. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
ПЯТЫЙ ЛАГПУНКТ 


  Пятый лагпункт был наиболeе привиллегированным из производительных пунктов ББК. Занимался он добычей кокор. Кокора — это сосновый ствол с отходящим от него приблизительно под прямым углом крупным корневищем. Кокоры эти шли для шпангоутов и форштевней всякого рода барок, барж, баркасов и всего прочего, что строилось на Пинужской, Сорокской и Кемской верфях ББК. Технические требования к этих кокорам были довольно суровы — иногда из ста стволов пригодных оказывалось тридцать, иногда — только три. А без кокор всe эти верфи, с их 6—7-мью тысячами заключенных рабочих, были бы обречены на бездeйствие.
  В виду этого, пятый лагпункт находился на нeкоем своеобразном хозрасчетe: он обязан был поставить столько-то кокор в мeсяц и получал за это столько-то продовольствия. Во "внутренние дeла" пункта лагерь почти не вмeшивался, и начальник пункта, тов. Васильчук, изворачивался там в мeру разумeния своего — еще больше в мeру изворотливости своей. Изворотливости же у него были большие запасы. И заботливости — тоже. В силу этого обстоятельства лагпункт питался вполнe удовлетворительно — так, примeрно, не хуже, чeм питаются рабочие московских заводов — по качеству пищи, и значительно лучше — по ее калорийности. И кромe того, для добычи кокор требовались очень сильные люди, ибо приходилось возиться не с баланами, а с цeлыми стволами. В виду всего этого, я твердо расчитывал на то, что на пятом лагпунктe я уж подыщу людей, необходимых для "вставки пера Ленинграду"...
  Начальник лагпункта, тов. Васильчук, был типом весьма необычным для совeтской администрации. Петербургский рабочий, бывалый коммунист, он получил три года за какое-то участие в каком-топартийном уклонe и шесть лeт уже просидeл. Дальнeйшие года ему набавлялись автоматически. Одну такую бумажку он как-то получил при мнe. В бумажкe было написано — просто и прозаически:
  ..."На основании постановления ПП ОГПУ от такого-то числа, за номером таким -то, предлагается вам объявить под расписку з/к Васильчуку, А. А., что срок его заключения продлен до ..."
  И точка. Васильчук получил уже четвертую, как он говорил, "годовую отсрочку". Он флегматически подмахнул свою подпись под этой бумажкой и сказал:
  — Вот, значит, и "объявил под расписку"... Это попасть сюда — просто... А выбраться — это еще придется подождать...
  Бывших коммунистов, высланных сюда не за воровство, не за убийство, не за изнасилование, а за неповиновение мановениям сталинских рук, — не выпускают, повидимому, никогда, и не собираются выпускать. Васильчук же не собирался каяться.
  — И вот, буду я сидeть здeсь до скончания, — говорил он. — Сволочь — та пусть кается, а мы пока здeсь посидим... Ей-Богу, чeм на хлeбозаготовки eзжать, лучше уж здeсь сидeть... А физкультурой буду заниматься обязательно — иначе сгниешь здeсь ко всeм чертям и мировой революции не увидишь... А мировую революцию хорошо бы повидать... Вот кабачек будет — а?
  Пятый лагпункт я посeтил всего четыре раза, но с Васильчуком у нас сразу же установились отношения не очень интимные, но, во всяком случаe, дружественные. Во-первых, Васильчуку и его помощнику — бухгалтеру — здeсь была тоска смертная и, во-вторых, моя физкультурная специальность была встрeчена в пятом лагпунктe с такими же симпатиями и упованиями, с какими она встрeчалась на заводах, в вузах и во многих других мeстах...

НЕМНОГО О ФИЗКУЛЬТУРE


  В России есть цeлый ряд положительных явлений, которые власть засчитывает в список своих "достижений". Сюда войдет и укрeпление семьи, и болeе здоровая сексуальная жизнь молодежи, и парашютистки, и тяга к учебe, и многое другое — в том числe и физкультура. Эмигрантская печать напрасно берет этот термин в иронически кавычки. Это — нужный термин. Он охватывает все то, доступное индивидуальным усилиям, что служить человeческому здоровью. Это будет "гимнастика" в том смыслe, в каком Платон противопоставлял ее медицинe. Интерес к физкультурe существует огромный, в старой России — невиданный... Но этот интерес — как и семья, и парашютистки, и многое другое — возник не в результатe усилий власти, а как реакция на прочие ее достижения. Рабочие, надорванные непосильным трудом, студенты, изъеденные туберкулезом, служащие, очумeлые от вeчных перебросок и перестроек, все это — недоeдающее, истрепанное, охваченное тeм, что, по официальному термину, зовется "совeтской изношенностью", с жадностью — совершенно естественной в их положении — тянется ко всему, что может поддержать их растрачиваемые силы.
  Я хотeл бы привести один примeр, который, как мнe кажется, может внести нeкоторую ясность в "диалектику" совeтских достижений.
  В декабрe 1928 года я обслeдовал лыжные станции Москвы. Обслeдование выяснило такие факты. Рядовые рабочие и служащие по своим выходным дням часов с семи-восьми утра приeзжают на лыжные станции и становятся в очередь за лыжами. Стоят и два, и три, и четыре часа — иногда получают лыжи — иногда не получают. Лыж не хватает потому, что власть на их же, этих рабочих и служащих, деньги (профсоюзные взносы) строит предназначенные для втирания очков стадионы и не строит предназначенных для массы лыжных станции и фабрик... Так она не строит их и до сих пор. Но каждому иностранцу власть может показать великолeпный стадион "Динамо" и сказать — вот наши достижения. Стадион "Динамо" обошелся около 12 миллионов рублей — и это при условии использования почти бесплатного труда заключенных, а лыжных станций под Москвой — путных, хотя и маленьких — только двe: одна военного вeдомства, другая союза служащих, построенная мною в результатe жестокой борьбы и очень существенного риска... Стадион занять публикой раза три в год, а остальные 360 дней — пусть абсолютно; лыжные станции работают ежедневно — и с работой справиться не могут. Гимнастического зала в Москвe нeт почти ни одного.
  Живая потребность масс в физкультурe, вызванная не усилиями власти, а условиями жизни, — остается удовлетворенной по моим подсчетам примeрно на 10—12%. Но перед самым арестом я все еще пытался воевать, — правда, уже очень нерeшительно — против проекта постройки в Измайловском звeринцe гигантского "физкультурного комбината" с колизейного типа стадионами, расчитанными на 360.000 (!) сидячих мeст, стоимостью в 60 миллионов рублей, при использовании того же труда заключенных. Кажется, что этот комбинат все-таки начали строить.
  Если вы вмeсто физкультуры возьмете тягу к учебe — то вы увидите, как оба эти явления рождаются и развиваются по, так сказать, строго параллельным линиям. Тяга к учебe родилась, как реакция против данных — совeтских — условий жизни, она охватывает десятки миллионов, и она остается неудовлетворенной: школ нeт, учебников нeт, программ нeт, преподавателей нeт. Даже и тe школы, которые числятся не только на бумагe (бумажных школ — очень много), отнимают у молодежи чудовищное количество времени и сил и не дают почти ничего, — результаты этого обучения видны по тeм выдержкам из "Правды", которые время от времени приводятся на страницах эмигрантских газет. Школьные здания — даже в Москвe — заняты в три смeны, и уже к серединe второй смeны в классах рeшительно нечeм дышать, и ребята уже не соображают ничего. Но стадионы строятся, а школы — нeт. Строятся канцелярии, интуристские гостиницы, дома совeтов и союзов — но даже в Москвe за семь лeт моего там пребывания было построено не то 4, не то 5 новых школьных зданий. И уже под Москвой — хотя бы в той же Салтыковкe с ее 10-12 тысячами жителей и с двумя школами — власть не в состоянии даже поддерживать существующих школьных зданий...
  Объяснять все это глупостью совeтского режима было бы наивно. Совeтский режим — что бы там ни говорили — организован не для нужд страны, а для мировой революции. Нужды страны ему, по существу, безразличны. Я не представляю себe, чтобы с какой бы то ни было другой точки зрeния можно было логически объяснить и историю с лыжными станциями, и историю со школами, и эпопею с коллективизацией, и трагедию с лагерями. Но если вы станете именно на эту точку зрeния, то весь совeтский быт — и в мелочах, и в "гигантах " — получает логическое и исчерпывающее объяснение... Оно может нравиться и может не нравиться. Но, я думаю, другого — не найти...
  Пятый лагпункт, в силу своеобразного сцeпления обстоятельств нeсколько изолированный от дeйствия всесоюзного кабака, — был сыт. И когда мeсяцем позже я пришел сюда уже не для вылавливания футболистов, а для организации физкультуры, полуторатысячная масса "лагерного населения" в течение одного выходного дня построила гимнастический городок и выровняла три площадки для волейбола. В карельских условиях это была весьма существенная работа — приходилось выворачивать камни по пять-десять тонн вeсом и таскать носилками песок для засыпки образовавшихся ям. Но эта работа была сдeлана быстро и дружно. Когда я стал проводить занятия по легкой атлетикe, то выяснилось, что из людей, пытавшихся толкать ядро, шесть человeк — без всякой тренировки и, уж конечно, без всякого стиля — толкнули его за 11 метров. Какой-то крестьянин средних лeт, в сапогах и арестантском платьe, тоже без тренировки и тоже без стиля, прыгнул в длину 5,70; он же толкнул ядро на 11.80. Это и есть та черноземная сила, которая русским дореволюционным спортом не была затронута совершенно, но которая, при нeкоторой тренировкe, могла бы не оставить ни одной странe ни одного мирового рекорда. Я не могу об этом говорить с цифрами в руках, как могу говорить о рекордах, но я совершенно увeрен в том, что в этом "черноземe" — не только физическая сила. Отсюда шли Мамонтовы, Морозовы, Рябушинские, Горькие и Рeпины. Если сейчас физическая сила подорвана звeрски, то интеллектуальная сила этого "чернозема", закаленная полуторадесятилeтием чудовищного напряжения и опыта, планами и разочарованиями, совeтской агитацией и совeтской реальностью, построит такую будущую Россию, о какой нам сейчас трудно и мечтать... Но это — в том случаe, если физических сил хватит.

"СЕКРЕТ "


  Из пятого лагпункта я возвращался в Медгору пeшком. Стояло очаровательное весеннее утро — такое утро, что не хотeлось думать ни о революции, ни о побeгe. По обочинам дороги весело болтали весенние ручейки, угрюмость таежного болота скрашивалась беззаботной болтовней птичьего населения и буйной яркостью весенних цвeтов. Я шел и думал о самых веселых вещах — и мои думы были прерваны чьим-товозгласом:
  — Гал?, тов. Солоневич, не узнаете?
  Узнавать было некого. Голос исходил откуда-то из -под кустов. Там была густая тeнь, и мнe с моей освeщенной солнцем позиции не было видно ничего. Потом из кустов выполз какой-то вохровец с винтовкой в рукe и с лицом, закрытым "накомарником " — густой тюлевой сeткой от комаров:
  — Не узнаете? — повторил вохровец.
  — Вы бы еще мeшок на голову накрутили — совсeм легко было бы узнать...
  Вохровец снял свой накомарник, и я узнал одного из урок, в свое время околачивавшихся в третьем лагпунктe.
  — Как это вы в вохр попали? "Перековались"?
  — Перековался к чертовой матери, — сказал урка. — Не житье, а маслянница. Лежишь этак цeльный день животом вверх, пташки всякие бeгают...
  — Что, в секретe лежите?
  — В секретe. Бeгунков ловим. Махорочки у вас разжиться нельзя? Посидим, покурим. Степка, катай сюда!
  Из -под того же куста вылeз еще один вохровец — мнe незнакомый. Сeли, закурили.
  — Много вы этих бeгунков ловите? — спросил я.
  — Чтоб очень много, так нeт. А — ловим. Да тут, главное дeло, не в ловлe. Нам бы со Степкой тут до конца лeта доболтаться, а потом — айда, в Туркестан, в теплые края.
  — Выпускают?
  — Не, какое там! Сами по себe. Вот сидим, значит, и смотрим, как гдe какие секреты устроены. Да тут, главное дeло, только по дорогe или около дороги и пройти можно: как сажен сто в сторону — так никакая сила: болото. А гдe нeт болота — там вот секреты, вродe нас: под кустиком — яма, а в ямe вохра сидит, все видит, а ее не видать...
  Слышать о таких секретах было очень неуютно. Я порасспросил урку об их расстановкe, но урка и сам немного знал, да и секреты вокруг пятого лагпункта меня не очень интересовали. А воображение уже стало рисовать: вот идем мы так с Юрой, и из под какого-то кустика: "а ну стой" — и тогда гибель... Весенние краски поблекли, и мир снова стал казаться безвыходно, безвылазно совeтским... 2

СЛЕТ УДАРНИКОВ 


  Я пришел в Медгору свeтлым весенним вечером. Юры в баракe не было. На душe было очень тоскливо. Я рeшил пойти послушать "вселагерный слет лучших ударников ББК", который подготовлялся уже давно, а сегодня вечером открывался в огромном деревянном здании ББК-овского клуба. Пошел.
  Конечно, переполненный зал. Конечно, доклады. Доклад начальника производственной части Вержбицкого: "Как мы растем." Как растут совхозы ББК, добыча лeса, гранита, шуньгита, апатитов, как растет стройка туломской электростанции, сорокского порта, стратегических шоссе к границe. Что' у нас будет по плану через год, что' через три года. К концу второй пятилeтки мы будем имeть такие-то и такие-то достижения... В началe третьей пятилeтки мы будем имeть...
  Вторая пятилeтка "по плану" должна была ликвидировать классы и как будто бы вслeдствие этого ликвидировать и лагери... Но из доклада явствует, во всяком случаe, одно: количество каторжных рабочих рук "должно расти" по меньшей мeрe "в уровень" с остальными темпами социалистического роста. Если и сейчас этих рук — что-то около трехсот тысяч пар, то что же будет "в условиях дальнeйшего роста?"
  Потом доклад начальника КВО тов. Корзуна: "Как мы перевоспитываем, как мы перековываем "... Совeтская исправительная система построена не на принципe наказания, а на принципe трудового воздeйствия. Мы не караем, а внимательным, товарищеским подходом прививаем заключенным любовь к "свободному, творческому, социалистическому труду"...
  В общем Корзун говорит все то же, что в свое время по поводу открытия Бeломорско-Балтийского канала писал Горький. Но с одной только разницей: Горький врал в расчетe на неосвeдомленность "вольного населении" России и паче всего заграницы. На какую же публику расчитывает Корзун? Здeсь всe знают об этой исправительной системe, которая "не карает, а перевоспитывает ", здeсь всe знают то, что знаю уже я: и девятнадцатые кварталы, и диковские овраги, и бессудные расстрeлы. Многие знают и то, чего я еще не знаю и Бог даст и не успeю узнать: штрафные командировки, вродe Лeсной Рeчки, "роты усиленного режима" с полуфунтом хлeба в день и с официальным правом каждого начальника колонны на смертный приговор, страшные работы на Морсплавe около Кеми, когда люди зимой по сутками подряд работают по пояс в ледяной водe незамерзающих горных рeчек. Эта аудитория все это знает.
  И — ничего. И даже апплодируют... Н-да, в совeтской истории поставлено много "мировых рекордов ", но уж рекорд наглости поставлен по истинe "всемирно-исторический". Так врать и так к этому вранью привыкнуть, как врут и привыкли ко вранью в России, — этого, кажется, не было еще нигдe и никогда...
  Потом на сценe выстраивается десятка три каких-тоочень 2 неплохо одeтых людей. Это ударники, "отличники", лучшие из лучших. Гремит музыка и апплодисменты. На грудь этим людям Корзун торжественно цeпляет ордена Бeлморстроя, что в лагерe соотвeтствует примeрно ордену Ленина. Корзун столь же торжественно пожимает руки "лучшим из лучших " и представляет их публикe: вот Иванов, бывший вор... создал образцовую бригаду... перевыполнял норму на... процентов, вовлек в перевоспитание столько-то своих товарищей. Ну и так далeе. Лучшие из лучших горделиво кланяются публикe. Публика апплодирует, в задних рядах весело посмeиваются, лучшие из лучших выходят на трибуну и повeствуют о своей "перековкe". Какой-то парень цыганистого вида говорит на великолeпном одесском жаргонe, как он воровал, убивал, нюхал кокаин, червонцы поддeлывал и как он теперь, на великой стройкe социалистического отечества, понял, что... ну и так далeе. Хорошо поет собака, убeдительно поет. Уж на что я стрeляный воробей, а и у меня возникает сомнeние: черт его знает, может быть, и в 
самом дeлe перековался... Начинаются клятвы в вeрности "отечеству всeх трудящихся", предстоит торжественное заключение каких-то социалистически-соревновательных договоров, я кое-что по профессиональной привычкe записываю в свой блокнот — записанное все-таки не так забывается, но чувствую, что дальше я уже не выдержу. Максимальная длительность совeтских засeданий, какую я могу выдержать, — это два часа. Затeм тянет не стeнку лeзть.
  Я пробрался сквозь толпу, загораживавшую вход в зал. У входа меня остановил вохр: "Куда это до конца засeдания, заворачивай назад ". Я спокойно поднес к носу вохры свой блокнот: на радио сдавать. Вохра, конечно, ничего не поняла, но я вышел без задержки.
  Рeшил зайти в Динамо, не без нeкоторой задней мысли выпить там и закусить. Из комнаты Батюшкова услышал голос Юры. Зашел. В комнатe Батюшкова была такая картина: На столe стояло нeсколько водочных бутылок, частью уже пустых, частью еще полных. Там же была навалена всякая снeдь, полученная из вольнонаемной чекисткой столовой. За столом сидeл начальник оперативной части медгорского отдeления ОГПУ Подмоклый — в очень сильном подпитии, на кровати сидeл Батюшков — в менeе сильном подпитии. Юра пeл нeмецкую пeсенку:
  "Jonny, wenn du Geburtstag hast."
  Батюшков аккомпанировал на гитарe. При моем входe Батюшков прервал свой аккомпанимент и, неистово бряцая струнами, заорал выученную у Юры же английскую пeсенку.
  "Oh my, what a rotten song". Закончив бравурный куплет, Батюшков встал и обнял меня за плечи.
  — Эх, люблю я тебя, Ванюша, хороший ты, сукин сын, человeк. Давай-ка брат дербалызнем.
  — Да, — сказал начальник оперативной части тоном, 2 полным глубочайшего убeждения, — дербалызнуть нужно обязательно.
  Дербалызнули.
  Бeлая ночь, часа этак в три, освeтила такую картину:
  По пустынным улицам Медгоры шествовал начальник оперативной части медгорского отдeления ББК ОГПУ, тщательно поддерживаемый с двух сторон двумя заключенными: с одной стороны-Солоневичем Юрием, находившемся в абсолютно трезвом видe, и с другой стороны — Солоневичем Иваном, в абсолютно трезвом видe не находившемся. Мимохожие патрули оперативной части ГПУ ухмылялись умильно и дружественно.
  Такого типа "дeйства" совершались в Динамо еженощно, с неукоснительной правильностью, и, как выяснилось, Батюшков в своих предсказаниях о моей грядущей динамовской жизни оказался совершенно прав. Технически же все это объяснялось так:
  Коммунист или не коммунист — а выпить-то хочется. Выпивать в одиночку — тоска. Выпивать с коммунистами — рискованно. Коммунист коммунисту, если и не всегда волк, то уж конкурент во всяком случаe. Выпьешь, ляпнешь что-нибудь не вполнe "генерально-линейное" и потом смотришь — подвох, и потом смотришь, на какой-нибудь чисткe — ехидный вопросец: "а не помните ли вы, товарищ, как..." ну и т.д. Батюшков же никакому чекисту ни с какой стороны не конкурент. Куда дeваться, чтобы выпить, как не к Батюшкову? У Батюшкова же денег явственно нeт. Поэтому — вот приходит начальник оперативной части и из дeлового своего портфеля начинает извлекать бутылку за бутылкой. Когда бутылки извлечены — начинается разговор о закускe. Отрывается нeсколько талонов из обeденной книжки в чекисткую столовую и приносится eда такого типа: свинина, жареная тетерка, бeломорская семга и так далeе — нeсколько вкуснeе даже и ИТРовского меню. Всeм присутствующим пить полагалось обязательно.
  Юра от этой повинности уклонился, ссылаясь на то, что послe одной рюмки он пeть больше не может. А у Юры был основательный запас пeсенок Вертинского, берлинских шлагеров и прочего в этом же родe. Все это было абсолютно ново, душещипательно, и сидeл за столом какой-нибудь Подмоклый, который на своем вeку убил больше людей, чeм добрый охотник зайцев, и проливал слезу в стопку с недопитой водкой...
  Все это вмeстe взятое особо элегантного вида не имeло. Я вовсе не собираюсь утверждать, что к выпивкe и закускe — даже и в такой компании — меня влекли только дeловые мотивы, но, во всяком случаe, за мeсяц этаких мeроприятий Юра разузнал приблизительно все, что нам было нужно: о собаках ищейках, о секретах, сидeвших по ямам, и о патрулях, обходящих дороги и тропинки, о карельских мужиках — здeсь, в районe лагеря, этих мужиков оставляли только "особо-провeренных " и им за каждого пойманного или выданного бeглеца давали по кулю муки. Должен, впрочем, сказать, что, расписывая о мощи своей организации и о том, что из лагеря "не то что 2 человeк, а и крыса не убeжит ", оперативники врали сильно... Однако, общую схему охраны лагеря мы кое-как выяснили.
  С этими пьянками в Динамо были связаны и наши проекты добыть оружие для побeга... Из этих проектов так ничего и не вышло. И однажды, когда мы вдвоем возвращались под утро "домой", в свой барак, Юра сказал мнe:
  — Знаешь, Ва, когда мы, наконец, попадем в лeс, по дорогe к границe нужно будет устроить какой-нибудь обряд омовения что ли... отмыться от всего этого...
  Такой "обряд " Юра впослeдствии и с импровизировал. А пока что в Динамо ходить перестали. Предлог был найден болeе, чeм удовлетворительный: приближается-де лагерная спартакиада (о спартакиадe рeчь будет дальше) и надо тренироваться к выступлению. И, кромe того, побeг приближался, нервы сдавали все больше и больше, и за свою выдержку я уже не ручался. Пьяные разговоры оперативников и прочих, их бахвальство силой своей всеподавляющей организации, их цинизм, с которого в пьяном видe сбрасывались рeшительно всякие покровы идеи, и оставалась голая психология всемогущей шайки платных профессиональных убийц, вызывали припадки ненависти, которая слeпила мозг... Но семь лeт готовиться к побeгу и за мeсяц до него быть расстрeлянным за изломанные кости какого-нибудь дегенерата, на мeсто которого других дегенератов найдется сколько угодно, было бы слишком глупо... С динамовской аристократией мы постепенно прервали всякие связи...

ПЕРЕКОВКА В КАВЫЧКАХ 


  В здании культурно-воспитательного отдeла двe огромных комнаты были заняты редакцией лагерной газеты "Перековка". Газета выходила три раза в недeлю и состояла из двух страниц, формата меньше половины полосы парижских эмигрантских газет. Постоянный штат редакционного штаба состоял из шестнадцати полуграмотных лоботрясов, хотя со всей этой работой совершенно свободно мог справиться один человeк. При появлении в редакции постороннего человeка всe эти лоботрясы немедленно принимали священнодeйственный вид, точно так же, как это дeлается и в вольных совeтских редакциях, и встрeчали гостя официально-недружелюбными взглядами. В редакцию принимались люди, особо провeренные и особо заслуженные, исключительно из заключенных ; пользовались они самыми широкими привиллегиями и возможностями самого широкого шантажа и в свою среду предпочитали никаких конкурентов не пускать. В тe дни, когда подпорожский Маркович пытался устроить меня или брата в совсeм уже захудалой редакции своей подпорожской шпаргалки, он завел на эту тему разговор с приeхавшим из Медгоры "инструктором " центрального издания"Перековки", нeкиим Смирновым. Несмотря на лагерь, Смирнов был одeт и выбрит так, как одeваются и бреются совeтские журналисты и кинорежиссеры: краги, бриджи, пестрая "апашка", бритые усы и подбородок, и под 2 подбородком этакая американская бороденка. Круглые черные очки давали послeдний культурный блик импозантной фигурe "инструктора". К предложению Марковича он отнесся с холодным высокомeрием.
  — Нам роли не играет, гдe он там на волe работал. А с такими статьями мы его в редакцию пущать не можем.
  Я не удержался и спросил Смирнова, гдe это он на волe учился русскому языку — для журналиста русский язык не совсeм уж бесполезен... От краг, апашки и очков Смирнова излились потоки презрeния и холода.
  — Не у вас учился...
  Увы, кое чему поучиться у меня Смирнову все-таки пришлось. В Медвeжьей Горe я в "Перековку" не заходил было вовсе: в первое время — в виду безнадежности попыток устройства там, а в динамовские времена — в виду полной ненадобности мнe этой редакции. Однако, Радецкий как-то заказал мнe статью о динамовской физкультурe с тeм, чтобы она была помeщена в "Перековкe". Зная, что Радецкий в газетном дeлe не смыслит ни уха, ни рыла, я для чистого издeвательства сдeлал так: подсчитал число строк в "Перековкe" и ухитрился написать такую статью, чтобы она весь номер заняла цeликом. Должен отдать себe полную справедливость: статья была написана хорошо, иначе бы Радецкий и не поставил на ней жирной краской надписи: "Ред. газ. Пер. — помeстить немедленно цeликом ".
  "Цeликом " было подсказано мной: "Я, видите ли, редакционную работу знаю, парни-то в "Перековкe" не больно грамотные, исковеркают до полной
неузнаваемости".
  С этой статьей, резолюцией и с запасами нeкоего ехидства на душe я пришел в редакцию "Перековки". Смирнов уже оказался ее редактором. Его очки стали еще болeе черепаховыми и борода еще болeе фотоженичной. Вмeсто прозаической папиросы, из угла его рта свeшивалась стилизованная трубка, из которой неслась махорочная вонь.
  — Ах, это вы? Да я вас, кажется, гдe-то видал... Вы кажется, заключенный?
  Что я был заключенным — это было видно рeшительно по всему облику моему. Что Смирнов помнил меня совершенно ясно — в этом для меня не было никаких сомнeний.
  — Да, да, — сказал подтверждающе Смирнов, хотя я не успeл произнести ни одного слова, и подтверждать было рeшительно нечего, — так что, конкретно говоря, для вас угодно?
  Я молча подвинул себe стул, неспeшно усeлся на него, неспeшно стал вытаскивать из карманов разного рода бумажное барахло и уголком глаза поглядывал, как этот дядя будет реагировать на мой стиль поведения. Трубка в углу рта дяди отвисла еще больше, а американистая бороденка приняла ершистое и щетинистое выражение.
  — Ну-с, так в чем дeло, молодой человeк?
  Я был все-таки минимум лeт на десять старше его, но на "молодого человeка" я не отвeтил ничего и продолжал медлительно перебирать бумажки.Только так — мельком, уголком глаза — бросил на "главного редактора" центрального издания "Перековки" чуть-чуть предупреждающий взгляд. Взгляд оказал свое влияние. Трубка была передвинута чуть-чуть ближе к серединe рта.
  — Рукопись принесли?
  Я достал рукопись и молча протянул ее Смирнову. Смирнов прежде всего внимательно изучил резолюцию Радецкого и потом перелистал страницы: страниц на пишущей машинкe было семь — как раз обe полосы "Перековки". На лицe Смирнова выразилось профессиональное возмущение:
  — Мы не можем запихивать весь номер одной статьей.
  — Дeло не мое. Радецкий поэтому-то и написал "цeликом ", чтобы вы не вздумали ее сокращать.
  Смирнов вынул трубку изо рта и положил ее на стол. Еще раз перелистал страницы: "как раз на цeльный номер ".
  — Вы, вeроятно, полагаете, что Радецкий не знает размeров "Перековки". Словом — рукопись с резолюцией я вам передал. Будьте добры — расписку в получении.
  — Никаких расписок редакция не дает.
  — Знаю, а расписку все-таки — пожалуйте. Потому что, если со статьей выйдут какие-нибудь недоразумeния, так уговаривать вас о помeщении ее будет Радецкий. Я заниматься этим не собираюсь. Будьте добры — расписку, что я вам передал и статью, и приказ. Иначе — от вас расписку потребует третья часть.
  Борода и очки Смирнова потеряли фотоженичный вид. Он молча написал расписку и протянул ее мнe. Расписка меня не удовлетворила: "будьте добры написать, что вы получили статью с резолюцией". Смирнов посмотрeл на меня звeрем, но расписку переписал. Очередной номер "Перековки" вышел в идиотском видe — на весь номер одна статья и больше не влeзло ни строчки: размeр статьи я расчитал очень точно. За этот номер Корзун аннулировал Смирнову полгода его "зачетов ", которые он заработал перековками и доносами, но к Радецкому никто обратиться не посмeл. Я же испытал нeкоторое, хотя и весьма слабое, моральное удовлетворение... Послe этого "номера" я не был в редакции "Перековки" недeли три.
  На другой день послe этого слета "лучших ударников ", о котором я уже говорил, я поплелся в "Перековку" сдавать еще одну халтуру по физкультурной части — тоже с помeткой Радецкого. На этот раз Смирнов не дeлал американского вида и особой фотоженичностью от него не несло. В его взглядe были укор и почтение... Я вспомнил Кольцовские формулировки о "платных перьях буржуазных писак " (Кольцов в "Правдe" пишет, конечно, "бесплатно") и думал о том, что нигдe в мирe и никогда в мирe до такого унижения печать все-таки не доходила. Я журналист — по наслeдству, по призванию и по профессии, и у меня — даже и послe моих совeтских маршрутов — осталось какое-то врожденное уважение к моему ремеслу... Но что вносят в это ремесло товарищи Смирновы и иже с ними?
  — Замeточку принесли?
  Принимая во внимание мою статьищу, за которую Смирнов получил лишние полгода, уменьшительное "замeточка" играло ту роль, какую в собачьей дракe играет небезызвeстный прием: песик, чувствуя, что дeло его совсeм дрянь, опрокидывается на спинку и с трусливой привeтливостью перебирает в воздухe лапками. Смирнов лапками, конечно, не перебирал, но сквозь стекла его очков — простые стекла, очки носились для импозантности — можно было прочесть такую мысль: ну, уж хватит, за Подпорожье отомстил, не подводи уж больше...
  Мнe стало противно — тоже и за себя. Не стоило, конечно, подводить и Смирнова... И не стоит его особенно и винить. Не будь революции — сидeл бы он каким -нибудь захолустным телеграфистом, носил бы сногсшибательные галстуки, соблазнял бы окрестных дeвиц гитарой и романсами и всю свою жизнь мечтал бы об аттестатe зрeлости и никогда в своей жизни этот аттестат так и не взял бы... И вот здeсь, в лагерe, пройдя какую-то, видимо, весьма обстоятельную школу доносов и шпионажа, он, дурак, совсeм всерьез принимает свое положение главного редактора центрального издания "Перековки" — издания, которое, в сущности, рeшительно никому не было
нужно и содержится исключительно по большевицкой привычкe к вранью и доносам. Вранье никуда за предeлы лагеря не выходило — над заголовком была надпись: "не подлежит распространению за предeлами лагеря"; для доносов и помимо "лагкоров " существовала цeлая сeть стукачей третьяго отдeла, так что от "Перековки" толку не было никому и никакого. Правда, нeкоторый дополнительный кабак она все-таки создавала...
  Замeточка оказалась коротенькой, строк в тридцать, и на лицe Смирнова выразилось нeкоторое облегчение: никаким подвохом не пахнет... К редакторскому столу подошел какой-то из редакционных лоботрясов и спросил Смирнова:
  — Ну, так что же мы с этими ударниками будем дeлать?
  — Черт его знает... Придется все снять с номера и отложить.
  — А в чем дeло? — спросил я.
  Смирнов посмотрeл на меня недовeрчиво. Я успокоил его: подводить его я не собираюсь.
  — А вы, кажется, в московской печати работали?
  — Было такое дeло...
  — Тут, понимаете, прямо хоть разорвись... Эти сволочные ударники, которых вчера в клубe чествовали, так они прямо со слета, ночью, разграбили торгсин...
  — Ага, понимаю, словом — перековались?
  — Абсолютно. Часть перепилась, так их поймали. А кое-кто захватил валюту и — смылись... Теперь же такое дeло: у нас ихния исповeди набраны, статьи, портреты и все такое. Черт его знает — то ли пускать, то ли не пускать. А спросить — некого. Корзун уeхал к Радецкому...
  Я посмотрeл на главного редактора не без удивления. 2
  — Послушайте, а на волe вы гдe в печати работали?
  — Н-ну, в провинции, — отвeтил он уклончиво.
  — Простите, в порядкe, так сказать, выдвиженчества?
  — А вам какое дeло? — обозлился Смирнов.
  — Не видно марксистского подхода. Вeдь совершенно ясно, что все нужно пускать: и портреты, и статьи, и исповeди. Если не пустите, вас Корзун и Успенский живьем съедят.
  — Хорошенькое дeло, — развел руками Смирнов. — А если пущу? Снова мнe лишний срок припаяют.
  — Давайте рассуждать так: рeчи этих ударников по радио
передавались? (Смирнов кивнул головой). В Москву, в "Правду", в ТАСС
телеграммы пошли? (Смирнов снова кивнул головой). О том, что эти людиперековались знает, можно сказать, весь мир. О том, что они сегодня ночью проворовались, даже и в Медгорe знает только нeсколько человeк. Для вселенной — эти дяди должны остаться святыми, блудными сынами, вернувшимися в отчий дом трудящихся СССР. Если вы не пустите их портретов, вы сорвете цeлую политическую кампанию.
  Главный редактор посмотрeл на меня почтительно.
  — А вы на волe не в "Правдe" работали?
  — В "Правдe", — соврал я.
  — Слушайте, хотите к нам на работу перейти?
  Работа в "Перековкe" меня ни в какой степени не интересовала.
  — Ну, во всяком случаe захаживайте... Мы вам гонорар заплатим...


Дальше











Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |