. Коммунизм - Россия в концлагере И. Солоневич
Россия в концлагере И. Солоневич
Приветствую Вас, Гость · RSS Коммунизм: теория и практика






Communism » Россия в концлагере
РОССИЙСКАЯ КЛЯЧА

Но я хочу подчеркнуть одну вещь, к которой в этих же очерках — очерках о лагерной жизни, почти не буду имeть возможности вернуться. Вся эта халтура никак не значит, что этот злополучный совeтский врач не лeчит. Он лeчит и он лeчит хорошо, конечно, в мeру своих материальных возможностей. Поскольку я могу судить, он лeчит лучше европейского врача или, во всяком случаe, добросовeстнeе его. Но это вовсе не оттого, что он совeтский врач. Так же, как Молоков — хороший
летчик вовсе не оттого, что он совeтский летчик.
Тот же самый Ильин, о котором я сейчас буду рассказывать, при всей своей халтурe и прочем, организовал все-таки какие-то курсы десятников, трактористов и прочее. Я сам, при всeх прочих своих достоинствах и недостатках, вытянул все-таки миллионов пятнадцать профсоюзных денежек, предназначенных на всякого рода диалектическое околпачивание профсоюзных масс, и построил на эти деньги около полусотни спортивных площадок, спортивных парков, водных станций и прочего. Все это построено довольно паршиво, но все это все же лучше, чeм диамат.
Так что великая всероссийская халтура вовсе не не значит, что я, врач, инженер и прочее, — что мы только халтурим. Помню, Горький в своих воспоминаниях о Ленинe приводит свои собственные слова о том, что русская интеллигенция остается и еще долгое время будет оставаться единственной клячей, влекущей телeгу российской культуры. Сейчас Горький сидит на правительственном облучкe и вкупe с остальными, воссeдающими на оном, хлещет эту клячу и в хвост и в гриву. Кляча по уши вязнет в
халтурном болотe и все-таки тащит. Больше тянуть, собственно, некому...
Так можете себe представить ее отношение к людям, подкидывающим на эту и
так непроeзжую колею еще лишние халтурные комья.
В концентрационном лагерe основными видами халтуры являются "энтузиазм " и "перековка". Энтузиазм в лагерe приблизительно такой же и такого же происхождения, как и на волe, а "перековки" нeт ни на пол-копeйки. Развe что лагерь превращает случайного воришку в окончательного бандита, обалдeлого от коллективизации мужика — в закаленного и, ежели говорить откровенно, остервенелого контр-революционера. Такого, что когда он дорвется до коммунистического
горла — он сие удовольствие постарается продлить.
Но горе будет вам, если вы гдe-нибудь, так сказать, официально позволите себe усумниться в энтузиазмe и в перековкe. Приблизительно так же неуютно будет вам, если рядом с вами будет работать человeк, который не то принимает всерьез эти лозунги, не то хочет сколотить на них нeкий совeтский капиталец.

РАЗГОВОР ВСЕРЬЕЗ

Так вот, вы приходите к человeку по дeлу. Если он беспартийный и толковый, — вы с ним сговоритесь сразу. Если беспартийный и бестолковый — лучше обойдите сторонкой, подведет. Если партийный и бестолковый — упаси вас Господи — попадете в концлагерь или, если вы уже в концлагерe, — попадете на Лeсную Рeчку.
С такими приблизительно соображениями я вхожу в помeщение КВЧ. Полдюжины каких-то оборванных личностей малюют какие-то "лозунги", другая полдюжина что-то пишет, третья — просто суетится. Словом, "кипит веселая социалистическая стройка". Вижу того юнца, который произносил привeтственную рeчь перед нашим эшелоном на подъeздных путях к Свирьстрою. При ближайшем рассмотрeнии он оказывается не таким уж юнцом. А глаза у него толковые.
— Скажите, пожалуйста, гдe могу я видeть начальника КВЧ, тов. Ильина?
— Это я.
Я этак мельком оглядываю эту веселую стройку и моего собесeдника. И стараюсь выразить взором своим приблизительно такую мысль:
— Подхалтуриваете?
Начальник КВЧ отвeчает мнe взглядом, который ориентировочно можно было бы перевести так:
— Еще бы! Видите, как насобачились...
Послe этого между нами устанавчивается, так сказать, полная гармония.
— Пойдемте ко мнe в кабинет...
Я иду за ним. Кабинет — это убогая закута с одним досчатым столом и двумя стульями, из коих один — на трех ногах.
— Садитесь. Вы, я вижу, удрали с работы?
— А я и вообще не ходил.
— Угу... Вчера там, в колоннe — это ваш брат, что ли?
— И брат, и сын... Так сказать, восторгались вашим
краснорeчием...
— Ну, бросьте. Я все-таки старался в скорострeльном порядкe.
— Скорострeльном? Двадцать минут людей на морозe мозолили.
— Меньше нельзя. Себe дороже обойдется. Регламент.
— Ну, если регламент — так можно и ушами пожертвовать. Как они у вас?
— Черт его знает — седьмая шкура слeзает. Ну, я вижу, во-первых, что вы хотите работать в КВЧ, во-вторых, что статьи у вас для этого предприятия совсeм неподходящие и что, в третьих, мы с вами как-то сойдемся.
И Ильин смотрит на меня торжествующе.
— Я не вижу, на чем, собственно, обосновано второе утверждение.
— Ну, плюньте. Глаз у меня наметанный. За что вы можете сидeть: превышение власти, вредительство, воровство, контр-революция. Если бы превышение власти, — вы пошли бы в административный отдeл. Вредительство — в производственный. Воровство всегда дeйствует по хозяйственной части. Но куда же приткнуться истинному контр-революционеру, как не в культурно-воспитательную часть? Логично?
— Дальше некуда.
— Да. Но дeло-то в том, что контр-революции мы вообще, так сказать, по закону принимать права не имeем. А вы в широких областях контр-революции занимаете, я подозрeваю, какую-то особо непохвальную позицию...
— А это из чего слeдует?
— Так... Непохоже, чтобы вы за ерунду сидeли. Вы меня извините, но
физиономия у вас с совeтской точки зрeния — весьма неблагонадежная. Вы в первый раз сидите?
— Приблизительно, в первый.
— Удивительно.
— Ну что ж, давайте играть в Шерлока Хольмса и доктора Ватсона. Так, что же вы нашли в моей физиономии?
Ильин уставился в меня и неопредeленно пошевелил пальцами.
— Ну, как бы это вам сказать... Продерзостность. Нахальство смeть свое суждение имeть. Этакое ли, знаете, амбрэ "критически мыслящей личности" — а не любят у нас этого..
— Не любят, — согласился я.
— Ну, не в том дeло. Если вы при всем этом столько лeт на волe проканителились — я лeт на пять раньше вас угодил — значит, и в лагерe как-то с ориентируетесь. А кромe того, что вы можете предложить мнe конкретно?
Я конкретно предлагаю.
— Ну, вы, я вижу, не человeк, а универсальный магазин. Считайте себя за КВЧ. Статей своих особенно не рекламируйте. Да, а какие же у вас статьи?
Я рапортую.
— Ого! Ну, значит, вы о них помалкивайте. Пока хватятся — вы уже обживетесь и вас не тронут. Ну, приходите завтра. Мнe сейчас нужно бeжать еще один эшелон встрeчать.
— Дайте мнe какую-нибудь записочку, чтобы меня в лeс не тянули.
— А вы просто плюньте. Или сами напишите.
— Как это — сам?
— Очень просто: такой-то требуется на работу в КВЧ. Печать? Подпись? Печати у вас нeт. У меня — тоже. А подпись — ваша или моя — кто разберет.
— Гм, — сказал я.
— Скажите, неужели же вы на волe все время жили, eздили и eли только по настоящим документам?
— А вы развe таких людей видали?
— Ну, вот. Приучайтесь к тяжелой мысли о том, что по соотвeтствующим документам вы будете жить, eздить и eсть и в лагерe. Кстати, напишите уж записку на всeх вас троих — завтра здeсь разберемся. Ну — пока. О документах прочтите у Эренбурга. Там все написано.
— Читал. Так до завтра.
Пророчество Ильина не сбылось. В лагерe я жил, eздил и eл исключительно по настоящим документам — невeроятно, но факт. В КВЧ я не попал. Ильина я больше так и не видeл.

СКАЧКА С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

События этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя от Ильина, на лагерной улицe я увидал Юру под конвоем какого-то вохровца. Но моя тревога оказалась сильно преувеличенной: Юру тащили в третий отдeл — лагерное ГПУ — в качествe машиниста — не паровозного, а на пишущей машинкe. Он с этими своими талантами заявился в плановую часть, и какой-то мимохожий чин из третьего отдeла забрал его себe. Сожалeния были бы бесплодны, да и бесцeльны. Пребывание Юры в третьем отдeлe дало бы нам расположение вохровских секретов вокруг лагеря, знание системы ловли бeглецов, карту и другие весьма существенные предпосылки для бeгства.
Я вернулся в барак и смeнил Бориса. Борис исчез на развeдку к украинским профессорам — так, на всякий случай, ибо я полагал, что мы всe устроимся у Ильина.
В баракe было холодно, темно и противно. Шатались какие-то урки и умильно поглядывали на наши рюкзаки. Но я сидeл на нарах в этакой богатырской позe, а рядом со мною лежало здоровенное полeно. Урки облизывались и скрывались во тьмe барака. Оттуда, из этой тьмы, время от времени доносились крики и ругань, чьи-то вопли о спасении и все, что в таких случаях полагается. Одна из этаких стаек, осмотрeвши рюкзаки, меня и полeно, отошла в сторонку, куда не достигал свeт от коптилки и смачно пообeщала:
— Подожди ты — в мать, Бога, печенку и прочее — поймаем мы тебя и без полeна.
Вернулся от украинских профессоров Борис. Появилась новая перспектива: они уже работали в УРЧ (учетно-распредeлительная часть) в Подпорожьи, в отдeлении. Там была острая нужда в работниках, работа там была отвратительная, но там не было лагеря, как такового — не было бараков, проволоки, урок и прочего. Можно было жить не то в палаткe, не то крестьянской избe... Было электричество... И вообще с точки зрeния Погры
— Подпорожье казалось этакой мировой столицей. Перспектива была соблазнительная...
Еще через час пришел Юра. Вид у него был растерянный и сконфуженный. На мой вопрос: в чем дeло? — Юра отвeтил как-то туманно — потом -де расскажу. Но в стремительности лагерных событий и перспектив — ничего нельзя было откладывать. Мы забрались в глубину нар, и там Юра шепотом и по английски рассказал слeдующее:
Его уже забронировали было за административным отдeлом, в качествe машиниста, но какой-то помощник начальника третьей части заявил, что машинист нужен им. А так как никто в лагерe не может конкурировать с третьей частью, точно так же, как на волe никто не может конкурировать с ГПУ, то административный отдeл отступил без боя. От третьей части Юра остался в восторгe — во-первых, на стeнe висeла карта, и даже не одна, а нeсколько, во-вторых, было ясно, что в нужный момент отсюда можно будет спереть кое-какое оружие. Но дальше произошла такая вещь.
Послe надлежащего испытания на пишущей машинкe Юру привели к какому-то дядe и сказали:
— Вот этот паренек будет у тебя на машинкe работать.
Дядя посмотрeл на Юру весьма пристально и заявил — Что-то мнe ваша личность знакомая. И гдe это я вас видал?
Юра всмотрeлся в дядю и узнал в нем того чекиста, который в роковом вагонe № 13 играл роль контролера. Чекист, казалось, был доволен этой встрeчей.
— Вот это здорово. И как же это вас сюда послали? Вот тоже чудаки-ребята — три года собирались и на бабe сорвались. — И он стал рассказывать прочим чинам третьей части, сидeвшим в комнатe, приблизительно всю историю нашего бeгства и нашего ареста.
— А остальные ваши-то гдe? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный нашему одному (он назвал какую-то фамилию) так руку ломанул, что тот до сих пор в лубках ходит... Ну-ну, не думал, что встрeтимся.
Чекист оказался из болтливых. В такой степени, что даже проболтался про роль Бабенки во всей этой операции. Но это было очень плохо. Это означало, что через нeсколько дней вся администрация лагеря будет знать, за что именно мы попались и, конечно, примет кое-какие мeры, чтобы мы этой попытки не повторяли.
А мeры могли быть самые разнообразные. Во всяком случаe всe наши розовые планы на побeг повисли над пропастью. Нужно было уходить с Погры, хотя бы и в Подпорожье, хотя бы только для того, чтобы не болтаться на глазах этого чекиста и не давать ему повода для его болтовни. Конечно, и Подпорожье не гарантировало от того, что этот чекист не доведет до свeдeния администрации нашу историю, но он мог этого и не сдeлать. Повидимому, он этого так и не сдeлал.
Борис сейчас же пошел к украинским профессорам — форсировать подпорожские перспективы. Когда он вернулся, в наши планы ворвалась новая неожиданность.
Лeсорубы уже вернулись из лeсу, и барак был наполнен мокрой и галдeвшей толпой. Сквозь толпу к нам протиснулись два каких–то растрепанных и слегка обалдeлых от работы и хаоса интеллигента.
— Кто тут Солоневич Борис?
— Я, — сказал брат.
— Что такое oleum ricini?
Борис даже слегка отодвинулся от столь неожиданного вопроса.
— Касторка. А вам это для чего?
— А что такое acidum arsenicorum? В каком растворe употребляется acidum carbolicum?
Я ничего не понимал. И Борис тоже. Получив удовлетворительные отвeты на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.
— Годен? — спросил один из них у другого.
— Годен, — подтвердил тот.
— Вы назначены врачем амбулатории, — сказал Борису интеллигент. — Забирайте ваши вещи и идемте со мною — там уже стоит очередь на прием. Будете жить в кабинкe около амбулатории.
Итак, таинственные вопросы оказались экзаменом на звание врача. Нужно сказать откровенно, что перед неожиданностью этого экзаменационного натиска, мы оказались нeсколько растерянными. Но дискуссировать не приходилась. Борис забрал всe наши рюкзаки и в сопровождении Юры и обоих интеллигентов ушел "в кабинку". А кабинка — это отдeльная комнатушка при амбулаторном баракe, которая имeла то несомнeнное преимущество, что в ней можно было оставить вещи в нeкоторой безопасности от уголовных налетов.
Ночь прошла скверно. На дворe стояла оттепель, и сквозь щели потолка нас поливал тающий снeг. За ночь мы промокли до костей. Промокли и наши одeяла... Утром мы, мокрые и невыспавшиеся, пошли к Борису, прихватив туда всe свои вещи, слегка обогрeлись в пресловутой "кабинкe" и пошли нажимать на всe пружины для Подпорожья. В лeс мы, конечно, не пошли. К полудню я и Юра уже имeли — правда, пока только принципиальное — назначены в Подпорожье, в УРЧ.

УРКИ В ЛАГЕРE

Пока мы всe судорожно мотались по нашим дeлам — лагпункт продолжал жить своей суматошной каторжной жизнью. Прибыл еще один эшелон — еще тысячи двe заключенных, для которых одежды уже не было, да и помeщения тоже. Людей перебрасывали из барака в барак, пытаясь "уплотнить" эти гробообразные ящики и без того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспeх строили новые бараки. По раскисшим от оттепели "улицам " подвозились сырые промокшие бревна. Дохлые лагерные клячи застревали на ухабах. Сверху моросила какая-то дрянь — помeсь снeга и дождя. Увязая по колeни в разбухшем снeгу, проходили колонны "новичков " — та же сeрая рабоче-крестьянская скотинка, какая была и в нашем эшелонe. Им будет на
много хуже, ибо они останутся в том, в чем приeхали сюда. Казенное обмундирование уже исчерпано, а ждут еще три-четыре эшелона...
Среди этих людей, растерянных, дезориентированных, оглушенных перспективами долгих лeт каторжной жизни, урки то вились незамeтными змeйками, то собирались в волчьи стаи. Шныряли по баракам, норовя стянуть все, что плохо лежит, организовывали и, так сказать, массовые вооруженные нападения.
Вечером напали на трех дежурных, получивших хлeб для цeлой бригады. Одного убили, другого ранили, хлeб исчез. Конечно, дополнительной порции бригада не получила и осталась на сутки голодной. В наш барак — к счастью, когда в нем не было ни нас, ни наших вещей — ворвалась вооруженная финками банда человeк в пятнадцать. Дeло было утром, народу в баракe было мало. Барак был обобран почти до нитки.
Администрация сохраняла какой-то странный нейтралитет. И за урок взялись сами лагерники.
Выйдя утром из барака, я был поражен очень неуютным зрeлищем. Привязанный к соснe, стоял или, точнeе, висeл какой-то человeк. Его волосы были покрыты запекшейся кровью. Один глаз висeл на какой-то кровавой ниточкe. Единственным признаком жизни, а может быть, только признаком агонии, было судорожное подергивание лeвой ступни. В сторонe, шагах в двадцати, на кучe снeга лежал другой человeк. С этим было все кончено. Сквозь кровавое мeсиво снeга, крови, волос и обломков черепа были видны размозженные мозги.
Кучка крестьян и рабочих не без нeкоторого удовлетворения созерцала это зрeлище.
— Ну вот, теперь по крайности с воровством будет спокойнeе, — сказал кто-то из них.
Это был мужицкий самосуд, жестокий и бeшенный, появившийся в отвeт на террор урок и на нейтралитет администрации. Впрочем, и по отношению к самосуду администрация соблюдала тот же нейтралитет. Мнe казалось, что вот в этом нейтралитетe было что-то суевeрное. Как будто в этих изуродованных тeлах лагерных воров всякая публика из третьей части видeла что-то и из своей собственной судьбы. Эти вспышки — я не хочу сказать народного гнeва — для гнeва онe достаточно бессмысленны, — а скорeе народной ярости, жестокой и неорганизованной, пробeгают этакими симпатическими огоньками по всей странe. Сколько всякого колхозного актива,
сельской милиции, деревенских чекистов платят изломанными костями и проломленными черепами за великое социалистическое ограбление мужика. Вeдь там — "во глубинe России" — тишины нeт никакой. Там идет почти ни на минуту непрекращающаяся звeриная рeзня за хлeб и за жизнь. И жизнь — в крови, и хлeб — в крови... И мнe кажется, что когда публика из третьей части глядит на вот этакого изорванного в клочки урку — перед нею встают перспективы, о которых ей лучше и не думать...
В эти дни лагерной контр-атаки на урок я как-то встрeтил моего бывшего спутника по теплушкe — Михайлова. Вид у него был отнюдь не побeдоносный. Физиономия его носила слeды недавнего и весьма вдумчивого избиения. Он подошел ко мнe, пытаясь привeтливо улыбнуться своими разбитыми губами и распухшей до синевы физиономией.
— А я к вам по старой памяти, товарищ Солоневич, махорочкой угостите.
— Вам не жалко, за науку.
— За какую науку?
— А вот все, что вы мнe в вагонe рассказывали.
— Пригодилось?
— Пригодилось.
— Да мы тут всякую запятую знаем.
— Однако, запятых-то оказалось для вас больше, чeм вы думали.
— Ну, это дeло плевое. Ну, что? Ну, вот меня избили. Наших человeк пять на тот свeт отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуют, — но наша все равно возьмет: организация.
И старый пахан ухмыльнулся с прежней самоувeренностью.
— А тe, кто бил — тe уж живыми отсюда не уйдут... Нeт-с. Это уж извините. Потому все это — стадо баранов, а мы — организация.
Я посмотрeл на урку не без нeкоторого уважения. В нем было нeчто сталинское.

ПОДПОРОЖЬЕ

Тихий морозный вечер. Все небо — в звeздах. Мы с Юрой идем в Подпорожье по тропинкe, проложенной по льду Свири. Вдали, верстах в трех, сверкают электрические огоньки Подпорожья. Берега рeки покрыты густым хвойным лeсом, завалены мягкими снeговыми сугробами. Кое-гдe сдержанно рокочут незамерзшие быстрины. Входим в Подпорожье.
Видно, что это было когда-то богатое село. Просторный двух этажные избы, рубленные из аршинных бревен, рeзные коньки, облeзлая окраска ставень. Крeпко жил свирьский мужик. Теперь его ребятишки бeгают по лагерю, выпрашивая у каторжников хлeбные объедки, селедочные головки, несъeдобные и несъеденные лагерные щи.
У нас обоих — вызов в УРЧ. Пока еще не назначение, а только вызов. УРЧ — учетно распредeлительная часть лагеря, он учитывает всeх заключенных, распредeляет их на работы, перебрасывает из пункта на пункт, из отдeления в отдeление, слeдит за сроками заключения, за льготами и прибавками сроков, принимает жалобы и прочее в этом родe.
Внeшне — это такое же отвратное заведение, как и всe совeтские заведения, не столичные, конечно, а так, чином пониже — какие-нибудь сызранские или царевококшайские. Полдюжины комнатушек набиты так же, как была набита наша теплушка. Столы из некрашенных, иногда даже и не обструганных досок. Такие же табуретки и, взамeн недостающих табуреток, — березовые полeнья. Промежутки забиты ящиками с дeлами, связками карточек, кучами всякой бумаги.
Конвоир сдает нас какому-то дeлопроизводителю или, как здeсь говорят, "дeлопупу". "Дeлопуп " подмахивает сопроводиловку.
— Садитесь, подождите.
Сeсть не на чем. Снимаем рюкзаки и усаживаемся на них. В комнатах лондонским туманом плавает густой, махорочный дым. Доносится крeпкая начальственная ругань, угроза арестами и прочее. Не то, что в ГПУ, и на Погрe начальство не посмeло бы так ругаться. По комнатушкам мечутся люди: кто ищет полeно, на которое можно было-бы присeсть, кто умоляет "дeлопупа" дать ручку: срочная работа, не выполнишь — посадят. Но ручек нeт и у дeлопупа. Дeлопуп же увлечен таким занятием: выковыривает сердцевину химического карандаша и дeлает из нее чернила, ибо никаких других в УРЧ
не имeется. Землисто-зеленые, изможденные лица людей, сутками сидящих в этом махорочном дыму, тeснотe, ругани, бестолковщинe. Жуть.
Я начинаю чувствовать, что на лeсоразработках было бы куда легче и уютнeе. Впрочем, впослeдствии так и оказалось. Но лeсоразработки — это "конвейер ". Только попади, и тебя потащит черт его знает куда. Здeсь все-таки как-то можно будет изворачиваться.
Откуда-то из дыма канцелярских глубин показывается нeкий старичок. Впослeдствии он оказался одним из урчевских воротил, товарищем Насeдкиным. На его сизом носу — перевязанные канцелярской дратвой желeзные очки. Лицо в геммороидальных морщинах. В слезящихся глазках — добродушное лукавство старой, видавшей всякие виды канцелярской крысы.
— Здравствуйте. Это вы — юрист с Погры? А это — ваш сын? У нас, знаете, двe пишущих машинки; только писать не умeет никто. Работы вообще масса. А работники. Ну, сами увидите. То есть, такой неграмотный народ, просто дальше некуда. Ну, идем, идем. Только вещи-то с собой возьмите. Сопрут, обязательно сопрут. Тут такой народ, только отвернись — сперли. А юридическая часть у нас запущена — страх. Вам над ней крeпко придется посидeть.
Слeдуя за разговорчивым старичком, мы входим в урчевские дебри. Из махорочного тумана на нас смотрят жуткие кувшинные рыла, какие-то низколобые, истасканные, обалдeлые и озвeрeлые. Вся эта губерния неистово пишет, штемпелюет, подшивает, регистрирует и ругается.
Старичок начинает рыться по полкам, ящикам и просто наваленным на полу кучам каких-то "дeл ", призывает себe в помощь еще двух канцелярских крыс, и, наконец, из какого-то полуразбитого ящика извлекаются наши "личные дeла" — двe папки с нашими документами, анкетами, приговором и прочее. Старичок передвигает очки с носа на переносицу.
— Солоневич, Иван... так... образование... так, приговор, гм, статьи...
На словe "статьи" старичок запинается, спускает очки с переносицы на нос и смотрит на меня взглядом, в котором я читаю:
— Как же это вас, милостивый государь, так угораздило? И что мнe с вами дeлать?
Я тоже только взглядом отвeчаю:
— Дeло ваше, хозяйское.
Я понимаю: положение и у старичка, и у УРЧа — пиковое. С контр-революцией брать нельзя, а без контр-революции — откуда же грамотных-то взять? Старичок повертится — повертится, и что-то устроит.
Очки опять лeзут на переносицу, и старичок начинает читать Юрино дeло, но на этот раз уже не вслух. Прочтя, он складывает папки и говорит:
— Ну, так значит, в порядкe. Сейчас я вам покажу ваши мeста и вашу работу.
И, наклоняясь ко мнe, — шепотом:
— Только о статейках ваших вы не разглагольствуйте. Потом как-нибудь урегулируем.

НА СТРАЖE ЗАКОННОСТИ

Итак, я стал старшим юрисконсультом и экономистом УРЧа. В мое вeдeние попало пудов тридцать разбросанных я растрепанных дeл и два младших юрисконсульта, один из коих, до моего появления на горизонтe, именовался старшим. Он был безграмотен и по старой, и по новой орфографии, а на мой вопрос об образовании отвeтил мрачно, но мало вразумительно:
— Выдвиженец.
Он — бывший комсомолец. Сидит за участие в коллективном изнасиловании. О том, что в Совeтской России существует такая вещь, как уголовный кодекс, он от меня услышал в первый раз в своей жизни. В ящиках этого "выдвиженца" скопилось около 4.000 (четырех тысяч!) жалоб заключенных. И за каждой жалобой — чья-то живая судьба...
Мое "вступление в исполнение обязанностей" совершилось таким образом:
Насeдкин ткнул пальцем в эти самые тридцать пудов бумаги, отчасти разложенной на полках, отчасти сваленной в ящики, отчасти валяющейся на полу, и сказал:
— Ну вот, это, значит ваши дeла. Ну, тут уж вы сами разберетесь — что куда.
И исчез.
Я сразу заподозрил, что и сам-то он никакого понятия не имeет "что — куда", и что с подобными вопросами мнe лучше всего ни к кому не обращаться. Мои "младшие юрисконсульты" как-то незамeтно растаяли и исчезли, так что только спустя дней пять я пытался было вернуть одного из них ц лоно "экономически-юридического отдeла", но от этого мeроприятия вынужден был отказаться: мой "пом " оказался откровенно полуграмотным и нескрываемо бестолковым парнем. К тому же его притягивал "блат"— работа в таких закоулках УРЧ, гдe он мог явственно распорядиться судьбой — ну, хотя бы кухонного персонала — и поэтому получать двойную порцию каши.
Я очутился наединe с тридцатью пудами своих "дeл " и лицом к лицу с тридцатью кувшинными рылами из так называемого совeтского актива.
А совeтский актив — это вещь посерьезнeе ГПУ.

————
ОПОРА ВЛАСТИ

"ПРИВОДНОЙ РЕМЕНЬ К МАССАМ "

Картина нынeшней российской дeйствительности опредeляется не только директивами верхов, но и качеством повседневной практики тeх миллионных
"кадров совeтского актива", которые для этих верхов и директив служат "приводным ремнем к массам ". Это — крeпкий ремень. В административной практикe послeдних лeт двeнадцати этот актив был подобран путем своеобразного естественного отбора, спаялся в чрезвычайно однотипную прослойку, в высокой степени вытренировал в себe тe — вeроятно, врожденные — качества, которые опредeлили его катастрофическую роль в совeтском хозяйствe и в совeтской жизни.
Совeтский актив — это и есть тот загадочный для внeшнего наблюдателя слой, который поддерживает власть крeпче и надежнeе, чeм ее поддерживает ГПУ, единственный слой русского населения, который безраздeльно и до послeдней капли крови предан существующему строю. Он охватывает низы партии, нeкоторую часть комсомола и очень значительное число людей, жаждущих партийного билета и чекистского поста.
Если взять для примeра — очень, конечно, неточного — аутентичные времена Угрюм-Бурчеевщины, скажем, времена Аракчеева, то и в тe времена страной, т.е. в основном — крестьянством, правило не третье отдeление и не жандармы и даже не пресловутые 10.000 столоначальников. Функции непосредственного обуздания мужика и непосредственного выколачивания из него "прибавочной стоимости" выполняли всякие "незамeтные герои" вродe бурмистров, приказчиков и прочих, дeйствовавших кнутом на исторической "конюшнe" и "кулачищем " — во всяких иных мeстах. Административная дeятельность Угрюм -Бурчеева прибавила к этим кадрам еще по шпиону в каждом домe.
Конечно, бурмистру крeпостных времен до активиста эпохи "загнивания капитализма" и "пролетарской революции" — как от земли до неба. У
бурмистра был кнут, у активиста — пулеметы, а, в случаe необходимости, — и бомбовозы. Бурмистр изымал от мужицкого труда сравнительно ерунду, активист — отбирает послeднее. "Финансовый план " бурмистра обнимал в среднем нехитрые затраты на помeщичий пропой души, финансовый план активиста устремлен на построение мирового социалистического города Непреклонска и, в этих цeлях, на вывоз заграницу всего, что только можно вывезти. А так как, по тому же Щедрину, город Глупов (будущий Непреклонск) "изобилует всeм и ничего, кромe розог и административных мeроприятий, не потребляет ", отчего "торговый баланс всегда склоняется в его пользу", то и взимание на экспорт идет в размeрах, для голодной
страны поистинe опустошительных.
Совeтский актив был вызван к жизни в трех цeлях: "соглядатайство, ущемление и ограбление". С точки зрeния Угрюм -Бурчеева, засeдающего в Кремлe, совeтский обыватель неблагонадежен всегда — начиная со вчерашнего предсeдателя мирового коммунистического интернационала и кончая послeдним мужиком — колхозным или не колхозным — безразлично.
Слeдовательно, соглядатайство должно проникнуть в мельчайшие поры народного организма. Оно и проникает. Соглядатайство без послeдующего ущемления —бессмысленно и бесцeльно, поэтому вслeд за системой шпионажа строится система "беспощадного подавления"... Ежедневную мало замeтную извнe рутину грабежа, шпионажа и репрессий выполняют кадры актива. ГПУ только возглавляет эту систему, но в народную толщу оно не подпускается: не хватило бы никаких "штатов ". Там дeйствует исключительно актив, и он дeйствует практически бесконтрольно и безаппеляционно.
Для того, чтобы заниматься этими дeлами из года в год, нужна соотвeтствующая структура психики. Нужны, по терминологии опять же Щедрина, "твердой души прохвосты".

Дальше























Communism © 2024 | Информация | Используются технологии uCoz |