. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ


  Отдeление слало в Лодейное поле огромные ежедневные простыни производственных сводок. В одной из таких сводок стояла графа: "невыходы на работу по раздeтости и разутости". В концe февраля — началe марта стукнули морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться. Одежды и обуви не хватало. Стали расти цифры заболeвших и замерзших, в угрожающем количествe появились "саморубы" — люди, которые отрубали себe пальцы на руках, разрубали топорами ступни ног — лишь бы не идти на работу в лeс, гдe многих ждала вeрная гибель.
  Повидимому, точно так же обстояло дeло и в других лагерях, ибо мы получили из ГУЛАГа приказ об инвентаризации. Нужно было составить списки всего имeющегося на лагерниках обмундировании, в том числe и их собственного, и перераспредeлить его так, чтобы по мeрe возможности одeть и обуть работающие в лeсу бригады.
  Но в Свирьлагe всe были полуголые... Рeшено было нeкоторые категории лагерников — "слабосилку", "промотчиков ", "урок " — раздeть почти до гола. Даже с обслуживающего персонала рeшено было снять сапоги и валенки... Для урок в каком-то болeе или менeе отдаленном будущем проектировалась особая форма: балахоны, сшитые из ярких и разноцвeтных кусков всякого тряпья, чтобы уж никак и никому загнать нельзя было...

РАЗБОЙ СРЕДИ ГОЛЫХ 


  Вся эта работа была возложена на лагерную администрацию всeх ступеней. Мы, "техническая интеллигенция", были "мобилизованы" на это дeло как-то непонятно и очень уж "беспланово". Мнe ткнули в руки мандат на руководство инвентаризацией обмундирования на 19-м кварталe, никаких мало-мальски толковых инструкций я добиться не мог — и вот я с этим мандатом топаю за 12 верст от Подпорожья.
  Я иду без конвоя. Мороз — крeпкий, но на мнe — свой светер, своя кожанка, казенный, еще ББК-овский, бушлат, полученный вполнe официально, и на ногах добротные ББКовские валенки, полученные слегка по блату. Приятно идти по морозцу, почти на свободe, чувствуя, что хотя часть прежних сил, но все-таки вернулась... Мы съели уже двe посылки с воли. Двe были раскрадены на почтe и одна — из палатки; было очень обидно...
  Перед входом в лагерь — покосившаяся будка, перед ней — костер,и у костра — двое вохровцев. Они тщательно провeряют мои документы. Лагерь крeпко оплетен колючей проволокой и оцeплен вооруженной охраной. Посты ВОХРа стоят и внутри лагеря. Всякое движение прекращено, и все население лагпункта заперто по своим баракам. Для того, чтобы не терять дрогоцeнного рабочего времени, для инвентаризации был выбран день отдыха — всe эти дни лагерникам для "отдыха" преподносится: то "ударник ", то инвентаризация, то что-нибудь в этом родe...
  В кабинетe УРЧ начальство заканчивает послeдние распоряжения, и я вижу, что рeшительно ничeм мнe "руководить" не придется. Там, гдe дeло касается мeроприятий раздeвательного и ограбительного характера, "актив " дeйствует молниеносно и без промаха. Только на это он, собственно, и тренирован. Только на это он и способен.
  Я думал, что на пространствe "одной шестой части земного шара" ограблено уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. В этот день мнe предстояло присутствовать при ограблении такой голи и такой нищеты, что дальше этого грабить, дeйствительно, физически уже нечего. Развe что — сдирать с людей кожу для экспорта ее заграницу...

ВШИВЫЙ АД 


  В баракe — жара и духота. Обe стандартных печурки раскалены почти до бeла. По бараку мечутся, как угорeлые, оперативники, вохровцы, лагерники и всякое начальство мeстного масштаба. Бестолковый начальственно-командныйкрик, подзатыльники, гнетущий лагерный мат. До жути оборванные люди, истощенные землисто-зеленые лица...
  В одном концe барака — стол для "комиссии". "Комиссия" — это, собственно, я — и больше никого. К другому 2 концу барака сгоняют всю толпу лагерников — кого с вещами, кого без вещей. Сгоняют с ненужной грубостью, с ударами, с расшвыриванием по бараку жалкого борохла лагерников... Да, это вам не Якименко, с его патрицианским профилем, с его маникюром и с его "будьте добры"... Или, может быть, это — простодругое лицо Якименки?
  Хаос и кабак. Распоряжается одновременно человeк восемь — и каждый по своему. Поэтому никто не знает, что от него требуется и о чем, в сущности, идет рeчь. Наконец, всe три сотни лагерников согнаны в один конец барака и начинается "инвентаризация"...
  Передо мной — списки заключенных, с отмeтками о количествe отработанных дней, и куча "арматурных книжек ". Это — маленькие книжкииз желтой ноздреватой бумаги, куда записывается, обычно карандашом, все получаемое лагерником "вещевое довольство".
  Тетрадки порастрепаны, бумага разлeзлась, записи — мeстами стерты. В большинствe случаев их и вовсе нельзя разобрать — а вeдь дeло идет о таких "материальных цeнностях ", за утрату которых лагерник обязан оплатить их стоимость в десятикратном размeрe. Конечно, заплатить этого он вообще не может, но зато его лишают и той жалкой трешницы "премвознаграждения", которая время от времени дает ему возможность побаловаться пайковой махоркой или сахаром...
  Между записями этих книжек и наличием на лагерникe записанного на него "вещдовольствия" нeт никакого соотвeтствия — хотя бы даже приблизительного. Вот стоит передо мной почти ничего не понимающий по русски и, видимо, помирающий от цынги дагестанский горец. На нем нeт отмeченного по книжкe бушлата. Пойдите, разберитесь — его ли подпись поставлена в книжкe в видe кособокого крестика в графe: "подпись заключенного"? Получил ли он этот бушлат в реальности или сей послeдний был пропит соотвeтствующим каптером в компании соотвeтствующего начальства, с помощью какого-нибудь бывалого урки сплавлен куда-нибудь на олонецкий базар и приписан ничего не подозрeвающему горцу?
  Сколько тонн совeтской сивухи было опрокинуто в бездонные начальственные глотки за счет никогда не выданных бушлатов, сапог, шаровар, приписанных мертвецам, бeглецам, этапникам на какой-нибудь БАМ, неграмотным или полуграмотным мужикам, не знающим русского языка нацменам. И вот, гдe-нибудь в Читe, на Вишерe, на Ухтe будут забирать от этого Халил Оглы его послeдние гроши.
  И попробуйте доказать, что инкриминируемые ему сапоги никогда и не болтались на его цынготных ногах. Попробуйте доказать это здeсь, на девятнадцатом кварталe. И платит Халил Оглы свои трешницы... Впрочем, с данного Халила особенно много трешниц взять уже не успeют...
  Сам процесс "инвентаризации" проходит так: из толпы лагерников вызывают по списку одного. Он подходит к мeсту своего постоянного жительства на нарах, забирает свой скарб и становится шагах в пяти от стола. К мeсту жительства на нарах ищейками бросаются двое оперативников и устраивают там пронзительный обыск. Лазят над нарами и под нарами, вытаскивают мятую бумагу и тряпье, затыкающее многочисленные барачные дыры из барака во двор, выколупывают глину, которою замазаны бесчисленные клопиные гнeзда.
  Двое других накидываются на лагерника, общупывают его, вывертывают 
наизнанку все его тряпье, вывернули бы наизнанку и его самого, если бы к 
тому была хоть малeйшая техническая возможность. Ничего этого не нужно — ни по инструкции, ни по существу, но привычка — вторая натура...
  Я на своем вeку видал много грязи, голода, нищеты и всяческой рвани. Я видал одесский и николаевский голод, видал таборы раскулаченных кулаков в Средней Азии, видал рабочие общежития на торфозаготовках — но такого еще не видывал никогда.
  В баракe было так жарко именно потому, что половина людей были почти голы. Между оперативниками и "инвентаризируемыми" возникали, напримeр, такие споры: считать ли двe рубахи за двe или только за одну в том случаe, если онe были приспособлены так, что цeлые мeста верхней прикрывали дыры нижней, а цeлые мeста нижней болeе или менeе маскировали дыры верхней. Каждая из них, взятая в отдeльности, конечно, уже не была рубахой — даже по масштабам совeтского концлагеря, но двe онe, вмeстe взятыя, давали человeку возможность не ходить совсeм уж в голом видe. Или: на лагерникe явственно двe пары штанов — но у одной нeт лeвой штанины, а у второй отсутствует весь зад. Обe пары, впрочем, одинаково усыпаны вшами...
  Оперативники норовили отобрать все — опять-таки по своей привычкe, по своей тренировкe ко всякого рода "раскулачиванию" чужих штанов. Как я ни упирался — к концу инвентаризации в углу барака набралась цeлая куча рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни в какой буржуазной помойкe...
  — Вы их водите в баню? — спросил я начальника колонны.
  — А в чем их поведешь? Да и сами не пойдут...
  По крайней мeрe половинe барака в баню идти дeйствительно не в чем...
  Есть, впрочем, и болeе одeтые. Вот на одном — один валенок и один лапоть! Валенок отбирается в расчетe на то, что в каком–нибудь другом баракe будет отобран еще один непарный. На нeскольких горцах — их традиционные бурки и — почти ничего под бурками. Оперативники нацeливаются и на эти бурки, но бурки не входят в списки лагерного обмундирования, и горцев раскулачить не удается.

ИДУЩИЕ НА ДНО


  Девятнадцатый квартал был своего рода штрафной командировкой — если и не официально, то фактически. Конечно, не такой, какою бывают настоящие, официальные, "штрафные командировки", гдe фактически каждый вохровец имeет право, если не на жизнь и смерть любого лагерника, то, во всяком случаe, на убийство "при попыткe к бeгству". Сюда же сплавлялся всякого рода отпeтый народ — прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще больше было случайного народу, почему-либо не угодившего начальству. И, как вездe, урки были менeе голодны и менeе голы, чeм мужики, рабочие, нацмены. Урка всегда сумeет и для себя уворовать, и переплавить куда-нибудь уворованное начальством... К тому же — это социально близкий элемент...
  Я помню гиганта крестьянина — сибиряка. Какой нечеловeческой мощи должен был когда-то быть этот мужик. Когда оперативники стащили с него его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлат, — то под вшивою рванью рубахи обнажились чудовищные суставы и сухожилия. Мускулы — голод уже съел. На мeстe грудных мышц оставались впадины, как лунные кратеры, на днe которых проступали ребра. Своей огромной мозолистой лапой мужик стыдливо прикрывал дыры своего туалета — сколько десятин степи могла бы запахать такая рука! Сколько ртов накормить!.. Но степь остается незапаханной, рты — ненакормленными, а сам обладатель этой лапы вот — догнивает здeсь заживо...
  Фантастически глупо все это...
  — Как вы попали сюда? — спрашиваю я этого мужика.
  — За кулачество...
  — Нeт, вот на этот лагпункт?..
  — Да, вот, аммоналка покалeчила...
  Мужик протягивает свою искалeченную лeвую руку. Теперь — все понятно...
  На постройкe канала людей пропускали через трех-пятидневные курсы подрывников и бросали на работу. Этого требовали "большевицкие темпы". Люди сотнями взрывали самих себя, тысячами взрывали других, калeчились, попадали в госпиталь, потом в "слабосилку" с ее фунтом хлeба в день...
  А могла ли вот такая чудовищная машина поддержать всю свою восьмипудовую массу одним фунтом хлeба в день! И вот — пошел мой Святогор шататься по всякого рода черным доскам и Лeсным Рeчкам, попал в "филоны" и докатился до девятнадцатого квартала...
  Ему нужно было пудов пять хлeба, чтобы нарастить хотя бы половину своих прежних мышц на мeстe теперешних впадин, — но этих пяти пудов взять было неоткуда. Они были утопией. Пожалуй, утопией была и мысль спасти этого гиганта от гибели, которая уже проступала в его заострившихся чертах лица, в глубоко запавших, спрятанных под мохнатыми бровями глазах...

  ___

  Вот группа дагестанских горцев. Они еще не так раздeты, как остальные, и мнe удается полностью отстоять их одeяние. Но какая в этом польза? Все равно их в полгода-год съедят, если не голод, то климат, туберкулез, цынга... Для этих людей, выросших в залитых солнцем безводных дагестанских горах, ссылка сюда, в тундру, в болото,в туманы, в полярную ночь — это просто смертная казнь в рассрочку. И эти — только на половину живы. Эти — уже обречены, и ничeм, рeшительно ничeм, я им не могу помочь... Вот эта-то невозможность ничeм, рeшительно ничeм, помочь — одна из очень жестоких сторон совeтской жизни. Даже когда сам находишься в положении, не требующем посторонней помощи...
  По мeрe того, как растет куча отобранного тряпья в моем углу — растет и куча уже обысканных заключенных. Они валяются вповалку на полу, на этом самом тряпьe, и вызывают тошную ассоциацию червей на навозной кучe. Какие-то облeзлые урки подползают ко мнe и шепотком — чтобы не слышали оперативники — выклянчивают на собачью ножку махорки. Один из урок, наряженный только в кольсоны — очень рваные, сгребает с себя вшей и методически кидает их поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще — урки держат себя относительно независимо — они хорохорятся и будут хорохориться до послeднего своего часа. Крестьяне сидят, растерянные и пришибленные, вспоминая, вeроятно, свои семьи, раскиданные по всeм отдаленным мeстам великого отечества трудящихся, свои заброшенные поля и навсегда покинутые деревни... Да, мужичкам будет чeм вспомнить "побeду трудящихся классов "....
  Уже перед самым концом инвентаризации перед моим столом предстал какой-то старичок, лeт шестидесяти, совсeм сeдой и дряхлый. Трясущимися от слабости руками он начал расстегивать свою рвань.
  В спискe стояло:
  Авдeев, А. С. Преподаватель математики. 42 года...
  Сорок два года... На год моложе меня... А передо мною стоял старик, совсeм старик...
  — Ваше фамилия Авдeев?..
  — Да, да. Авдeев, Авдeев, — заморгал он, как-то суетливо, продолжая расстегиваться... Стало невыразимо, до предeла противно... Вот мы — два культурных человeка... И этот старик стоит передо мною, расстегивает свои послeдние кольсоны и боится, чтобы их у него не отобрали, чтобы я их не отобрал... О, черт!..
  К концу этой подлой инвентаризации я уже нeсколько укротил оперативников. Они еще слегка рычали, но не так рьяно кидались выворачивать людей наизнанку, а при достаточно выразительном взглядe — и не выворачивали вовсе: и собачья натаска имeет свои преимущества. И поэтому я имeл возможность сказать Авдeеву:
  — Не надо... Забирайте свои вещи и идите...
  Он, дрожа и оглядываясь, собрал свое тряпье и исчез на нарах...
  Инвентаризация кончалась... От этих страшных лиц, от жуткого тряпья, от вшей, духоты и вони — у меня начала кружиться голова. Я, вeроятно, был бы плохим врачем. Я не приспособлен ни для лeчения гнойников... ни даже для описания их. Я их стараюсь избeгать, как только могу... даже в очерках...
  Когда в кабинкe УРЧ подводились итоги инвентаризации, начальник лагпункта попытался — и в весьма грубой формe — сдeлать мнe выговор за то, что по моему бараку было отобрано рекордно малое количество борохла. Начальнику лагпункта я отвeтил не так, может быть, грубо, но подчеркнуто, хлещуще рeзко. На начальника лагпункта мнe было наплевать с самого высокого дерева его лeсосeки. Это уже были не дни Погры, когда я был еще дезориентированным или, точнeе, еще не с ориентировавшимся новичком и когда каждая сволочь могла ступать мнe на мозоли, а то и на горло... Теперь я был членом фактически почти правящей верхушки технической интеллигенции, частицей силы, которая этого начальника со всeми его совeтскими заслугами и со всeм его совeтским активом могла слопать в два счета — так, что не осталось бы ни пуха, ни пера... Достаточно было взяться за его арматурные списки... И он это понял. Он не то, чтобы извинился, а как-то поперхнулся, смяк и даже дал мнe до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу, которая кое-как доволокла меня домой. Но вернуться назад кобыла уже была не в состоянии...

ПРОФЕССОР АВДEЕВ 


  В "штабe" свирьлаговского отдeления подобралась группа интеллигенции, которая отдавала себe совершенно ясный отчет в схемe совeтского жития вообще и лагерного — в частности. Для понимания этой схемы лагерь служить великолeпным пособием, излeчивающим самых закоренeлых совeтских энтузиастов.
  Я вспоминаю одного из таких энтузиастов — небезызвeстного фельетониста "Извeстий", Гарри. Он по какой-то опечаткe ГПУ попал в Соловки и проторчал там год. Потом эта опечатка была как-то исправлена, и Гарри, судорожно шагая из угла в угол московской комнатушки, рассказывал чудовищные вещи о великом соловецком истреблении людей и истерически повторял:
  — Нeт, но зачeм мнe показали все это?.. Зачeм мнe дали возможность видeть все это?.. Вeдь я когда-то вeрил...
  Грeшный человeк — я не очень вeрил Гарри. Я не очень вeрил даже своему брату, который рассказывал о том же великом истреблении, и о котором вeдь я твердо знал, что он вообще не врет... Казалось естественным извeстное художественное преувеличение, нeкоторая сгущенность красок, вызванная всeм пережитым... И — больше всего — есть вещи, в которые не хочет вeрить человeческая биология, не хочет вeрить человeческое нутро... Если повeрить, — уж очень как-то 3 невесело будет смотрeть на Божий мир, в котором возможны такие вещи... Гарри, впрочем, снова пишет в "Извeстиях " — что ему остается дeлать?..
  Группа интеллигенции, засeдавшая в штабe Свирьлага, тоже "видeла все это", видeла всe способы истребительно-эксплоатационной системы лагерей, и у нее не оставалось ни иллюзий о совeтском раe, ни возможности из него выбраться. И у нее была очень простая "политическая платформа": в этой гигантской мясорубкe сохранить, во-первых, свою собственную жизнь и, во-вторых, — жизнь своих ближних. Для этого нужно было дeйствовать спаянно, толково и осторожно.
  Она жила хуже администрации совeтского актива, ибо, если и воровала, то только в предeлах самого необходимого, а не на пропой души. Жила она в бараках, а не в кабинках. В лучшем случаe — в случайных общежитиях. В производственном отношении у нее была весьма ясная установка: добиваться наилучших цифровых показателей и наибольшего количества хлeба. "Цифровые показатели" расхлебывал потом Сeвзаплeс и прочие "лeсы", а хлeб — иногда удавалось урывать, а иногда — и не удавалось...
  Вот в этой группe я и рассказал о своей встрeчe с Авдeевым...
  План был выработан быстро и с полным знанием обстановки. Борис в течете одного дня извлек Авдeева из 19-го квартала в свою "слабосилку", а "штаб " в тот же день извлек Авдeева из "слабосилки" к себe. Для Авдeева это значило 700 гр. хлeба вмeсто 300, а в условиях лагерной жизни лишний фунт хлeба никак не может измeряться его денежной цeнностью. Лишний фунт хлeба — это не разница в двe копeйки золотом, а разница между жизнью и умиранием.

ИСТОРИЯ АВДEЕВА


  Вечером Авдeев, уже прошедший баню и вошебойку, сидeл у печки в нашей избe и рассказывал свою стандартно-жуткую историю...
  Был преподавателем математики в Минскe. Брата арестовали и расстрeляли "за шпионаж " — в приграничных мeстах это дeлается совсeм легко и просто. Его с дочерью сослали в концентрационный лагерь в Кемь, жену — в Вишерский концлагерь. Жена умерла в Вишерe неизвeстно отчего. Дочь умерла в Кеми от знаменитой кемской дезинтерии...
  Авдeев с трудом подбирал слова, точно он отвык от человeческой рeчи:
  — ... А она была, видите ли, музыкантшей... Можно сказать, даже
композиторшей... В Кеми — прачкой работала. Знаете, в лагерной прачешной. Пятьдесят восемь — шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она — и еще тринадцать женщин... Всe — ну, как это — ну, проститутки. Такие, знаете ли, онe, собственно, и в лагерe больше этим самым и занимались... Ну, конечно, как там было Оленькe — вeдь восемнадцать лeт ей было — ну... вы сами можете себe представить... Да...
  Неровное пламя печки освeщало лицо старика, покрытое багровыми пятнами отмороженных мeст, одного уха не было вовсе... Иссохшие губы шевелились медленно, с трудом...
  — ... Так что, может быть, Господь Бог во время взял Оленьку к себe, чтобы сама на себя рук не наложила... Однако... вот, говорите, проститутки, а вот добрая душа нашлась же...
  ...Я работал счетоводом — на командировкe одной, верстах в двадцати от Кеми. Это — тоже не легче прачешной или просто каторги... Только я был прикован не к тачкe, а к столу. На нем спал, на нем eл, за ним сидeл по пятнадцать-двадцать часов в сутки... Вeрите ли, по цeлым недeлям вставал из-за стола только в уборную. Такая была работа... Ну, и начальник — звeрь. Звeрь, а не человeк... Так вот, значит, была все-таки добрая душа, одна — ну, из этих самых проституток... И вот звонит нам по телефону, в командировку нашу, значит. Вы, говорит, Авдeев. Да, говорю, я, а у самого — предчувствие, что ли: ноги сразу так, знаете, ослабeли, стоять не могу... Да, говорю, я Авдeев. Это, спрашивает, ваша дочка у нас на кемской прачешной работает... Да, говорю, моя дочка... Так вот, говорит, ваша дочка от дезинтерии при смерти, вас хочет видeть. Если к вечеру, говорит, притопаете, то, может, еще застанете, а может, и нeт...
  А меня ноги уже совсeм не держат... Пошарил рукой табуретку, да так и свалился, да еще телефон оборвал.
  Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога, на одну ночь — дочь умирает. Какое!.. Звeрь, а не человeк... Здeсь, говорит, тысячи умирают, здeсь вам не курорт, здeсь вам не институт благородных дeвиц... Мы, говорит из-за всякой б... — да, так и сказал, ей Богу, так и сказал... не можем, говорит, нашу отчетность срывать...
  Вышел я на улицу, совсeм как помeшанный. Ноги, знаете, как без костей. Ну, думаю, будь что будет. Ночь, снeг тает... Темно... Пошел я в Кемь... Шел, шел, запутался, под утро пришел.
  Нeт уже Оленьки. Утром меня тут же у покойницкой арестовали за побeг и — на лeсоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотрeть...
  Старик уткнулся лицом в колeни, и плечи его затряслись от глухих рыданий... Я подал ему стакан капустного рассола. Он выпил, вeроятно, не разбирая, что именно он пьет, разливая рассол на грудь и на колeни. Зубы трещеткой стучали по краю стакана...
  Борис положил ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.
  — Ну, успокойтесь, голубчик, успокойтесь... Вeдь всe мы в таком положении. Вся Россия — в таком положении. На миру, как говорится, и смерть красна...
  — Нeт, не всe, Борис Лукьянович, нeт, не всe... — голос Авдeева дрожал, но в нем чувствовались какие-то твердый нотки — нотки убeждения и, пожалуй, чего-то близкого к враждебности. — Нeт, не всe. Вот вы трое, Борис Лукьянович, не пропадете... Одно дeло в лагерe мужчинe, и совсeм другое — женщинe. Я вот вижу, что у вас есть кулаки... Мы, Борис Лукьянович, вернулись в пятнадцатый вeк. Здeсь, в лагерe, мы вернулись в доисторические времена... Здeсь можно выжить, только будучи звeрем... Сильным звeрем.
  — Я не думаю, Афанасий Степанович, чтобы я, напримeр, был звeрем, — сказал я.
  — Я не знаю, Иван Лукьянович, я не знаю... У вас есть кулаки... Я замeтил — вас и оперативники боялись. Я — интеллигент. Мозговой работник. Я не развивал своих кулаков. Я думал, что я живу в двадцатом вeкe... Я не думал, что можно вернуться в палеолитическую эпоху. А — вот, я вернулся. И я должен погибнуть, потому что я к этой эпохe не приспособлен... И вы, Иван Лукьянович, совершенно напрасно вытянули меня из девятнадцатого квартала.
  Я удивился и хотeл спросить — почему именно напрасно, но Авдeев торопливо прервал меня:
  — Вы, ради Бога, не подумайте, что я что-нибудь такое. Я, конечно, вам очень, очень благодарен... Я понимаю, что у вас были самые возвышенные намeрения.
  Слово "возвышенные» прозвучало как-то странно. Не то какой-то не ко времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая ирония.
  — Самые обыкновенные намeрения, Афанасий Степанович.
  — Да, да, я понимаю, — снова заторопился Авдeев. — Ну, конечно, простое чувство человeчности. Ну, конечно, нeкоторая, так сказать, солидарность культурных людей, — и опять в голосe Авдeева прозвучали нотки какой-то горькой иронии — отдаленные, но горькие нотки. — Но выпоймите: с вашей стороны — это только жестокость. Совершенно ненужная жестокость...
  Я, признаться, нeсколько растерялся. И Авдeев посмотрeл на меня с видом человeка, который надо мной, над моими "кулаками", одержал какую-то противоестественную побeду.
  — Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Не считайте, что я просто неблагодарная сволочь или сумасшедший старик. Хотя я, конечно, сумасшедший старик... Хотя я и вовсе не старик, — стал путаться Авдeев, — вы вeдь сами знаете — я моложе вас... Но, пожалуйста, поймите: ну, что я теперь? Ну, куда я гожусь? Я вeдь совсeм развалина. Вы вот видите, что пальцы у меня поотваливались.
  Он протянул свою руку — и пальцев на ней дeйствительно почти не было, но раньше я этого как-то не замeтил. От Авдeева все время шел какой-то легкий трупный запах — я думал, что это запах его гниющих отмороженных щек, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.
  — Вот, пальцы, вы видите. Но я вeдь насквозь сгнил. У меня сердце — вот, как эта рука. Теперь — смотрите. Я потерял брата, потерял жену, потерял дочь, единственную дочь. Больше в этом мирe у меня никого не осталось. Шпионаж? Какая дьявольская чепуха! Брат был микробиологом и никуда из лаборатории не вылазил. А в Польшe остались родные. Вы знаете — всe эти границы через уeзды и села... Ну, переписка, прислали какой-то микроскоп. Вот и пришили дeло. Шпионаж? Это я-то с моей Оленькой крeпости снимали, что ли? Вы понимаете, Иван Лукьянович, что теперь-то мнe — уж совсeм нечего было бы скрывать. Теперь — я был бы счастлив, если бы этот шпионаж дeйствительно был. Тогда было бы оправдание не только им, было бы и мнe. Мы не даром отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы знал, что я хоть что-нибудь сдeлал против этой власти диавола.
  Он сказал не "дьявола", а именно "диавола", как-то подчеркнуто и малость по церковному...
  — Я, знаете, не был религиозным... Ну, как вся русская интеллигенция. Ну, конечно, развe мог я вeрить в такую чушь, как диавол?.. Да, а вот теперь я вeрю. Я вeрю потому, что я его видeл, потому, что я его вижу... Я его вижу на каждом лагпунктe... И он — есть, Иван Лукьянович, он есть... Это — не поповские выдумки. Это реальность... Это научная реальность...
  Мнe стало как-то жутко, несмотря на мои "кулаки". Юра как-то даже поблeднeл... В этом полуживом и полусгнившем математикe, видeвшем дьявола на каждом лагпунктe и проповeдующем нам реальность его бытия, было что-то апокалиптическое, что-то, от чего по спинe пробeгали мурашки... Я представил себe всe эти сотни "девятнадцатых кварталов ", раскинутых по двум тысячам верст непроглядной карельской тайги, придавленной полярными ночами, всe эти тысячи бараков, гдe на кучах гнилого тряпья ползают полусгнившие, обсыпанные вошью люди, и мнe показалось, что это не вьюга бьется в оконца избы, а ходит кругом и торжествующе гогочет дьявол — тот самый, которого на каждом лагпунктe видeл Авдeев. Дьявол почему-то имeл облик Якименки...
  — Так, вот видите, — продолжал Авдeев... — Передо мною еще восемь лeт вот этих... лагпунктов Ну, скажите по совeсти, Борис Лукьянович — ну, вот вы, врач — скажите по совeсти, как врач, — есть ли у меня хоть малeйшие шансы, хоть малeйшая доля вeроятности, что я эти восемь лeт переживу?..
  Авдeев остановился и посмотрeл на брата в упор, и в его взглядe я снова уловил искорки какой-то странной побeды... Вопрос застал брата врасплох...
  — Ну, Афанасий Степанович, вы успокоитесь, наладите какой-то болeе или менeе нормальный образ жизни, — начал брат — и в его голосe не было глубокого убeждения...
  — Ага, ну так значит, я успокоюсь! Потеряв все, что у меня было в этом мирe, все, что у меня было близкого и дорогого, — я, значит, успокоюсь!.. Вот — попаду в "штаб", сяду за стол и успокоюсь... Так, что ли? Да — и как это вы говорили? — да, "нормальный образ жизни"?
  — Нeт, нeт, я понимаю, не перебивайте, пожалуйста. — заторопился Авдeев, — я понимаю, что пока я нахожусь под высоким покровительством ваших кулаков, я, быть может, буду имeть возможность работать меньше шестнадцати часов в сутки. Но я вeдь и восьми часов не могу работать вот этими... этими...
  Он протянул руку и пошевелил огрызками своих пальцев...
  — Вeдь я не смогу... И потом — не могу же я расчитывать на всe восемь лeт вашего покровительства... Высокого покровительства ваших кулаков... — Авдeев говорил уже с каким-то истерическим сарказмом...
  — Нeт, пожалуйста, не перебивайте, Иван Лукьянович. (Я не собирался перебивать и сидeл, оглушенный истерической похоронной логикой этого человeка). Я вам очень, очень благодарен, Иван Лукьянович, — за ваши благородные чувства, во всяком случаe... Вы помните, Иван Лукьянович, как это я стоял перед вами и расстегивал свои кольсоны... И как вы, по благородству своего характера, соизволили с меня этих кольсон — послeдних кольсон — не стянуть... Нeт, нeт, пожалуйста, не перебивайте, дорогой Иван Лукьянович, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая с меня кольсон, — вы рисковали своими... может быть, больше, чeм кольсонами... Может быть, больше, чeм кольсонами — своими кулаками... Как это называется... бездeйствие власти... что ли... Власти снимать с людей послeдние кольсоны...
  Авдeев задыхался и судорожно хватал воздух открытым ртом.
  — Ну, бросьте, Афанасий Степанович, — начал было я.
  — Нeт, нeт, дорогой Иван Лукьянович, я не брошу... Вeдь вы же меня не бросили там, на помойной ямe девятнадцатого квартала... Не бросили?
  Он как-то странно, пожалуй, с какой-то мстительностью посмотрeл на меня, опять схватил воздух открытым ртом и сказал — глухо и тяжело:
  — А вeдь там — я было уже успокоился... Я там — уже совсeм было отупeл. Отупeл, как полeно.
  Он встал и, нагибаясь ко мнe, дыша мнe в лицо своим трупным запахом, сказал раздeльно и твердо:
  — Здeсь можно жить только отупeвши... Только отупeвши... Только не видя того, как над лагпунктами пляшет дьявол... И как корчатся люди под его пляской...
  ...Я там умирал... — Вы сами понимаете — я там умирал... В говорите — "правильный образ жизни". Но развe дьявол насытится, скажем, ведром моей крови... Он ее потребует всю... Дьявол социалистического строительства требует всей вашей крови, всей, до послeдней капли. И он ее выпьет всю. Вы думаете — ваши кулаки?.. Впрочем — я знаю — вы сбeжите. Да, да, конечно, вы сбeжите. Но куда вы от него сбeжите?.. "Камо бeгу от лица твоего и от духа твоего камо уйду"...
  Меня охватывала какая-то гипнотизирующая жуть — в одно время и мистическая, и прозаическая. Вот пойдет этот математик с дьяволом на каждом лагпунктe пророчествовать о нашем бeгствe, гдe-нибудь не в этой комнатe...
  — Нeт, вы не беспокойтесь, Иван Лукьянович, — сказал Авдeев, словно угадывая мои мысли... — Я не такой уж сумасшедший... Я не совсeм уж сумасшедший... Это — ваше дeло; удастся сбeжать — дай Бог.
  — Дай Бог... Но, куда? — продолжал он раздумчиво... — Но куда? Ага, конечно — заграницу, заграницу. Ну что ж, кулаки у вас есть... Вы, может быть, пройдете... Вы, может быть, пройдете.
  Мнe становилось совсeм жутко от этих сумасшедших пророчеств.
  — Вы, может быть, пройдете — и предоставите мнe здeсь проходить сызнова всe ступени отупeния и умирания. Вы вытащили меня только для того, объективно, только для того, чтобы я опять начал умирать сызнова, чтобы я опять прошел всю эту агонию... Вeдь вы понимаете, что у меня только два пути — в Свирь, в прорубь, или — снова на девятнадцатый квартал... раньше или позже — на девятнадцатый квартал: он меня ждет, он меня не перестанет ждать — и он прав, другого пути у меня нeт — даже для пути в прорубь нужны силы... И, значит — опять по всeм ступенькам вниз. Но, Иван Лукьянович, пока я снова дойду до того отупeния, вeдь я что-то буду чувствовать. Вeдь все-таки — агонизировать — это не так легко. Ну,прощайте, Иван Лукьянович, я побeгу... Спасибо вам, спасибо, спасибо... 
  Я сидeл, оглушенный. Авдeев ткнул было мнe свою руку, но потом как-то отдернул ее и пошел к дверям. 
  — Да погодите, Афанасий Степанович, — очнулся Борис.
  — Нeт, нeт, пожалуйста, не провожайте... Я сам найду дорогу... Здeсь до барака близко... Я вeдь до Кеми дошел. Тоже была ночь... Но меня вел дьявол.
  Авдeев выскочил в сeни. За ним вышел брат. Донеслись их заглушенные голоса. Вьюга рeзко хлопнула дверью, и стекла в окнах задребезжали. Мнe показалось, что под окнами снова ходит этот самыйавдeевский дьявол и выстукивает желeзными пальцами какой-то третий звонок.
  Мы с Юрой сидeли и молчали. Через немного минут вернулся брат. Он постоял посрединe комнаты, засунув руки в карманы, потом подошел и уставился в занесенное снeгом окно, сквозь которое ничего не было видно в черную вьюжную ночь, поглотившую Авдeева.
  — Послушай, Ватик, — спросил он, — у тебя деньги есть?
  — Есть, а что?..
  — Сейчас хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчас для этой водки я не пожалeл бы загнать свои послeдния... кольсоны...

Дальше





















Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |