. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
ПОД КРЫЛЬЯМИ АВДEЕВСКОГО ДЬЯВОЛА


  Борис собрал деньги и исчез в ночь, к какой-то бабe, мужа которой он лeчил от пулевой раны, полученной при каких-то таинственных 
обстоятельствах. Лeчил, конечно, нелегально. Сельского врача здeсь не было, а лагерный, за "связь с мeстным населением ", рисковал получить три года прибавки к своему сроку отсидки. Впрочем, при данных условиях — прибавка срока Бориса ни в какой степени не смущала.
  Борис пошел и пропал. Мы с Юрой сидeли молча, тупо глядя напрыгающее пламя печки. Говорить не хотeлось. За окном метались снeжные привидeния вьюги, гдe-то среди них еще, может быть, брел к своему бараку человeк со сгнившими пальцами, с логикой сумасшедшего и с проницательностью одержимого... Но брел ли он к баракам или к проруби? Ему, в самом дeлe, проще было брести к проруби. И ему было бы спокойнeе,и, что грeха таить, было бы спокойнeе и мнe. Его сумасшедшее пророчество насчет на шего бeгства, сказанное гдe-нибудь в другом мeстe, могло быимeть для нас катастрофические послeдствия. Мнe все казалось, что "на ворe и шапка горит ", что всякий мало-мальски толковый чекист должен по одним физиономиям нашим установить наши преступные наклонности к побeгу. Так я думал до самого конца: чекистскую проницательность я нeсколько преувеличил. Но этот страх разоблачения и гибели — оставался всегда. Пророчество Авдeева рeзко подчеркнуло его. Если такую штуку смог сообразить Авдeев, то почему ее не может сообразить, скажем, Якименко?.. Не этим ли объясняется Якименская корректность и прочее? Дать нам возможность подготовиться, выйти и потом насмeшливо сказать: "ну, что ж, поиграли — и довольно, пожалуйте к стeнкe". Ощущение почти мистической беспомощности,никоего невидимого, но весьма недреманного ока, которое, насмeшливо прищурившись, не спускает с нас своего взгляда, — было так реально, что я повернулся и оглядeл темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдают...
  Борис вернулся и принес двe бутылки водки. Юра встал, зябко кутаясь в бушлат, налил в котелок воды и поставил в печку... Расстелили на полу у печки газетный лист. Борис выложил из кармана нeсколько соленых окуньков, полученных им на предмет санитарного исслeдования, из посылки мы достали кусок сала, который, собственно, был уже забронирован для побeга и трогать который не слeдовало бы...
  Юра снова усeлся у печки, не обращая внимания даже и на сало, — водка его вообще не интересовала. Его глаза под темной оправой очков казались провалившимися куда-то в самую глубину черепа.
  — Боба, — спросил он, не отрывая взгляда от печки, — не мог бы ты устроить его в лазарет надолго?
  — Сегодня мы не приняли семнадцать человeк с совсeм отмороженныминогами, — сказал, помолчав, Борис. — И еще — пять саморубов... Ну, тeх вообще приказано не принимать и даже не перевязывать. 
  — Как, и перевязывать нельзя?
  — Нельзя. Чтоб не повадно было...
  Мы помолчали. Борис налил двe кружки и из вeжливости предложил Юрe. Юра брезгливо поморщился.
  — Так что же ты с этими саморубами сдeлал? — сухо спросил он.
  — Положил в покойницкую, гдe ты от БАМа отсиживался...
  — И перевязал? — продолжал допрашивать Юра.
  — А ты как думаешь?
  — Неужели, — с нeкоторым раздражением спросил Юра, — этому Авдeеву совсeм уж никак нельзя помочь?
  — Нельзя, — категорически объявил Борис. Юра передернул плечами. — И нельзя по очень простой причинe. У каждого из нас есть возможность выручить нeсколько человeк. Не очень много, конечно. Эту ограниченную возможность мы должны использовать для тeх людей, которые имeют хоть какие-нибудь шансы стать на ноги. Авдeев не имeет никаких шансов.
  — Тогда выходит, что вы с Ватиком глупо сдeлали, что вытащили его с девятнадцатого квартала?
  — Это сдeлал не я, а Ватик. Я этого Авдeева тогда в глаза не видал.
  — А если бы видал?
  — Ничего не сдeлал бы. Ватик просто поддался своему мягкосердечию.
  — Интеллигентские сопли? — иронически переспросил я.
  — Именно, — отрeзал Борис. Мы с Юрой переглянулись.
  Борис мрачно раздирал руками высохшую в ремень колючую рыбешку.
  — Так что наши бамовские списки — по твоему, тоже интеллигентские сопли? — с каким-товызовом спросил Юра.
  — Совершенно вeрно.
  — Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно.
  — А ты не слушай.
  Юра передернул плечами и снова уставился в печку.
  — Можно было бы не покупать этой водки и купить Авдeеву четыре кило хлeба.
  — Можно было бы. Что же, спасут его эти четыре кило хлeба?
  — А спасет нас эта водка?
  — Мы пока нуждаемся не в спасении, а в нервах. Мои нервы хоть на одну ночь отдохнуть от лагеря... Ты вот работал со списками, а я работаю с саморубами...
  Юра не отвeтил ничего. Он взял окунька и попробовал разорвать его. Но в его пальцахиссохших, как и этот окунек, силы не хватило. Борис молча взял у него рыбешку и разорвал ее на мелкие клочки. Юра отвeтил ироническим "спасибо", повернулся к печкe и снова уставился в огонь.
  — Так все-таки, — нeсколько погодя спросил он сухо и рeзко, — так все-таки, почему же бамовские списки — это интеллигентские сопли?
  Борис помолчал.
  — Вот видишь ли, Юрчик, поставим вопрос так: у тебя, допустим, есть возможность выручить от БАМа икс человeк. Вы выручали людей, которые все равно не жильцы на этом свeтe, и, слeдовательно, посылали людей, которые еще могли бы прожить какое-то там время, если бы не поeхали на БАМ. Или будем говорить так: у тебя есть выбор — послать на БАМ Авдeева или какого-нибудь болeе или менeе здорового мужика. На этапe Авдeев помрет через недeлю, здeсь он помрет, скажем, через полгода — больше и здeсь не выдержит. Мужик, оставшись здeсь, просидeл бы свой срок, вышел бы на волю, ну, и так далeе. Послe бамовского этапа он станет инвалидом. И срока своего, думаю, не переживет. Так вот, что лучше и что человeчнeе: сократить агонию Авдeева или начать агонию мужика?
  Вопрос был поставлен с той точки зрeния, от которой сознание как-то отмахивалось. В этой точкe зрeния была какая-то очень жестокая — но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился в огонь.
  — Вопрос шел не о замeнe одних людей другими, — сказал, наконец,
он. — Всeх здоровых все равно послали бы, но вмeстe с ними послали бы и больных.
  — Не совсeм так. Но, допустим. Так вот, эти больные у меня сейчас вымирают в среднем человeк по тридцать в день.
  — Если стоять на твоей точкe зрeния, — вмeшался я, — то не стоит и твоего сангородка городить: все равно — только рассрочка агонии.
  — Сангородок — это другое дeло. Он может стать постоянным учреждением.
  — Я вeдь не возражаю против твоего городка.
  — Я не возражал и против ваших списков. Но если смотрeть в корень вещей — то и списки, и городок, в концe концов, — ерунда. Тут вообще ничeм не поможешь... Все это — для очистки совeсти и больше ничего. Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватик все тянет...
  Мнe не хотeлось говорить ни о бeгствe, ни о том трагическом для русских людей лозунгe: "чeм хуже — тeм лучше". Теоретически, конечно, оправдан всякий саботаж: чeм скорeе все это кончится, тeм лучше. Но на практикe — саботаж оказывается психологически невозможным. Ничего не выходит...
  Теоретически Борис прав: на Авдeева нужно махнуть рукой. А практически?
  — Я думаю, — сказал я, — что пока я торчу в этом самом штабe, я смогу устроить Авдeева так, чтобы он ничего не дeлал.
  — Дядя Ваня, — сурово сказал Борис. — На Медгору всe кнопки уже нажаты. Не сегодня-завтра нас туда перебросят — и тут уж мы ничего не подeлаем. Твоя публика из свирьлаговского штаба тоже через мeсяц смeнится — и Авдeева, послe нeкоторой передышки, снова выкинут догнивать
 а девятнадцатый квартал. Ты жалeешь потому, что ты только два мeсяца в лагерe и что ты, в сущности, ни черта еще не видал. Что ты видал? Был ты на сплавe, на лeсосeках, на штрафных лагпунктах? Нигдe ты еще, кромe своего УРЧ, не был... Когда я вам в Салтыковкe рассказывал о Соловках,так Юрчик чуть не в глаза мнe говорил, что я не то преувеличиваю, не то просто вру. Вот еще посмотрим, что нас там на сeверe, в ББК, будет ожидать... Ни черта мы по существу сдeлать не можем: одно самоутeшение. Мы не имeем права тратить своих нервов на Авдeева. Что мы можем сдeлать? Одно мы можем сдeлать — сохранить и собрать всe свои силы, бeжать и там, заграницей, тыкать в нос всeм тeм идиотам, которые вопят о совeтских достижениях, что когда эта желанная и великая революция придет к ним, то они будут дохнуть точно так же, как дохнет сейчас Авдeев. Что их дочери пойдут стирать бeлье в Кеми и станут лагерными проститутками, что трупы их сыновей будут выкидываться из эшелонов.
  Бориса, видимо, прорвало. Он сжал в кулакe окунька и нещадно мял его в пальцах...
  — ... Эти идиоты думают, что за их теперешнюю лeвизну, за славословие, за лизание Сталинских пяток — им потом дадут персональную пенсию! Они-де будут первыми людьми своей страны!.. Первым человeк из этой сволочи будет тот, кто сломает всeх остальных. Как Сталин сломал и Троцкого, и прочих. Сукины дeти... Уж послe наших эсэров, меньшевиков, Раковских, Муравьевых и прочих — можно было бы хоть чему-то научиться... Нужно им сказать, что когда придет революция, то мистер Эррю будет сидeть в подвалe, дочь его — в лагерной прачешной,сын — на том свeтe, а заправлять будет Сталин и Стародубцев. Вот что мы должны сдeлать... И нужно бeжать. Как можно скорeе. Не тянуть и не возжаться с Авдeевыми... К чертовой матери!.. 
  Борис высыпал на газету измятые остатки рыбешки и вытер платком окровавленную колючками ладонь. Юра искоса посмотрeл на его руку и опятьуставился в огонь. Я думал о том, что, пожалуй, дeйствительно нужно не 
тянуть... Но как? Лыжи, слeд, засыпанные снeгом лeса, незамерзающие горные ручьи... Ну его к черту — хотя бы один вечер не думать обо всем этом... Юра, как будто уловив мое настроение, как-то не очень логичноспросил, мечтательно смотря в печку:
  — Но неужели настанет, наконец, вре мя, когда мы, по крайней мeрe, не будем видeть всего этого?.. Как-то — не вeрится...
  Разговор перепрыгнул на будущее, которое казалось одновременно и таким возможным, и таким невeроятным, о будущем по ту сторону Авдeевский дьявол перестал бродить перед окнами, а опасности побeга перестали сверлить мозг..
  На другой день один из моих свирьлаговских сослуживцев ухитрился
устроить для Авдeева работу сторожем на еще несуществующей свирьлаговской телефонной станции — из своей станции ББК уволок все, включая и оконные
стекла. Послали курьера за Авдeевым, но тот его не нашел.
  Вечером в нашу берлогу ввалился Борис и мрачно заявил, что с 
Авдeевым все устроено.
  — Ну, вот, я вeдь говорил, — обрадовался Юра, — что если поднажать — можно устроить...
  Борис помялся и посмотрeл на Юру крайне неодобрительно.
  — Только что подписал свидeтельство о смерти... Вышел от нас, запутался что ли... Днем нашли его в сугробe — за электростанцией... Нужно было вчера проводить его, все-таки...
  Юра замолчал и съежился. Борис подошел к окну и снова стал смотрeть в прямоугольник вьюжной ночи...

ПОСЛEДНИЕ ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ


  Из Москвы, из ГУЛАГа пришла телеграмма: лагерный пункт Погра со всeм его населением и инвентарем считать за ГУЛАГом, запретить всякие переброски с лагпункта.
  Об этой телеграммe мнe, в штаб Свирьлага, позвонил Юра, и тон у Юры был растерянный и угнетенный. К этому времени всякими способами были,как выражался Борис, "нажаты всe кнопки на Медгору". Это означало, что со дня на день из Медгоры должны привезти требование на всeх нас трех. Но Борис фигурировал в списках живогоинвентаря Погры, Погра — закрeплена за ГУЛ АГом, из под высокой руки ГУЛАГа выбраться было не так просто,как из Свирьлага в ББК, или из ББК — в Свирьлаг. Значит, меня и Юру заберут под конвоем в ББК, а Борис останется здeсь... Это — одно.Второе: из-за этой телеграммы угрожающей тeнью вставала мадемуазель Шац, 
которая со дня на день могла приeхать ревизовать свои новые владeния и "укрощать"Бориса своей махоркой и своим кольтом.
  Борис ск азал: надо бeжать, не откладывая ни на один день. Я сказал:нужно попробовать извернуться. Нам не удалось ни бeжать, ни извернуться. 
  Вечером, в день получения этой телеграммы, Борис пришел в нашуизбу, мы продискуссировали еще раз вопрос о возможном завтрашнем побeгe, не пришли ни к какому соглашению и легли спать. Ночью Борис попросил уменя кружку воды. Я подал воду и пощупал пульс. Пульс у Бориса был под сто двадцать: это был припадок его старинной малярии — вещь, которая в России сейчас чрезвычайно распространена. Проект завтрашнего побeга был ликвидирован автоматически. Слeдовательно, оставалось только изворачиваться.
  Мнe было очень неприятно обращаться с этим дeлом к Надеждe Константиновнe: женщина переживала трагедию почище нашей. Но я попробовал: ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрeла на меня пустыми глазами и махнула рукой: "ах, теперь мнe все безразлично"... У меня не хватило духу настаивать.
  15-го марта вечером мнe позвонили из ликвидкома и сообщили, что я откомандировываюсь обратно в ББК. Я пришел в ликвидком. Оказалось, что на нас двоих — меня и Юру — пришло требование из Медгоры в числe еще восьми человeк интеллигентного живого инвентаря, который ББК забирал себe.
  Отправка — завтра в 6 часов утра. Сдeлать уже ничего было нельзя. Сейчас я думаю, что болeзнь Бориса была везеньем. Сейчас, послe опыта шестнадцати суток ходьбы через карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы бы не прошли. Тогда — я этого еще не знал. Болeзнь Бориса была снова как какой-то рок, как удар, которого мы не могли ни предусмотрeть, ни предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждал нас, и оставалось только одно: идти по течению событий... Утром мы сурово и почти молча попрощались с Борисом. Коротко и твердо условились о том, что гдe бы мы ни были — 28-го июля утром мы бeжим... Больше об этом ничего не было сказано. Перекинулись нeсколькими незначительными фразами. Кто-то из нас попытался было даже дeланно пошутить — но ничего не вышло. Борис с трудом поднялся с нар, проводил до дверей и на прощание сунул мнe в руку какую-то бумажку: "послe прочтешь"... Я зашагал, не оглядываясь: зачeм оглядываться?..
  Итак, еще одно "послeднее прощание"... Оно было не первым. Но сейчас — какие шансы, что нам удастся бeжать всeм трем? В подавленности и болиэтих минут мнe казалось, что шансов — никаких, или почти никаких... Мы шли по еще темным улицам Подпорожья, и в памяти упорно вставали наши
предыдущие "послeдния" прощания: в ленинградском ГПУ полгода тому назад, на Николаевском вокзалe в Москвe, в ноябрe 1926 года, когда Бориса за его скаутские грeхи отправляли на пять лeт в Соловки...

  ___

  Помню: уже с утра, холодного и дождливого, на Николаевском вокзалe собралась толпа мужчин и женщин, друзей и родных тeх, которых сегодня должны были пересаживать с "черного ворона" Лубянки в арестантский поeзд на Соловки. Вмeстe со мною была жена брата, Ирина, и был его первенец, которого Борис еще не видал: семейное счастье Бориса длилось всего пять мeсяцев.
  Никто из нас не знал, ни когда привезут заключенных, ни гдe их будут перегружать. В тe добрые, старые времена, когда ГПУ-ский террор еще не охватывал миллионов, как он охватывает их сейчас — погрузочные операции еще не были индустриализированы. ГПУ еще не имeло своих погрузочных платформ, какие оно имeет сейчас. Возникали и исчезали слухи. Толпа провожающих металась по путям, платформам и тупичкам. Блeдные, безмeрно усталые женщины — кто с узелком, кто с ребенком на руках — то бeжали куда-то к посту второй версты, то разочарованно и бессильно плелись обратно. Потом — новый слух, и толпа, точно в паникe, опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я устал от этих путешествий по стрeлкам и по лужам, закутанный в одeяло ребенок оттягивал даже мои онeмeвшие руки, но эти женщины, казалось, не испытывали усталости: их вела любовь.
  Так промотались мы цeлый день. Наконец, поздно вечером, часов около 11-ти, кто-то прибeжал и крикнул: "везут ". Всe бросились к тупичку, на который уже подали арестантские вагоны. Тогда — это были только вагоны, настоящие, классные, хотя и с рeшетками, но только вагоны, а не бесконечные телячьи составы, как сейчас. Первый "ворон ", молодцевато описав круг, повернулся задом к вагонам, конвой выстроился двойной цeпью, дверцы "ворона" раскрылись, и из него в вагоны потянулась процессы страшных людей — людей, изжеванных голодом и ужасом, тоской за близких и перспективами Соловков — острова смерти. Шли какие-то люди в священнических рясах и люди в военной формe, люди в очках и без очков, с бородами и безусые. В неровном свeтe раскачиваемых вeтром фонарей, сквозь пелену дождя мелькали неизвeстные мнe лица, шедшие, вeроятнeе всего, на тот свeт... И вот:
  Полусогнувшись, из дверцы "ворона" выходит Борис. В руках — мeшок с нашей послeдней передачей, вещи и провиант. Лицо стало блeдным, как бумага, — пять мeсяцев одиночки без прогулок, свиданий и книг. Но плечи — так же массивны, как и раньше. Он выпрямляется и своими близорукими глазами ищет в толпe меня и Ирину. Я кричу:
  — Cheer up, Bobby!
  Борис что-то отвeчает, но его голоса не слышно: не я один бросаю такой, может быть, прощальный крик. Борис выпрямляется, на его лицe бодрость, которую он хочет внушить нам, он подымает руку, но думаю, он нас не видит: темно и далеко. Через нeсколько секунд его могучая фигура исчезает в рамкe вагонной двери. Сердце сжимается ненавистью и болью... Но, о Господи...
  Идут еще и еще. Вот какие-то дeвушки в косыночках, в ситцевых юбчонках — без пальто, без одeял, безо всяких вещей. Какой-то юноша лeт 17-ти, в одних только трусиках и в тюремных "котах ". Голова и туловище закутаны каким-тонасквозь продырявленным одeялом. Еще юноша, почти мальчик, в стоптанных "тапочках ", в безрукавкe и без ничего больше... И этих дeтей в таком видe шлют в Соловки!.. Что они, шестнадцатилeтния, сдeлали, чтобы их обрекать 4 на медленную и мучительную смерть? Какие шансы у них вырваться живыми из Соловецкого ада?..
  Личную боль перехлестывает что-то большее. Ну, что Борис? С его физической силой и жизненным опытом, с моей финансовой и прочей поддержкой с воли — а у меня есть чeм поддержать, и пока у меня есть кусок хлeба — он будет и у Бориса — Борис, может быть, пройдет через ад, но у него есть шансы и пройти и выйти. Какие шансы у этих дeтей? Откуда они? Что сталось с их родителями? Почему они здeсь, полуголые, без вещей, без продовольствия? Гдe отец вот этой 15-16-лeтней
дeвочки, которая ослабeвшими ногами пытается переступать с камня на камень, чтобы не промочить своих изодранных полотняных туфелек? У нее в руках — ни одной тряпочки, а в лицe — ни кровинки. Кто ее отец? Контр-революционер ли, уже "ликвидированный, как класс ", священник ли, уже таскающий бревна в ледяной водe Бeлого моря, меньшевик ли, замeшанный в шпионажe и ликвидирующий свою революционную вeру в камерe какого-нибудь страшного суздальского изолятора?
  Но процессия уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагонов стоит караул. Вагонов не так и много: всего пять штук. Я тогда еще не знал, что в 1933 году будут слать не вагонами, а поeздами...
  Публика расходится, мы с Ириной еще остаемся. Ирина хочет продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какие вещи и деньги. В дипломатические переговоры с караульным начальником вступает Ирина с потомком на руках. Я остаюсь на заднем планe. Молодая мать с двумя длинными косами и с малюткой, конечно, подeйствует гораздо сильнeе, чeм вся моя совeтская опытность.
  Начальник конвоя, звеня шашкой, спускается со ступенек вагона. "Не полагается, да уж раз такое дeло"... Берет на руки сверток с первенцем: "ишь ты, какой он... У меня тоже малец вродe этого есть, только постарше... ну, не ори, не ори, не съем... сейчас папашe тебя покажем ".
  Начальник конвоя со свертком в руках исчезает в вагонe. Нам удается передать Борису все, что нужно было передать...
  И все это — уже в прошлом... Сейчас снова боль, и тоска, и тревога... Но сколько раз был послeдний раз, который не оказывался послeдним... Может быть, и сейчас вывезет.

  ___

  От Подпорожья мы под небольшим конвоем идем к станции. Начальник конвоя — развеселый и забубенного вида паренек, лeт двадцати, заключенный, попавший сюда на пять лeт за какое-то убийство, связанное с превышением власти. Пареньку очень весело идти по освeщенному ярким солнцем и уже подтаивающему снeгу, он болтает, поет, то начинает рассказывать какие-то весьма путанные истории из своей милицейской и конвойной практики, то снова заводит высоким голоском:

  "Ой, на гори, тай жинци жн-у-у-ть..."

и даже пытается рассeять мое настроение. Как это ни глупо, но это ему удается.
  На станции он для нас восьмерых выгоняет полвагона пассажиров.
  — Нужно, чтобы нашим арестантикам мeсто было. Тe, сволочи, кажинный день в своих постелях дрыхают, надо и нам буржуями проeхаться.
  Поeхали. Я вытаскиваю письмо Бориса, прочитываю его и выхожу на площадку вагона, чтобы никто не видeл моего лица. Холодный вeтер сквозь разбитое окно нeсколько успокаивает душу. Минут через десять на площадку осторожненько входит начальник конвоя.
  — И чего это вы себя грызете? Нашему брату жить надо так: день прожил, поллитровку выдул, бабу тиснул — ну, и давай. Господи, до другого дня... Тут главное — ни об чем не думать. Не думай — вот тебe и весь сказ.
  У начальника конвоя оказалась болeе глубокая философия, чeм я ожидал...
  Вечерeет.
  Я лежу на верхней полкe с краю купэ. За продырявленной досчатой перегородкой уже другой мир, вольный мир. Какой-то деревенский паренек рассказывает кому-то старинную сказку о Царевнe-лебеди. Слушатели сочувственно охают.
  — ... И вот приходит, брат ты мой, Иван -царевич к царевнe-лебеди. А сидит та вся заплаканная. А перышки у ее серебряные, а слезы она льет алмазные. И говорит ей Иван, царевич то есть. Не могу я, говорит, без тебя, царевна-лебедь, не грудью дышать, ни очами смотрeть... А ему царевна-лебедь: Заколдовала меня, говорит, злая мачеха, не могу я, говорит, Иван -царевич, за тебя замуж пойтить. Да и ты, говорит, Иван -царевич, покеда цeл — иди ты, говорит, к... матери.
  — Ишь ты, — сочувственно охают слушатели.
  Совeтский фольклор нeсколько рассeивает тяжесть на душe. Мы подъезжаем к Медгорe. Подпорожская эпопея закончилась. Какая, в сущности, короткая эпопея — всего 68 дней. Какая эпопея ожидает нас в Медгорe?

————
ПРОЛЕТАРИАТ 


МЕДГОРА


  Медвeжья Гора, столица Бeломорско-Балтийского лагеря и комбината, еще не так давно была микроскопическим желeзнодорожным поселком, расположенным у стыка Мурманской желeзной дороги и самой сeверной оконечностью Онeжского озера. С воцарением над Карельской "республикой" Бeломорско-Балтийского лагеря, Медгора превратилась в столицу ББК и, слeдовательно, столицу Карелии. В нeскольких стах метрах к западу от желeзной дороги вырос цeлый городок плотно и прочно сколоченных из лучшего лeса зданий: центральное управление ББК, его отдeлы, канцелярии, лаборатории, здания чекистских квартир и общежитий, огромный, расположенный отдeльно в паркe, особняк высшего начальства лагеря.
  На восток от желeзной дороги раскинул свои привиллегированные бараки "первый лагпункт ". Здeсь живут заключенные служащие управления: инженеры, плановики, техники, бухгалтера, канцеляристы и прочее. На берегу озера, у пристани — второй лагпункт. Здeсь живут рабочие многочисленных предприятий лагерной столицы: мукомолен, пристани, складов, мастерских, гаража, телефонной и радио-станции, типографии и многочисленные плотничьи бригады, строящие все новые и новые дома, бараки, склады и тюрьмы: сворачиваться, сокращать свое производство и свое население лагерь никак не собирается.
  Медвeжья Гора — это наиболeе привиллегированный пункт Бeломорско Балтийского лагеря, повидимому, наиболeе привиллегированного из всeх лагерей СССР. Был даже проект показывать ее иностранным туристам (девятнадцатого квартала показывать бы не стали)... Верстах в четырех к сeверу был третий лагпункт, менeе привиллегированный и уже совсeм не для показа иностранным туристам. Он играл роль пересыльного пункта. Туда попадали люди, доставленные в лагерь в индивидуальном порядкe, перебрасываемые из отдeления в отдeление и прочие в этом родe. На третьем лагпунктe людей держали два-три дня — и отправляли дальше на сeвер. Медвeжья Гора была, в сущности, самым южным пунктом ББК: послe ликвидации Подпорожья южнeе Медгоры оставался только незначительный Петрозаводский лагерный пункт.
  В окрестностях Медгоры, в радиусe 25-30 верст, было раскидано еще нeсколько лагерных пунктов, огромное оранжерейное 4 хозяйство лагерного совхоза Вичка, гдe под оранжереями было занято около двух гектаров земли, мануфактурные и пошивочные мастерские шестого пункта, и в верстах 10 к сeверу, по желeзной дорогe, еще какие-то лeсные пункты, занимавшиеся лeсоразработками. Народу во всeх этих пунктах было тысяч пятнадцать...
  В южной части городка был вольный желeзнодорожный поселок, клуб и базар. Были магазины, был Госспирт, был Торгсин — словом, все, как полагается. Заключенным доступ в вольный городок был воспрещен — по крайней мeрe, официально. Вольному населению воспрещалось вступать в какую бы то ни было связь с заключенными — тоже, по крайней мeрe, официально. Неофициально эти запреты нарушались всегда, и это обстоятельство давало возможность администрации время от времени сажать лагерников в ШИЗО, а население — в лагерь. И этим способом поддерживать свой престиж: не зазнавайтесь. Никаких оград вокруг лагеря не было.
  Мы попали в Медгору в исключительно неудачный момент: там шло очередное избиение младенцев, сокращали "аппарат ". На волe — эта операция производится с неукоснительной регулярностью — приблизительно один раз в полгода. Теория таких сокращений исходит из того нелeпого представления, что бюрократическая система может существовать без бюрократического аппарата, что власть, которая планирует и контролирует и политику, и экономику, и идеологию, и "географическое размeщение промышленности", и мужицкую корову, и жилищную склоку, и торговлю селедкой, и фасон платья, и брачную любовь, — власть, которая, говоря проще, насeдает на все и все выслeживает, — что такая власть может обойтись без чудовищно разбухших аппаратов всяческого прожектерства и всяческой слeжки. Но такая презумпция существует. Очень долго она казалась мнe совершенно бессмысленной. Потом, в eдаясь и вглядываясь в совeтскую систему, я, мнe кажется, понял, в чем тут зарыта социалистическая собака: правительство хочет показать массам, что оно, правительство, власть, и система, стоит, так сказать, на вершинe всeх человeческих достижений, а вот аппарат — извините — сволочной. Вот мы, власть, с этим аппаратом и боремся. Уж так боремся... Не щадя, можно сказать, животов аппаратных... И если какую-нибудь колхозницу заставляют кормить грудью поросят, — то причем власть? Власть не при чем. Недостатки механизма. Наслeдие проклятого старого режима. Бюрократический подход. Отрыв от масс. Потеря классового чутья... Ну, и так далeе. Система — во всяком случаe, не виновата. Система такая, что хоть сейчас ее на весь мир пересаживай...
  По части приискания всевозможных и невозможных козлов отпущения совeтская власть переплюнула лучших в истории послeдователей Маккиавели. Но с каждым годом козлы помогают все меньше и меньше. В самую тупую голову начинает закрадываться сомнeние: что ж это вы, голубчики, полтора десятка лeт все сокращаетесь и приближаетесь к массам, — а как была ерунда, так и осталась. На восемнадцатом году революции женщину заставляют кормить грудью поросят, а над школьницами учиняют массовый медицинский осмотр на предмет установления невинности... И эти вещи могут случаться в странe, которая официально зовется "самой свободной в мирe". "Проклятым старым режимом ", "наслeдием крeпостничества", "вeковой темнотой России" и прочими, нeсколько мистического характера, вещами тут уж не отдeлаешься: при дореволюционном правительствe, которое исторически все же ближе было к крeпостному праву, чeм совeтское, — такие вещи просто были бы невозможны. Не потому, чтобы кто-нибудь запрещал, а потому, что никому бы в голову не пришло. А если бы и нашлась такая сумасшедшая голова — так ни один врач не стал бы осматривать и ни одна школьница на осмотр не пошла бы...
  Да, в России сомнeния начинают закрадываться в самые тулые головы. Оттого-то для этих голов начинают придумывать новые побрякушки — вот вродe красивой жизни... Нeкоторые головы в эмиграции начинают эти сомнeния "изживать"... Занятие исключительно своевременное.
  ...В мелькании всяческих административных мeроприятий каждое совeтское заведение, как планета по орбитe, проходит такое коловращение: сокращение, укрупнение, разукрупнение, разбухание и снова сокращение: у попа была собака...
  Когда, вслeдствие предшествующих мeроприятий, аппарат разбух до такой степени, что ему, дeйствительно, и повернуться нельзя, начинается кампания по сокращению. Аппарат сокращают неукоснительно, скорострeльно, беспощадно и бестолково. Из этой операции он вылeзает в таком изуродованном видe, что ни жить, ни работать он в самом дeлe не может. От него отгрызли все то, что не имeло связей, партийного билета, умeнья извернуться или пустить пыль в глаза. Изгрызенный аппарат временно
оставляют в покоe со свирeпым внушением: впредь не разбухать. Тогда возникает теория "укрупнения": нeсколько изгрызенных аппаратов соединяются вкупe, как слeпой соединяется с глухим. "Укрупнившись" и получив новую вывeску и новые "плановые задания", новорожденный аппарат начинает понемногу и потихоньку разбухать. Когда разбухание достигнет какого-то предeла, при котором снова ни повернуться, ни вздохнуть, — на сцену приходит теория "разукрупнения". Укрупнение соотвeтствует централизации, специализации, индустриализации и вообще "масштабам ". Разукрупнение выдвигает лозунги приближения. Приближаются к массам, к заводам, к производству, к женщинам, к быту, к коровам. Во времена пресловутой кроличьей эпопеи был даже выброшен лозунг "приближения к бытовым нуждам кроликов ". Приблизились. Кролики передохли.
  Так вот: вчера еще единое всесоюзное, всеоб емлющее заведение начинает почковаться на отдeльные "строи", "тресты", "управления" и прочее. Всe они куда-то приближаются. Всe они открывают новые методы и новые перспективы. Для новых 4 методов и перспектив явственно нужны и новые люди. "Строи" и "тресты" начинают разбухать — на этот раз беззастeнчиво и беспардонно. Опять же — до того момента, когда — ни повернуться, ни дохнуть.
  Начинается новое сокращение.
  Так идет вот уже восемнадцать лeт. Так идти будет еще долго, ибо совeтская система ставит задачи, никакому аппарату непосильные. Никакой аппарат не сможет спланировать красивой жизни и установить количество поцeлуев, допустимое теорией Маркса-Ленина-Сталина. Никакой контроль не может услeдить за каждой селедкой в каждом кооперативe. Приходится нагромождать плановика на плановика, контролера на контролера и сыщика на сыщика. И потом планировать и контроль, и сыск.
  Процесс разбухания объясняется тeм, что когда вчернe установлены планы, контроль и сыск, выясняется, что нужно планировать сыщиков и организовывать слeжку за плановиками. Организуется плановой отдeл в ГПУ и сыскное отдeление в Госпланe. В плановом отдeлe ГПУ организуется собственная сыскная ячейка, а в сыскном отдeлении Госплана — планово-контрольная группа. Каждая гнилая кооперативная селедка начинаете обрастать плановиками, контролерами и сыщиками. Такой марки не в состоянии выдержать и гнилая кооперативная селедка. Начинается перестройка: у попа была собака...
  Впрочем, на волe эти сокращения проходят болeе или менeе безболeзненно. Резиновый совeтский быт приноровился и к ним. Как-то выходит, что когда сокращается аппарат А, начинает разбухать аппарат Б. Когда сокращается Б — разбухает А. Иван Иванович, сидящий в А и ожидающий сокращения, звонит по телефону Ивану Петровичу, сидящему в Б и начинающему разбухать: нeт ли у вас, Иван Петрович, чего-нибудь такого подходящего. Что-нибудь такое подходящее обыкновенно отыскивается. Через мeсяцев пять-шесть и Иван Иванович, и Иван Петрович мирно перекочевывают снова в аппарат А. Так оно и крутится. Особой безработицы от этого не получается. Нeкоторое углубление всероссийского кабака, от всего этого происходящее, в "общей тенденции развития" мало замeтно и в глаза не бросается. Конечно, покидая аппарат А, Иван Иванович никому не станет "сдавать дeл ": просто вытряхнет из портфеля свои бумаги и уйдет. В аппаратe Б Иван Иванович три мeсяца будет разбирать бумаги, точно таким же образом вытряхнутые кeм-то другим. К тому времени, когда он с ними разберется, его уже начнут укрупнять или разукрупнять. Засидeться на одном мeстe Иван Иванович не имeет почти никаких шансов, да и засиживаться — опасно...
  Здeсь уже, собственно говоря, начинается форменный бедлам — к каковому бедламу лично я никакого социологического объяснения найти не могу. Когда, в силу какой-то таинственной игры обстоятельств, Ивану Ивановичу удастся усидeть на одном мeстe три-четыре года и, слeдовательно, как-то познакомиться с тeм дeлом, на котором он работает, то на ближайшей чисткe ему бросят в лицо обвинение в том, что он "засидeлся". И этого обвинения будет достаточно для того, чтобы Ивана Ивановича вышибли вон — правда, без порочащих его "добрую совeтскую" честь отмeток. Мнe, повидимому, удалось установить всесоюзный рекорд "засиживанья". Я просидeл на одном мeстe почти шесть лeт. Правда, мeсто было, так сказать, внe конкурренции: физкультура. Ей всe весьма сочувствуют и никто ничего не понимает. И все же на шестой год меня вышибли. И в отзывe комиссии по чисткe было сказано (буквально):
  "Уволить, как засидeвшегося, малограмотного, не имeющего никакого отношения к физкультурe, задeлавшегося инструктором и ничeм себя не проявившего".
  А Госиздат за эти годы выпустил шесть моих руководств по физкультурe...
  Нeт, уж Господь с ним, лучше не "засиживаться"...

  ___

  Засидeться в Медгорe у нас, к сожалeнию, не было почти никаких шансов: обстоятельство, которое мы (тоже к сожалeнию) узнали уже только послe "нажатия всeх кнопок ". Медгора свирeпо сокращала свои штаты. А рядом с управлением лагеря здeсь не было того гипотетического заведения Б, которое, будучи рядом, не могло не разбухать. Инженеры, плановики, бухгалтера, машинистки вышибались вон ; в тот же день переводились с первого лагпункта на третий, два-три дня пилили дрова или чистили клозеты в управлении и исчезали куда-то на сeвер: в Сороку, в Сегежу, в Кемь... Конечно, через мeсяц -два Медгора снова станет разбухать: и лагерное управление подвластно неизмeнным законам натуры социалистической, но это будет через мeсяц -два. Мы же с Юрой рисковали не через мeсяц — два, а дня через два-три попасть куда-нибудь в такие непредусмотрeнные Господом Богом мeста, что из них к границe совсeм выбраться будет невозможно.
  Эти мысли, соображения и перспективы лeзли мнe в голову, когда мы по размокшему снeгу, под дождем и под конвоем нашего забубенного чекистика, топали со станции в медгорский УРЧ. Юра был настроен весело и боеспособно и даже напeвал:
  — Что УРЧ грядущий нам готовить?
  Ничего путного от этого "грядущего УРЧа" ждать не приходилось...

Дальше

























Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |