хотя бы относительно здоровых?
  По существу, всe эти вопросы были бессмысленны. Здeсь дeйствовала система, рождающая казанских сирот, декоративных гигантов, тракторные кладбища. Не могло быть особых сомнeний и насчет того, как эта система взятая "в общем и цeлом " отразятся на частном случаe подпорожской эвакуации. Конечно, Якименко будет проводить свой промфинплан с "желeзной беспощадностью": на посты, вродe Якименского, могут пробраться только люди, этой беспощадностью обладающие, — другие отметаются, так сказать, в порядкe естественного отбора. Якименко будет сажать людей в дырявые вагоны, в необорудованные теплушки, Якименко постарается впихнуть в эти эшелоны всeх, кого только можно — и здоровых, и больных. Больные, конечно, не доeдут живыми. Но развe хотя бы один раз в истории совeтской
власти человeческие жизни останавливали побeдно-халтурное шествие хотя бы одного промфинплана?

Дальше
























Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |