| Коммунизм |  |
|
|
|
Россия в концлагере И. Солоневич |
| Приветствую Вас, Гость · RSS | Коммунизм: теория и практика |
|
|
|||||||||||
|
Communism » Россия в концлагере
ПАНАМА НА ВИЧКE Когда я составлял планы питания моих физкультурников, я исходил из расчета на упорный и длительный торг: сперва с Успенским, потом с Неймайером, начальником снабжения — Успенский будет урeзывать планы, Неймайер будет урeзывать выдачи. Но, к моему изумлению, Успенский утвердил мои планы безо всякого торга. — Да, так не плохо. Ребят нужно не только кормить, а и откармливать. И надписал: "Тов. Неймайеру. Выдавать за счет особых фондов ГПУ." А раскладка питания была доведена до 8000 калорий в день! Эти калории составлялись из мяса, масла, молока, яиц, ветчины и прочего. Неймайер только спросил: в какой степени можно будет замeнять, напримeр, мясо рыбой... "Какой рыбой?" Ну, скажем, осетриной. На осетрину я согласился. Впослeдствии я не раз задавал себe вопрос: каким это образом я мог представить, что всeх этих благ не будут разворовывать: у меня-то, дескать, уж не украдут... И вообще, насколько в Совeтской России возможна такая постановка дeла, при которой не воровали бы... Воровать начали сразу. Обслуживающий персонал моего курорта состоял из вичкинских лагерников. Слeдовательно, напримeр, повар, который жарил моим питомцам бифштексы, яичницы с ветчиной, свиные котлеты и прочее, должен был бы обладать характером святого Антония, чтобы при наличии всeх этих соблазнов питаться только тeм, что ему полагалось: полутора фунтами отвратного черного хлeба и полутора тарелками такой же отвратной ячменной каши. Повар, конечно, eл бифштексы. Eли их и его помощники. Но это бы еще полбeды. Начальник вичкинского лагпункта мог из лагпунктовского снабжения воровать приблизительно все, что ему было угодно. Но того, чего в этом снабжении не было, не мог уворовать даже и начальник лагпункта. Он, напримeр, мог бы вылизывать в свою пользу все постное масло, полагающееся на его лагпункт (по два грамма на человeка в день) — практически все это масло начальством и вылизывалось. Он мог съедать по ведру ячменной каши в день, если бы такой подвиг был в его силах. Но 9 если на лагпунктe мяса не было вовсе, то и уворовать его не было никакой технической возможности. Повар не подчинен начальнику лагпункта. Веселые дни вичкинского курорта пройдут, и повар снова поступить в полное и практически бесконтрольное распоряжение начальника. Мог ли повар отказать начальнику? Конечно, не мог. В такой же степени он не мог отказать и начальнику колонны, статистику, командиру вохровского отряда и прочим великим и голодным людям мира сего. Для того, чтобы уберечь любую совeтскую организацию от воровства, нужно около каждого служащего поставить по вооруженному чекисту. Впрочем, тогда будут красть и чекисты: заколдованный круг... Машинистки московских учреждений подкармливаются, напримeр, так: шесть дней в недeлю, точнeе, пять дней в шестидневку потихоньку подворовывают бумагу, по нeсколько листиков в день. В день же шестой, субботний идут на базарь и обмeнивают эту бумагу на хлeб: еще одно из объяснений того таинственного факта, что люди вымирают не совсeм уж сплошь... У меня на Вичкe был и завхоз, на складe которого были зарыты пиратские сокровища сахару, масла, ветчины, осетрины и прочего. В первые дни моего завхоза стали ревизовать всe. Эти ревизии я прекратил. Но как я мог прекратить дружественные хождения начальника лагпункта к оному завхозу? Можно было бы посадить и начальника, и повара, и завхоза в каталажку: какой толк? Из числа физкультурников назначались дежурные на кухню и на склад. Я не предполагал, чтобы это могло кончиться какими-нибудь осложнениями, я сам раза два дежурил на кухнe первого лагпункта. Предполагалось, что я в качествe, так сказать, представителя общественного контроля должен смотрeть за тeм, чтобы кухня не кормила кого не надо и чтобы на кухнe не разворовывались продукты. Конечно, разворовывались. На эту кухню начальник лагпункта приходил, как на свою собственную: а ну-ка, поджарьте-ка мнe... Из начальства приходили всe, кому не лeнь, и лопали все, что в них могло влeзть. Если бы я попробовал протестовать, то весь этот союз об единенного начальства слопал бы меня со всeми моими протекциями. Или, если бы нельзя было слопать, ухлопал бы откуда-нибудь из-за угла. Нeт уж, общественный контроль в условиях крeпостного общественного строя — опасная игрушка, даже и на волe. А в лагерe — это просто самоубийство. Я полагал, что мои физкультурники эту истину знают достаточно ясно. Но какая-то нелeпая "инициативная группа", не спросясь ни броду, ни меня, полeзла ревизовать склад и кухню. Обревизовали. Уловили. Устроили скандал. Составили протокол. Повар и завхоз были посажены в ШИЗО — начальника лагпункта, конечно, не тронули, да и не такие были дураки повар и завхоз, чтобы дискредитировать начальство. Во главe этой инициативной группы оказался мой меньшевик — Кореневский. Полагаю, что в его послeдующей поeздкe на Соловки эта ревизия тоже сыграла свою роль. Кореневскому я устроил свирeпый разнос: неужели он не понимает, что на мeстe повара и завхоза и я, и он, Кореневский, дeйствовали бы точно таким же образом и что никаким иным образом дeйствовать нельзя, не жертвуя своей жизнью... "Нужно жертвовать", сказал Кореневский. Я вз eлся окончательно: если уж жертвовать, так, черт вас раздери совсeм, из-за чего-нибудь болeе путного, чeм свиные котлеты... Но Кореневский остался непреклонен — вот тоже олух Царя Небесного, о, Господи!.. Нового повара нашли довольно скоро. Завхоза не было. Начальник лагпункта, оскорбленный в лучших своих гастрономических чувствах, сказал: "ищите сами, — я вам одного дал — не понравился — не мое дeло". Фомко как-то пришел ко мнe и сказал: "тут один старый жид есть". "Какой жид и почему жид?" "Хороший жид, старый кооператор. Его просвeчивали, теперь он совсeм калeка... Хороший будет завхоз ". "Ну, давайте его"... ПРОСВEЧИВАНИЕ Просвeчивание — это один из совeтских терминов, обогативших великий, могучий и свободный русский язык. Обозначает он вот что: В поисках валюты для социализации, индустриализации, пятилeтки в четыре года или, как говорят рабочие, пятилeтки в два счета — совeтская власть выдумывала всякие трюки — вплоть до продажи через интурист живых или полуживых человeчьих душ. Но самым простым, самым привычным способом, наиболeе соотвeтствующим инстинктам правящего класса, был и остается все-таки грабеж: раньше ограбим, а потом видно будет. Стали грабить. Взялись сначала за зубных техников, у которых предполагались склады золотых коронок, потом за зубных врачей, потом за недорeзанные остатки НЭПа, а потом за тeх врачей, у которых предполагалась частная практика, потом за всeх, у кого предполагались деньги, — ибо при стремительном падении совeтского рубля каждый, кто зарабатывал деньги (есть и такие группы населения — вот вродe меня), старались превратить пустопорожние совeтские дензнаки хоть во что-нибудь. Техника этого грабежа была поставлена так: зубной техник Шепшелевич получает вeжливенькое приглашение в ГПУ. Является. Ему говорят — вeжливо и проникновенно: "Мы знаем, что у вас есть золото и валюта. Вы вeдь сознательный гражданин отечества трудящихся (конечно, сознательный, — соглашается Шепшелевич — как тут не согласишься?). Понимаете: гигантские цeли пятилeтки, строительство бесклассового общества... Словом — отдавайте по хорошему". Кое-кто отдавал. Тeх, кто не отдавал, приглашали во второй раз — менeе вeжливо и под конвоем. Сажали в парилку и холодилку и в другие столь же уютные приспособления — пока человeк или не отдавал, или не помирал. Пыток не было никаких. Просто были приспособлены специальные камеры: то с температурой ниже нуля, то с температурой Сахары. Давали в день полфунта хлeба, селедку и стакан воды. Жилплощадь камер была расчитана так, чтобы только половина заключенных могла сидeть — остальные должны были стоять. Но испанских сапог не надeвали и на дыбу не подвeшивали. Обращались, как в свое время формулировали суды инквизиции: по возможности мягко и без пролития крови... В Москвe видывал я людей, которые были приглашены по хорошему и так, по хорошему, отдали все, что у них было: крестильные крестики, царские полтинники, обручальные кольца... Видал людей, которые, будучи однажды приглашены, бeгали по знакомым, занимали по сотнe, по двe рублей, покупали кольца (в том числe и в государственных магазинах) и сдавали ГПУ. Людей, которые были приглашены во второй раз, я в Москвe не встрeчал ни разу: их, видимо, не оставляют. Своей главной тяжестью это просвeчивание ударило по еврейскому населению городов. ГПУ не без нeкоторого основания предполагало, что, если уж еврей зарабатывал деньги, то он их не пропивал и в дензнаках не держал — слeдовательно, ежели его хорошенько подержать в парилкe, то какие-то цeнности из него можно будет выжать. Люди освeдомленные передавали мнe, что в 1931-1933 годах в Москвe ГПУ выжимало таким образом от тридцати до ста тысяч долларов в мeсяц... В связи с этим можно бы провести нeкоторые параллели с финансовым хозяйством средневeковых баронов и можно бы было поговорить о привиллегированном положении еврейства в России, но не стоит... Фомко притащил в мой кабинетe старика еврея. У меня был свой кабинет. Начальник лагпункта поставил там трехногий стол и на дверях приклеил собственноручно изготовленную надпись: "кабинет начальника спартакиады". И, подумавши, приписал снизу карандашем: "без доклада не входить". Я начал обрастать подхалимажем... Поздоровались. Мой будущий завхоз, с трудом сгибая ноги, присeл на табуретку. — Простите, пожалуйста, вы никогда в Минскe не жили? — Ну, так я же вас помню... И вашего отца. И вы там с братьями еще на Кошарской площади в футбол играли. Ну, меня вы, вeроятно, не помните, моя фамилия Данцигер. Словом, разговорились. Отец моего завхоза имeл в Минскe кожевенный завод с 15-ю рабочими. Национализировали. Сам Данцигер удрал куда-то на Урал, работал в каком-т окооперативe. Вынюхали "торговое происхождение" и выперли. Голодал. Пристроился к какому-то кустарю выдeлывать кожи. Через полгода и его кустаря посадили за "спекуляцию" — скупку кож дохлого скота. Удрал в Новороссийск и пристроился там грузчиком — крeпкий был мужик... На профсоюзной чисткe (чистили и грузчиков) какой-то комсомольский компатриот выскочил: "так я же его знаю, так это же Данцигер, у его же отца громадный завод был ". Выперли и посадили за "сокрытие классового происхождения". Отсидeл... Когда стал укореняться НЭП, вкупe с еще какими-то лишенными всeх прав человeческих устроили кооперативную артель "самый свободный труд " (так и называлась!). На самых свободных условиях проработали год: посадили всeх за дачу взятки. — Хотeл бы я посмотрeть, как это можно не дать взятки! У нас договор с военвeдом, мы ему сдаем поясные ремни. А сырье мы получаем от какой-то там заготкожи. Если я не дам взятки заготкожe, так я не буду имeть сырья, так я не сдам ремней, так меня посадят за срыв договора. Если я куплю сырье на подпольном рынкe, так меня посадят за спекуляцию. Если я дам взятку заготкожe, так меня или рано, или поздно посадят за взятку: словом, вы бьетесь, как рыба головой об лед... Ну, опять посадили. Так я уже, знаете, и не отпирался: ну да, и завод был, и в Курганe сидeл, и в Новороссийскe сидeл, и заготкожe давал. "Так вы мнe скажите, товарищ слeдователь, так что бы вы на моем мeстe сдeлали?" "На вашем мeстe я бы давно издох ". "Ну, и я издохну — развe же так можно жить?" Принимая во внимание чистосердечное раскаяние, посадили на два года. Отсидeл. Вынырнул в Питерe: какой-то кузен оказался начальником кронштадской милиции ("вот эти крали, так, вы знаете, просто ужас!") Кузен как-то устроил ему право проживания в Питерe. Данцигер открыл галстучное производство: собирал всякие обрывки, мастерил галстуки и продавал их на базарe — работал в единоличном порядкe и никаких дeл с государственными учреждениями не имeл... "Я уж обжигался, обжигался, хватит — ни к каким заготкожам и на порог не подойду"... Выписал семью. Оказывается, была и семья, оставалась на Уралe: дочь померла с голоду, сын исчез в беспризорники — приeхали жена и тесть. Стали работать втроем. Поработали года полтора. Кое-что скопили. Пришло ГПУ и сказало — пожалуйте. Пожаловали. Уговаривали долго и краснорeчиво, даже со слезой. Не помогло. Посадили. Держали по три дня в парилкe, по три дня в холодилкe. Время от времени выводили всeх в коридор, и какой-то чин произносил рeчи. Рeчи были изысканны и весьма разнообразны. Взывали и к гражданским доблестям, и к инстинкту самосохранения, и к родительской любви, и к супружеской ревности. Мужьям говорили: "ну, для кого вы свое золото держите? Для жены? Так вот что она дeлает ". Демонстрировались документы об измeнах жен, даже и фотографии, снятые, так сказать, en flagrant de'lit. Втянув голову в плечи, как будто кто-то занес над ними дубину, и глядя на меня навeк перепуганными глазами, Данцигер рассказывал, как в этих парилках и холодилках люди падали. Сам он — крeпкий мужик (биндюг, как говаривал Фомко), держался долго. Распухли ноги, раздулись вены, узлы лопнули в язвы, кости рук скрючило ревматизмом. Потом — вот повезло, потерял сознание. — Ну, знаете, — вздохнул Фомко, — черт с ними с деньгами — я бы отдал. — Вы бы отдали? Пусть они мнe всe зубы вырывали бы — не отдал бы. Вы думаете, что если я — еврей, так я за деньги больше, чeм за жизнь, держусь? Так мнe, вы знаете, на деньги наплевать — что деньги? — заработал и проработал, — а чтоб мои деньги на их дeтях язвами выросли!... За что они меня пятнадцать лeт, как собаку, травят? За что моя дочка померла? За что мой сын? — я же не знаю даже ж гдe он и живой ли он? Так чтоб я им на это еще свои деньги давал?.. — Так и не отдали? — Что значит не отдал. Ну, я не отдал, так они и жену и тестя взяли... — А много денег было? — А стыдно и говорить: двe десятки, восемь долларов и обручальное кольцо — не мое, мое давно сняли — а жены... — Ну и ну, — сказал Фомко... — Значит, всего рублей на пятьдесят золотом, — сказал я. — Пятьдесят рублей? Вы говорите, за пятьдесят рублей. А мои пятнадцать лeт жизни, а мои дeти — это вам пятьдесят рублей? А мои ноги — это вам тоже пятьдесят рублей? Вы посмотрите, — старик засучил штаны, — голени были обвязаны грязными тряпками, сквозь тряпки, просачивался гной... — Вы видите? — жилистые руки старика поднялись вверх. — Если есть Бог — все равно, еврейский Бог, христианский Бог, — пусть разобьет о камни их дeтей, пусть дeти их и дeти их дeтей, пусть они будут в язвах, как мои ноги, пусть... От минского кожевника вeяло библейской жутью. Фомко пугливо отодвинулся от его проклинающик рук и поблeднeл. Я думал о том, как мало помогают эти проклятия — миллионы и сотни миллионов проклятий... Старик глухо рыдал, уткнувшись лицом в стол моего кабинета, — а Фомко стоял блeдный, растерянный и придавленный... ———— ПУТЕВКА В ЖИЗНЬ ВТОРОЕ БОЛШЕВО В концe июня мeсяца 1934 года я находился, так сказать, на высотах своего ББКовского величия и на этих высотах я сидeл прочно. Спартакиада уже была разрекламирована в "Перековкe". В Москву уже были посланы статьи для спортивных журналов, для "Извeстий", для ТАССа и нeкоторые "указания" для газет братских компартий. Братские компартии такие "указания" выполняют безо всяких разговоров. Словом, хотя прочных высот в совeтской райской жизни вообще не существует, но, в частности, в данном случаe, нужны были какие-нибудь совсeм уж стихийные обстоятельства, чтобы снова низвергнуть меня в лагерные низы. Отчасти оттого, что вся эта халтура мнe надоeла, отчасти повинуясь своим газетным инстинктам, я рeшил поeздить по лагерю и посмотрeть, что гдe дeлается. Официальный предлог — болeе, чeм удовлетворителен: нужно об eздить крупнeйшие отдeления, что-то там проинструктировать и кого-то там подобрать в дополнение к моим вичкинским командам. Командировка была выписана на Повeнец, Водораздeл, Сегежу, Кемь, Мурманск. Когда Корзун узнал, что я буду и на Водораздeлe, он попросил меня заeхать и в лагерную колонию беспризорников, куда в свое время он собирался посылать меня в качествe инструктора. Что мнe там надо было дeлать — осталось нeсколько невыясненным. — У нас там второе Болшево! — сказал Корзун. Первое Болшево я знал довольно хорошо. Юра знал еще лучше, ибо работал там по подготовкe Горьковского сценария о "перековкe беспризорников ". Болшево — это в высокой степени образцово-показательная подмосковная колония беспризорников или, точнeе, бывших уголовников, куда в обязательном порядкe таскают всeх туриствующих иностранцев и демонстрируют им чудеса совeтской педагогики и ловкость совeтских рук. Иностранцы приходят в состояние восторга — тихого или бурного — в зависимости от темперамента. Бернард Шоу пришел в состояние — бурного. В книгe почетных посeтителей фигурируют такие образчики огненного энтузиазма, которым и блаженной памяти Маркович позавидовал бы. Нашелся только один прозаически настроенный американец, если не ошибаюсь, проф. Дьюи, который поставил нескромный и непочтительный вопрос: насколько цeлесообразно ставить преступников в такие условия, который совершенно недоступны честным гражданам страны. Условия, дeйствительно, были недоступны. "Колонисты" работали в мастерских, вырабатывавших спортивный материал для Динамо, и оплачивались специальными бонами — был в тe времена такой специальный ГПУ-ский, "внутреннего хождения", рубль, цeнностью приблизительно равный — торгсинскому. Ставки же колебались от 50 до 250 рублей в мeсяц. Из "честных граждан " таких денег не получал никто... Фактическая заработная плата среднего инженера была раз в пять-десять ниже фактической заработной платы бывшего убийцы. Были прекрасные общежития. Новобрачным полагались отдeльные комнаты — в остальной России новобрачным не полагается даже отдeльного угла... Мы с Юрой философствовали: зачeм дeлать научную или техническую карьеру, зачeм писать или изобрeтать — не проще ли устроить двe-три основательных кражи (только не "священной социалистической собственности"), или два-три убийства (только не политических), потом должным образом покаяться и перековаться — и покаяние, и перековка должны, конечно, стоят "на уровнe самой современной техники" — потом пронырнуть себe в Болшево: не житье, а маслянница... На перековку "колонисты" были натасканы идеально. Во-первых, это — отбор из миллионов, во-вторых, от добра добра не ищут и, в третьих, за побeг из Болшева или за "дискредитацию" расстрeливали без никаких разговоров. Был еще один мотив, о котором нeсколько меланхолически сообщил один из воспитателей колонии: красть, в сущности, нечего и негдe — ну, что теперь на волe украдешь? Это, значит, было "первое Болшево". Стоило посмотрeть и на второе. Я согласился заeхать в колонию. ПО КОМАНДИРОВКE От Медгоры до Повeнца нужно eхать на автобусe, от Повeнца до Водораздeла — на моторкe по знаменитому Бeломорско-Балтийскому каналу... На автобус сажают в первую очередь командировочных ББК, потом остальных командировочных чином повыше — командировочные чином пониже могут и подождать. Которое вольное население — может топать, как ему угодно. Я начинаю чувствовать, что и концлагерь имeет не одни только шипы, и плотно втискиваюсь в мягкую кожу сидeнья. За окном какая-то старушка слезно молит вохровцев: — Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу, уже третьи сутки здeсь жду, измаялась вся... — И чего тебe, старая, eздить, — философически замeчает один из вохровцев. — Сидeла бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась... — Ничего, мадама, — успокоительно говорит другой вохровец, — не долго уж ждать осталось... — А что, голубчик, еще одна машина будет? — Об машинe — не знаю, а вот до смерти — так тебe, дeйствительно, не долго ждать осталось. Вохр коллективно гогочет. Автобус трогается. Мы катимся по новенькому, с иголочки, но уже в ухабах и выбоинах, повeнецкому шоссе, сооруженному все тeми же каторжными руками. Шоссе совершенно пусто: зачeм его строили? Мимо мелькают всяческие лагпункты с их рваным населением, покосившиеся и полуразвалившиеся коллективизированные деревушки, опустeлые дворы единоличников. Но шоссе — пусто, мертво. Впрочем, особой жизни не видать и в деревушках — много людей отсюда повысылали... Проeзжаем тихий, уeздный и тоже как-то опустeлый городишко Повeнец... Автобус подходит к повeнецкому затону знаменитого Бeломорско-Балтийского канала. Я ожидал увидeть здeсь кое-какое оживление: пароходы, баржи, плоты. Но затон — пуст. У пристани стоит потертый моторный катер, на который пересаживается двое пассажиров нашего автобуса: я и какой-то инженер. Катер, натужно пыхтя, тащится на сeвер. Я сижу на носу катера, зябко подняв воротник своей кожанки, и смотрю кругом. Совершенно пусто. Ни судна, ни бревна. Тихо, пусто, холодно, мертво. Кругом озер и протоков, по которым проходит канал, тянется дремучий, заболоченный, непроходимый лeс. Над далями стоит сизый туман болотных испарений... На берегах — ни одной живой души, ни избы, ни печного дыма — ничего. А еще год тому назад здeсь скрежетали экскаваторы, бухал аммонал и стотысячные армии людей копошились в этих трясинах, строя монумент товарищу Сталину. Сейчас эти армии куда-то ушли — на БАМ, в Сиблаг, Дмитлаг и прочие лагери, в другие трясины — строить там другие монументы, оставив здeсь, в братских могилах болот, цeлые корпуса своих боевых товарищей. Сколько их — безвeстных жертв этого канальского участка великого социалистического наступления. "Старики" бeломорстроевцы говорят — двeсти тысяч. Болeе компетентные люди из управления ББК говорили: двeсти не двeсти, а нeсколько больше ста тысяч людей здeсь уложено... имена же их Ты, Господи, вeси... Кто узнает и кто будет подсчитывать эти тысячи тонн живого удобрения, брошенного в карельские трясины ББК, в сибирскую тайгу БАМа, в пески Турксиба, в каменные осыпи Чустроя? Я вспомнил зимние ночи на Днeпростроe, когда леденящий степной вeтер выл в обледенeлых лeсах, карьерах, котловинах, люди валились с ног от холода и усталости, падали у покрытых тонкой ледяной коркой настилов ; свирeпствовал тиф, амбулатории разрабатывали способы массового производства ампутаций отмороженных конечностей; стаи собак потом растаскивали и обгладывали эти конечности, а стройка шла и день и ночь, не прерываясь ни на час, а в газетах трубили о новых мировых рекордах по кладкe бетона. Я вспомнил Чустрой — небольшой, на 40.000 человeк концентрационный лагерь на рeку Чу, в средней Азии; там строили плотины для орошения 360.000 гектаров земли под плантации индийскойт конопли и каучуконосов. Вспомнил и нeсколько наивный вопрос Юры, который о Чустроe задан был в Дагестанe. Мы заблудились в прибрежных джунглях у станции Берикей, в верстах в 50-ти к сeверу от Дербента. Эти джунгли когда-то были садами и плантациями. Раскулачивание превратило их в пустыню. Система сбeгавших с гор оросительных каналов была разрушена, и каналы расплылись в болота — рассадники малярийного комара. От малярии плоскостной Дагестан вымирал почти сплошь. Но природные условия были тe, что и на Чустроe: тот же климат, та же почва... И Юра задал мнe вопрос: зачeм собственно нужен Чустрой?.. А смeтные ассигнования на Чустрой равнялись восьмистам миллионам рублей. На Юрин вопрос я не нашел отвeта. Точно так же я не нашел отвeта и на мой вопрос о том, зачeм же строили Бeломорско-Балтийский канал. И за что погибло сто тысяч людей? Нeсколько позже я спрашивал людей, которые жили на каналe год: что-нибудь возят? Нeт, ничего не возят. Весной по полой водe нeсколько миноносцев, со снятыми орудиями и машинами, были протащены на сeвер — и больше ничего. Еще позже я спрашивал у инженеров управления ББК — так зачeм же строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что ж, так просто, для рекорда и монумента? Один из героев этой стройки, бывший вредитель, с похоронной иронией спросил меня: "а вы к этому еще не привыкли?" Нeт, к этому я еще не привык. Бог даст, и не привыкну никогда... ...Из лeсов тянет гнилой, пронизывающей, болотной сыростью. Начинает накрапывать мелкий, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво. Мы подъезжаем ко "второму Болшеву"... ЧЕРТОВА КУЧА Параллельно каналу и метрах в трехстах к востоку от него тянется невысокая каменная гряда в беспорядкe набросанных валунов, булыжников, безформенных и острых обломков гранита. Все это полузасыпано песком и похоже на какую-то мостовую гигантов, развороченную взрывами или землетрясением. Если стать лицом к сeверу, то слeва от этой гряды идет болотце, по которому проложены доски к пристани, потом — канал и потом — снова болото и лeс... Справа — широкая, с версту, трясина, по которой привидeниями стелются промозглые карельские туманы, словно души усопших здeсь ББКовских корпусов. На вершинe этой гряды — нeсколько десятков чахлых сосенок, обнаженными корнями судорожно вцeпившихся в камень и песок, и десятка два грубо сколоченных бревенчатых бараков, тщательно и плотно обнесенных проволочными заграждениями, — это и есть "второе Болшево" — "Первая дeтская трудовая колония ББК". Дождь продолжается. Мои ноги скользят по мокрым камням — того и гляди поскользнешься и разобьешь себe череп об острые углы гранитных осколков. Я иду, осторожно балансируя, и думаю: какой это идиот догадался всадить в эту гиблую трясинную дыру дeтскую колонию — четыре тысячи ребят в возрастe от десяти до семнадцати лeт. Не говоря уже о территориях всей шестой земной суши подвластной Кремлю, неужели и на территории ББК не нашлось менeе гиблой дыры? Дождь и вeтер мечутся между бараками. Сосны шумят и скрипят. Низкое и холодное небо нахлобучилось почти на их вершины. Мнe холодно и в моей основательной кожанкe, а вeдь это конец июня... По двору колонии, кое-гдe понасыпаны дорожки из гравия. Все остальное завалено гранитными обломками, мокрыми от дождя и скользкими, как лед... ..."Ликвидация беспризорности" встает передо мною в каком-тоновом аспектe... Да — их здeсь ликвидируют... Ликвидируют, "как класс ". "И никто не узнает, Гдe могилка моя". Не узнает, дeйствительно, никто... НАЧАЛЬСТВО Я иду разыскивать начальника колонии и, к крайнему своему неудовольствию, узнаю, что этим начальником является тов. Видеман, переброшенный сюда из ликвидированного подпорожского отдeления ББК. Там, в Подпорожьи, я, и не без успeха, старался с товарищем Видеманом никакого дeла не имeть. Видеман принадлежал к числу начинающих преуспeвать совeтских администраторов и переживал свои первые и наиболeе бурные припадки административного восторга. Административный же восторг в условиях лагерной жизни подобен той пушкe, сорвавшейся в бурю с привязи и тупо мечущейся по палубe фрегата, которую описывает Виктор Гюго. Видеман не только мог цапнуть человeка за икру, как это, скажем, дeлал Стародубцев, он мог цапнуть человeка и за горло, как могли, напримeр, Якименко и Успенский. Но он еще не понимал, как понимали и Якименко и Успенский, что цапать зря и не стоит, и невыгодно. Эта возможность была для Видемана еще относительно нова: ощущение чужого горла в своих зубах, вeроятно, еще волновало его... А может быть, просто тренировка административных челюстей? Всe эти соображения могли бы служить нeкоторым психологическим объяснением административного характера тов. Видемана, но с моей стороны было бы неискренностью утверждать, что меня тянуло к встрeчe с ним. Я ругательски ругал себя, что, не спросясь броду, сунулся в эту колонию... Правда, откуда мнe могло придти в голову, что здeсь я встрeчусь с товарищем Видеманом. Правда и то, что в моем сегодняшнем положении я теоретически был за предeлами досягаемости административной хватки тов. Видемана: за всякие поползновения по моему адресу его Успенский по головкe бы не погладил. Но за всeм этим оставались кое-какие "но"... О моих дeлах и отношениях с Успенским Видеман и понятия не имeет, и если бы я стал рассказывать ему, как мы с Успенским в голом видe пили коньяк на водной станции, Видеман бы счел меня за неслыханного враля... Дальше: Медгора — далеко. В колонии Видеман полный хозяин, как нeкий феодальны вассал, имeющий в своем распоряжении свои собственные подземелья и погреба для консервирования в оных непотрафивших ему дядей. А мнe до побeга осталось меньше мeсяца... Как-то выходит нехорошо... Конечно, хватать меня за горло Видеману как будто нeт рeшительно никакого ни повода, ни расчета, но в том-то и дeло, что он это может сдeлать рeшительно без всякого повода и расчета, просто от избытка власти, от того, что у него, так сказать, административно чешутся зубы... Вам, вeроятно, извeстно ощущение, когда очень зубастый, но еще весьма плохо дисциплинированный пес, рыча, обнюхивает вашу икру. Может быть, и нeт, а может быть, и цапнет. Если цапнет, хозяин его вздует, но вашей-то икрe какое от этого утeшение? В Подпорожьи люди от Видемана летeли клочьями во всe стороны: кто на БАМ, кто в ШИЗО, кто на Лeсную Рeчку. Я избрал себe сравнительно благую часть — старался обходичь Видемана издали. Моим единственным личным с ним столкновением я обязан был Надеждe Константиновнe. Видеман в какой-то бумажкe употребил термин "предговорение". Он, видимо, находился в сравнительно сытом настроении духа, и Надежда Константиновна рискнула вступить в нeкую лингвистическую дискуссию: такого де слова в русском языкe нeт. Видеман сказал: нeт, есть. Надежда Константиновна сдуру сказала, что вот у нее работает нeкий писатель, сирeчь я, у него-де можно спросить, как у специалиста. Я был вызван в качествe эксперта. Видеман сидeл, развалившись в креслe, и рычал вполнe добродушно. Вопрос же был поставлен, так сказать, дипломатически: — Так что ж, по вашему, такого слова, как "предговорение", в русском языкe нeт? — Нeт, — сглупил я. — А по-моему, есть, — заорал Видеман. — А еще писатель. Убирайтесь вон. Таких не даром сюда сажают... Нeт, Бог уж с ними, с Видеманом, с лингвистикой, с русским языком и с прочими дискуссионными проблемами. Блажен муж, иже не иде на совeт нечестивых и с оными нечестивыми не дискуссирует... ___ А тут дискуссировать, видимо, придется. С одной стороны, конечно, житья моего в совeтской райской долинe или житья моего вообще осталось меньше мeсяца, и черта ли мнe ввязываться в дискуссию, которая этот мeсяц может растянуть на годы. А с другой стороны, старый, откормленный всякой буржуазной культурой, интеллигентский червяк сосет гдe-то под ложечкой и талдычит о том, что не могу же я уeхать из этой вонючей, вымощенной преисподними булыжниками, цынготной дыры и не сдeлать ничего, чтобы убрать из этой дыры четыре тысячи заживо погребенных в ней ребят. Вeдь это же дeти, черт возьми!.. Правда, они воры, в чем я через час убeдился еще один, совершенно лишний для меня, раз ; правда, они алкоголики, жулики, кандидаты в профессиональные преступники, но вeдь это все-таки дeти, черт побери. Развe они виноваты в том, что революция расстрeляла их отцов, уморила голодом их матерей, выбросила их на улицу, гдe им оставалось или умирать с голоду, как умерли миллионы их братьев и сестер, или идти воровать. Развe этого всего не могло быть, напримeр с моим сыном, если бы в свое время не подвернулся Шпигель и из одесской чеки мы с женой не выскочили бы живьем? Развe они, эти дeти, виноваты в том, что партия проводит коллективизацию деревни, что партия объявила беспризорность ликвидированной, что на семнадцатом году существования социалистического рая их рeшили убрать куда-нибудь подальше от посторонних глаз — вот и убрали. Убрали на эту чертову кучу, в приполярные трясины, в цынгу, туберкулез. Я представил себe бесконечные полярные ночи над этими оплетенными колючей проволокой бараками — и стало жутко. Да, здeсь-то уж эту беспризорность ликвидируют в корнe. Сюда-то уж мистера Бернарда Шоу не повезут... ...Я чувствую, что червяк одолeвает и что дискуссировать придется... |
|||||||||||||||||||
|
Communism © 2024 | Информация | | |